Де Валлен | 4

Гонконг | САР Гонконг

Вода в бухте Виктория темно-синяя. По ее поверхности бегут крупной рябью бледно-розовые, оранжевые, фиолетовые и голубые отражения теснящихся на другой стороне небоскребов. В воздухе висит молочная дымка.

Возле затянутого тонкими металлическими тросами ограждения, отделяющего набережную от воды, Кая кормит серую цаплю. 

Высокий, взлохмаченный Шу что-то говорит по-китайски. Цапля косится на него круглым черным глазом, расправляет крылья, делает два шага и плавно взмывает в воздух, как самолет, на котором мы только что прилетели. Все смотрят ей вслед, Кая смотрит на меня.

— Пора спать, — я киваю в сторону отеля.



Завтра с утра нужно будет успеть поработать прежде, чем джетлаг свалит ее. 

В лобби ярко-желтый свет, с потолка свисают изогнутые стеклянные гирлянды, по углам расставлены ёлки, наряженные шарами и бантами. До Рождества еще пять недель, а эти пластиковые, подобранные в одной гамме украшения уже везде.



Портье выдает нам ключи. Номер Каи на семьдесят втором этаже, мой — на восемьдесят четвертом. Она закрывает передо мной дверь еще до того, как я успеваю пожелать ей спокойной ночи.

Утром пасмурно. В молочной дымке медленно движутся очереди из красных и зеленых такси. Наш блестящий темный автомобиль встраивается в поток. Кая смотрит по сторонам. От нее пахнет холодной водой и цветами, голые, усыпанные веснушками локти покрыты гусиной кожей.

— Ты мерзнешь? — я готовлюсь подать водителю знак, чтобы он отрегулировал кондиционер.

— Нет, — Кая не отрывает взгляда от несущейся за стеклом набережной, — Я хочу посмотреть этот город. Мы поедем в Диснейленд?

У нас всего семь дней, плотный, забитый встречами и мероприятиями график.

— Конечно. Если будешь хорошо себя вести. Особенно в пятницу. 

На вечер пятницы назначена встреча с очень важными людьми. Куда более важными, чем Стивен. Единственная цель, которую я пока себе ставлю — получить их расположение. 

— Я буду, — Кая смотрит на ждущую у светофора толпу.

До обеда она еще держится, но от долгих церемоний знакомства и приветственных чаепитий ей становится тревожно.


— Когда мы уже займемся делом? — спрашивает она взлохмаченного Шу.

Шу что-то отвечает на китайском. Все, кроме Каи смеются.

— Я не сказала ничего смешного. Зачем он перевел мой вопрос как шутку?

— Иди погуляй, — в коротком перерыве я выставляю ее за дверь, — Покатайся на лифте, посчитай этажи. Найди себе мороженое. Потом вернись с нормальным лицом.

Я вспоминаю о ней только, когда за окнами становится темно. 

— Ты не видел мою... — я вдруг запинаюсь, не зная, какое подобрать слово.

Шу кивает и молча ведет меня к выходу. Мы идем по узким, тускло освещенным коридорам, на третьем повороте я перестаю ориентироваться в этом офисном лабиринте и начинаю сомневаться, что наш переводчик правильно понял мой вопрос. И что могла понять Кая, слушая все утро двенадцать вежливых, холодных и гладких, как фарфор, китайцев?

Укутанная в алое кимоно, она спит на коричневом кожаном диване в чьем-то кабинете. Под головой две подушки, рядом на стуле кто-то оставил бутылку воды и упаковку с шоколадными пандами.

От звука моего голоса она просыпается. Красный блестящий плед, который я принял за одежду, скользит на пол. 

— Прости, — ее голос после сна звучит совсем по-детски.

Я вспоминаю, что для пятничной встречи нужно купить Кае платье и украшения.

Мы тратим на это все следующее утро. Торговый молл еще пуст, бутики только открываются, мы первые посетители.

— Это приличный бренд? — я показываю на белую вывеску с черными буквами.

Кая делает вид, что не поняла мой вопрос.

— Здесь достаточно дорого, чтобы в пятницу я не чувствовал себя дураком?

— Да, — она смотрит куда-то в сторону.


— Тогда подбери подходящее платье, и что там еще нужно.



Меня усаживают в мягкое кресло, приносят кофе. Кая ходит вдоль стоек, вытаскивает платья, чтобы посмотреть, трогает материал, и снова вешает обратно. Вид у нее растерянный.



— Пусть будет красное, — я вспоминаю привидевшееся мне вчера кимоно.

Из четырех предложенные вариантов мне нравится самое простое, без рукавов, с вырезом под горло, украшенное только тонким черным поясом с маленьким остроугольным бантом. К нему находятся черные туфли с таким же бантом и сумочка в виде конверта.

Куда вести Каю смотреть украшения, я знаю сам. Она выбирает витой золотой шнур с подвеской из пяти кофейных зерен. На каждом из зерен по симпатичному бриллианту. В этот раз комментарий бухгалтера о размере представительских расходов будет гораздо суше, чем обычно.

В пятницу после обеда я забираю Каю из салона красоты. Я не вижу особых изменений, но выглядит она хорошо и свежо. Мы договариваемся встретиться в лобби отеля Ритц-Карлтон, в баре на крыше которого, нас будут ждать мои будущие партнеры.

Она приезжает на такси. Возле входа в отель припарковано два роллс-ройса.

— Эту золотую полосочку, — Кая показывает на одну из машин, — Рисовал чувак по имени Марк Корт. Он делает это вручную, обычной беличьей кисточкой. Если он ошибется, перекрашивать придется весь роллс-ройс. Но он никогда не ошибается.

Я молчу.

В баре люди, на которых я так рассчитываю, смотрят на улыбающуюся Каю — на ее голые коленки, на драную джинсовую юбку, на вытянутую серую майку с Микки Маусом, украшенную золотым шнуром и пятью кофейными зернами с симпатичными бриллиантами, и я готов провалиться на все сто восемнадцать этажей вниз. 


Взлохмаченный Шу что-то говорит им по-китайски.

Встреча заканчивается ровно через час. Вместо такси нас ждет блестящий темный автомобиль. Не доходя до него несколько шагов, я останавливаюсь, поворачиваюсь к Кае и коротко замахиваюсь. Щека у нее холодная и мягкая. Мне хочется влепить ей вторую пощечину, но я сдерживаюсь.

Машина плывет в молочной, рассвеченной рекламными огнями дымке. Кая смотрит в окно.



— Один раз, — она поворачивает лицо ко мне, — Целый семестр я училась в частной школе. Мне только что исполнилось десять. Не знаю, откуда мать взяла деньги. Она везла меня туда на поезде, куда-то между Фрайбургом и Базелем. Она была в приподнятом настроении, очень довольная. Много говорила — что там я наконец узнаю, что такое настоящая строгость, что там меня будут очень сурово наказывать. Там меня научат порядку, и я перестану быть такой. В детстве у меня было много веснушек — и на плечах, и на груди, даже на животе. Моя мать — образованная женщина, она преподавала в консерватории, но считала, что веснушки появляются от грязи. Она с ума сходила от моей неаккуратности. Перекрученные полоски на моих колготках доводили ее до истерики. Новая школа так ее радовала, что она даже поцеловала меня на прощание. Мне там оказалось хорошо. Правила были действительно строгие, но простые. Наказали меня только один раз. Мы с соседкой по комнате бесились перед сном, кидались друг в друга вещами, и Паулина...

Кая замолкает. В первый раз я вижу, как ей не удается подобрать подходящее русское слово.

— Паулина, наша самая злая воспитательница, заглянула в тот момент, когда моя туфля приземлилась на подушку соседки. Она отвела меня спать в игровую. Там был большой диван. Это оказалась единственная ночь, когда мне было не страшно.



— Почему?



— Потому что Паулина всю ночь провела в кресле рядом со мной. Мне правда очень нравилось в этой школе. Уроки были интересные, дополнительные занятия тоже. Никто мне не говорил, что я какая-то не такая. За месяц до каникул у нас сломалась прачечная, и что-то случилось с бойлерами, которые грели воду. Мать, приехавшая забрать меня на каникулы, нашла меня в ужасно грязной одежде, с засаленными волосами. У нее было такое растерянное лицо...

Машина плывет в молочной дымке. Кая снова молчит. 

— Я хотела увидеть у тебя такое же, — она отворачивается к окну.

Розовое пятно на ее левой щеке горит, как плохо стертый помадный поцелуй матери.