Ночная жизнь

— Фрррр, — веером прошуршали страницы пухлого фолианта, остановившись примерно на середине. Фолиант чуть задумался, затем перекинул направо ещё несколько листов и, наконец, опустил на лоснящийся деревянный стеллаж тонкие ножки в пуховых тапочках. Спрыгнув на пол, он заскользил по натёртому паркету, наслаждаясь движением и присматривая местечко поближе к выходу.

Галантный роман нерешительно мялся, высматривая бессердечную новеллу с кровавой розой на переплёте. Потасканные боевики, пользуясь недолгой свободой, разминались перед неизбежной дракой, а детективы, раскуривая трубки, были готовы броситься в погоню за любым преступником.

Чуть прихрамывая, из темноты узкого коридора выбрался дряхлый философский трактат в остроконечной шляпе. Он снисходительно улыбался, поглядывая на глянцевый блеск тонконогих брошюр, и вспоминал былые деньки.

С верхних полок слетали и подолгу планировали стайки легковесных книжек-пустышек. Оказавшись на полу, они пытались подняться, но вскоре затихали, вздымая и опуская раздувшиеся яркие обложки.

Некоторые пригоршнями ссыпали с себя номера страниц и сооружали из них ноги-ходули с восьмёрками на месте сгибов-коленок и ковыляли на этих шатких конструкциях, думая только о том, чтобы не упасть, и забыв, зачем они сходят с полок.

Затесавшийся в компанию новинок университетский задачник по физике отчаянно высматривал подходящего для научной баталии соперника.

Сборники писем медленно собирались в самом дальнем углу и скромно теснились друг к другу, плотно прижимая странички. Если их куда-то звали или о чём-то спрашивали, они откликались, но ходили мелкими шажками, чтобы не выплеснуть из себя ничего лишнего, ничего личного. Пожалуй, только на них была печать страдания, остающаяся от каждого прочтения, от каждых рук.

Распыляя радость и счастье, разноцветными бабочками порхали книжки для самых маленьких.

Нечитаные гордячки и хмурые одиночки с неразрезанными страницами бросали по сторонам презрительные взгляды и морщились, если их задевал чей-то потрёпанный переплёт. Они сетовали на невостребованность и окружающую бездуховность, но упорно отказывались становиться хоть чуточку проще; всей душой стремились «в люди» и всем сердцем сопротивлялись этому, желая сохранить девственную прелесть и типографский запах. Однако запах выветривался, яркая красота затиралась, они утрачивали новизну и вот-вот могли оказаться на свалке.

Поэмы фланировали вдоль стен, разглядывая встречных в изящные лорнеты. Модные стишки перекатывались кубиками льда; время от времени кто-то из них пытался допрыгнуть до небес, но с глухим стуком возвращался в кучу-малу своих собратьев. Под стать их короткому веку была и бумага — серая, пористая, некрасивая. Их читали, смеялись, плакали, но никто не учил. Поверхностные и немного острые, — они напоминали горький перец, вкус которого довольно быстро бесследно проходит.

Поджарые иностранки вальяжно дефилировали по центральной аллее, их почти никто не понимал. Впрочем, они и не старались.

Усталые учебники с подклеенными корешками сбивались с ног в безуспешных поисках выдранных страниц.

— Бом! — Пробили часы. — Бом!

«Бом-бом, бом-бом!» — Разнеслось эхом в самые удалённые уголки.

Собственная жизнь заканчивалась. Начиналась жизнь дневная, мнимая. Послушные чужой воле, книги чинно входили и выходили со своих мест, пускаясь по рукам. Лишь некоторые бунтарки нет-нет, да и сопротивлялись потоку, цеплялись краями, обдирали собственные бока. Но — тщетно!