ВЕЙМАРСКАЯ НИМФА

В желании всегда есть немного безумства,
но и в безумстве всегда имеется немного
здравого смысла.
Ницше

         Сегодня день зарплаты. Солдат срочник, проходящий службу в Группе Советских Войск в Германии, получает в месяц тридцать шесть марок. Бутылка дешевой водки «Winbrand» в магазинах Веймара (Да здравствует Гёте, будь проклят Гитлер — оба по-своему отметились в этом городе) стоит десять марок. Вчера отбыла на Родину по демобилизации последняя партия старослужащих. Теперь наш призыв — «деды». Это надо отметить. Я не пил спиртное полтора года и даже забыл, как оно пахнет.
После отбоя мы сидели в каптерке и пили приятно пахнущую, но отвратительную на вкус упомянутую водку. Мы — это элита роты: мединструктор ефрейтор Бурилович, заведующий всем ротным хозяйством каптер сержант Грищенко и я, писарь подразделения.
Бурилович — эстет. Он сморкается исключительно в носовой платок, курит выменянные на спирт у вольнонаемных немцев американские сигареты «Маrlboro», а женщин, работающих на территории воинской части, уважительно называет минетчицами. Полгода назад его «застукал» со своей женой старший лейтенант Приходько, заступивший в ту злосчастную для него ночь в наряд. Под утро у старлея разболелся зуб, и он пошел домой за таблеткой. Кто-то говорит, что пистолет дал осечку. Другие — их большинство — утверждают, будто старлей не решился выстрелить. Бурилович отсидел десять суток на гауптвахте с вполне соответствующей формулировкой: за самовольную отлучку из расположения части. Хотя в подобных случаях гвардии ефрейтор больше замечен не был, все женщины, работающие в гарнизоне, одаривали Буриловича многозначительными взглядами.
Хохол Грищенко ненавидел воинскую службу. Николай не был пацифистом, он был патологическим лентяем. Любил каптерщик лишь сладкую хмельную брагу, которую самолично изготовлял во вверенном ему помещении. Еще Николай обожал поспать: он засыпал в самых неприспособленных для этого местах — в столовой, в гальюне, в наряде, что доставляло ему массу неприятностей. Грищенко сладко посапывал на боевом посту, когда начальник караула изъял у него автомат, на что боец отреагировал действием неадекватным Уставу: перевернулся на другой бок, не забыв при этом послать посмевшего разорвать крепкие узы Морфея проверяющего в пешее эротическое путешествие. Однажды после сигнала подъема, который Николай проигнорировал, его вместе с койкой вынесли в туалет, где он, на радость справляющим нужду солдатам, проспал до обеда.
Мое полуторагодичное пребывание в Вооруженных Силах державы не было столь ярким и запоминающимся, как у сотрапезников; служил я, на мой взгляд, хорошо: всего четыре раза был на гауптвахте: за драку, за самоволку, за оскорбление старшего по званию и снова за драку.
— Паршивая водка, — морщится мединструктор, — лучше моего спирта ничего нет. — Бурилович то ли еврей, то ли белорус. Возможно, это одно и то же — его родители, скорее всего, в равных долях внесли свой вклад в наследственность отпрыска.
— А чёго ж не прынис? — Грищенко разбивает вкрутую сваренное яйцо о свой лоб.
— Что же, я должен «Охотничьи» курить? — подвыпивший и несколько расщедрившийся Бурилович бросает на стол пачку «Маrlboro».
«Охотничьи» — жутко крепкие сигареты, выдаваемые каждому защитнику Родины в количестве пятнадцати пачек на месяц. (Некурящие получали две пачки рафинада). Вольнонаемные немцы, работающие в воинской части, охотно покупали у солдат «термоядерное» курево, впрочем, как и хозяйственное мыло, обмундирование, бензин, солярку. Оружием тогда не торговали — любили Отечество и верили в идеалы социализма.
Выпили ещё. Грищенко порезал штык-ножом селедку и вытер лезвие тыльной стороной ладони, которую затем с удовольствием облизал. Селедка могла бы стать деликатесом, если бы не была столь обычна. Я с удовольствием закурил «Маrlboro», — вся концепция удовольствий и искусства, как известно, зиждется на контрастах, — и посмотрел на постер обнаженной красавицы, прикрепленный к внутренней стороне шкафчика каптера. В моем взгляде, скорее всего, легко читалось ничем не прикрытое вожделение.
— Соскучился? — Бурилович кивнул в сторону грудастой жеманницы. — Могу организовать культпоход к подобной особи, — он затушил окурок о край пепельницы. — Блюменштрассе, 19, — побаловал разъяснениями ефрейтор. — Там живет очаровательная фройлен Эльза, девушка не очень тяжелого поведения. — Стоит добавить, что мединструктор был замечен в притязаниях не только к отечественным женам офицерского состава, но и приударял, — по его рассказам, успешно, — за белокурыми веймарскими нимфами.
Вскоре мы достигли вершины опьянения, на которой у людей, как правило, отсутствуют границы здравого смысла и реализуются бредовые идеи. Нам же предложение Буриловича — идти к немецкой проститутке — казалось, если делом не обычным, то, во всяком случае, вполне реальным.
Через дыру в заборе, отполированную тысячами тел, таких же самовольщиков, мы покинули расположение части и по тропинке, ведущей к окраине города, нетвердой походкой устремились к заветной цели.
Мысль зайти в гаштет — немецкую пивную — и выпить пива никому не показалась лишней.
С хмурым деланным равнодушием немногочисленные посетители заведения взирали на нас. Вообще-то местное население относилось к русским военным неплохо, но за холодной и пустой приветливостью скрывалась вполне реальная настороженность, ибо они знали то, что знать необходимо, проживая рядом с воинской частью. Народы, дважды схлестнувшиеся в беспощадной рубке мировых войн, на генетическом уровне не могут относиться друг к другу без опаски.
Бурилович подошёл к стойке и заказал три кружки пива. Мы сели на удобные мягкие стулья и с наслаждением потягивали изысканно-горьковатый напиток. За соседним столиком неожиданно возник какой-то спор, и через некоторое время от группы дискутирующих к нам направился делегат. Традиционно полноватый бюргер на ломаном русском осведомился: сможет ли кто-либо из нас разрешить мучающий их вопрос: по силам ли доблестному русскому солдату выпить из горлышка, не отрываясь от оного, бутылку шнапса? Его друзья, — немец ткнул рукой в сторону своих приятелей, — якобы слышали об этом, но лично он сильно сомневается. Слегка подвыпивший kamrad достал из кармана купюру в сто марок и демонстрирует ее нашему взору, добавляя, что это — приз.
Мы переглянулись. Грищенко медленно поднялся и, тщательно заправив гимнастерку в ремень, подошел к спорившим.
— Шоб тилько холодна була, — он тыльной стороной ладони прикоснулся к бутылке и удовлетворенно кивнул. Столик окружили все посетители гаштета и смотрели на экспериментатора с почтительным ужасом. Николай, окинув их снисходительным взглядом, отвинтил пробку, и огненная влага заклокотала в его горле. У заурядного (для русского) действа была отчаянная элегантность и своя ритуальная красота. Через десяток секунд он поставил пустую емкость на стол и, взяв обещанную награду, гордо вернулся на свое место. Восхищенные немцы зааплодировали триумфатору — эффект необыкновенного в обыкновенном.
— Ну и кто теперь тащить тебя будет? — спросил погрустневший мединструктор.
— Спокойно, — Грищенко отхлебнул пива, — и не стилько пили. — Он впервые за полтора года службы походил на человека довольного своей жизнью и даже не хотел спать.
Мы вышли на улицу и закурили.
— Здесь где-то недалеко, — Бурилович вглядывался в нумерацию домов. — Блюменштрассе, 19, — повторил он адрес.
— «Ничь яка мисячна...» — вдруг загорланил украинскую песню каптерщик. Он был вызывающе пьян.
— Здравствуйте, девочки, — саркастически произнес мединструктор и вдруг, толкнув Николая в кусты, прыгнул следом за ним. — Патруль! — выкрикнул он приглушенно уже из-за укрытия.
Я остановился и застыл в секундном замешательстве. Освещенные уличным фонарем, три человека в военной форме стремительно приближались ко мне.
— Беги! — из кустов послышался настойчивый шепот Буриловича.
Наконец, я очнулся и, стремглав, бросился через дорогу. Вдогонку раздался оглушительный топот кованных сапог по брусчатке. По склону насыпи я скатился к реке и, по тропинке, петляющей в зарослях травы, мчался, очевидно, быстрее ветра. Инстинкт преследуемого, как известно, безошибочен, и вскоре звуки погони стихли. Ещё некоторое время я бежал, а затем, совершенно обессиленный, рухнул на землю. Высохшая трава пахла валерианой и ромашками. Что-то знакомое и до боли родное теплой волной промелькнуло в моем сознании. Отдышавшись, я поднялся и осмотрелся вокруг. Невдалеке виднелись — насколько это можно было разобрать в свете неполной луны — деревья небольшой рощицы, а за ней на холме высились прямоугольники одинаковых зданий. «Наш гарнизон», — подумал я и зашагал вперед по дорожке, которая вскоре повернула в сторону рощи. «К гаштету самовольщики протоптали», — я отодвигал ветки и спотыкался о пни. Впереди снова блеснула вода реки. На искаженной мягким ветерком ее поверхности, багрово плясали зловещие лунные блики. Деревья стали гуще, их кроны скрывали и без того тусклое мерцание ночного светила. Я понял, что тропинка, очертания которой почти исчезли, ведет меня в сторону противоположную от нашей воинской части. Вдруг жутко заухал филин. Где-то неподалеку хрустнула ветка. Ночь и безмолвие оказались совершенно разными понятиями. Громадное сине-черное небо распласталось надо мной. Звезды были далеки и бесцветны, они мрачно поблескивали и словно насмехались. Я развернулся и, натыкаясь на стволы деревьев, бросился бежать в обратную сторону. Я снова запыхался, а лес всё не кончался. «Неужели заблудился»? — ночевка в чаще не казалась мне радужной перспективой. Наконец впереди блеснули огни электрического освещения. Я вышел на дорогу и, чтобы снова не нарваться на патруль, решил обойти гаштет с другой стороны. Аккуратно подстриженные кусты и заботливо ухоженные клумбы, серебрились в лунном свете, делая улицу неестественно причудливой, даже сказочной. Я мельком взглянул на табличку с названием улицы — Блюменштрассе, 19 — и, пройдя несколько шагов, остановился. Сюда мы, собственно, и собирались. Но заходить туда я не решался, да и совершенно потерял счет времени: скорее всего, была уже глубокая ночь.
Вдруг впереди оранжевым всполохом сверкнул блуждающий свет фонарика.
— Вот он! — до меня донесся мужской голос.
Не возникало никаких сомнений, что относилось это к моей персоне. Значит, прошло не так уж много времени, и весь этот период патруль искал меня в окрестных улицах. Не теряя ни секунды, я перемахнул через низенький заборчик и побежал по дорожке, ведущей к дому. Навстречу мне, пронзительно лая, выкатился лохматый клубок, но, не обращая внимания на собаку, — патруль в данный момент был самым страшным обстоятельством, — я стремительно удалялся от преследователей. На шум, поднятый четвероногим сторожем, открылась дверь и на пороге появилась молодая женщина.
— Wer ist da? (Кто здесь?)
Мне оставалось только проникнуть в помещение. Это было затруднительно и спасительно одновременно, ибо возле калитки уже стояли патрульные.
— Кажется, он побежал сюда, — луч фонарика шарил по дорожке, кустам, дому. Я юркнул за спину хозяйки и притаился за шторой. На мое счастье, девушка, скорее всего, поняла суть происходящего и, прикрыв дверь, пошла к калитке. Через витражные стекла я наблюдал за диалогом и, вскоре, она, отрицательно покачав головой, вернулась в дом.
— Sie gehen gleich weg (Сейчас они уйдут).
На лице девушки легко читалось опасение и даже страх. Ещё бы! Среди ночи в ее жилище врывается солдат-иноземец, преследуемый офицерами собственной армии. Уж не преступник ли он? Но, видимо, сработал женский инстинкт защитницы погибающего — а именно таковым я выглядел. Для полноты впечатлений не хватало лишь раны. Я прикоснулся к своему лицу. Рука была в крови — видимо, расцарапал в лесу о ветки.
Видя ее замешательство, я спросил:
— Вы — Эльза?
Услышав свое имя, она, очевидно, начала догадываться о цели моего визита. Страх, сдаваясь, покидал ее лицо, и медленно уступал место любопытству. Под густо накрашенными ресницами зажегся интерес.
Я полез в карман брюк и достал смятые деньги, накопленные за несколько месяцев.
— Mein Gott! Diser russischen Soldat will meine liebkosung kaufen (Мой Бог! Этот русский солдатик хочет купить мои ласки).
Окончательно успокоившись, я рассмотрел Эльзу. Именно так или почти так выглядело большинство женщин в фривольных журналах, которые валялись в каптерке у Грищенко и вызывали смутно-приятное жжение внизу живота. Распущенные белые волосы, пухлые, накрашенные розовой помадой губки, обилие косметики на лице. Но, погружаясь в мир инстинктов и влечений, мужчины в угоду пылкости, как правило, не обращают внимания на искусственно-целлулоидный декор дам определенного поведения, и общепринятые понятия женской красоты катастрофически девальвируются.
— Na gut, komm rein (Ну хорошо, проходи), — и, разобравшись, что я не понимаю по-немецки, девушка жестом пригласила меня в комнату.
Я вошел и с интересом мусульманина, попавшего на женскую половину дома, стал озираться по сторонам. Cлишком велика была разница между условным комфортом солдатской казармы и помпезной роскошью интерьера европейской гражданки.
— Was suchst du denn hier? (ты зачем сюда явился?) — Эльза подошла ко мне и, заглянув в глаза, положила руки на мои плечи. Вожделение еще не захлестнуло меня, не накрыло с головой. Волны желания летали по едва освещенной комнате, над щекочущим ноги паласом невнятного цвета, над столом, со стоящей на нем вазой с фруктами, над белеющим пятном разобранной постели. Туда, именно туда втягивал нас призывно-требовательный водоворот страсти, постепенно наполняющий всю мою сущность.
Я что-то говорил ей, притягивая к себе мягкое податливое тело, шелковистые ароматные волосы касались моего лица, окружающие меня предметы теряли свои контуры. Не оценив, по понятной причине, изящества сладкозвучных комплиментов, Эльза выскользнула у меня из рук и, подойдя к столу, зажгла какую-то благовонную палочку. Комната наполнилась необыкновенным ароматом, добавляя и к без того приятному занятию, экзотический шарм. В запахе есть сила, которая убедительнее многих слов и действий.
Во взгляде девушки, наконец, появилась теплота и определенный блеск. Она медленно, с неестественной ее профессии неловкостью, расстегнула халат и повела меня к кровати. И явился смысл, обозначенный торжеством любовных закономерностей. Мне было девятнадцать лет и в плотской любви существовало множество вещей, которые со мной ещё никогда не случались. Во всяком случае, до сегодняшнего дня. Эльза несла какой-то непонятный альковный лепет, но, понимая лингвистическое несовпадение своего партнера, ответа не требовала. Я прислушивался к порхающим неясным словам и лишь крепче сжимал ее в своих объятиях.
Страстное многословие... das ist fantastisch!...тихий картавый шепот... das ist fantastisch!...пьянящее разнообразие ласк... das ist fantastisch!...всё ускоряющееся изящество движений... das ist fantastisch!...вскрик... das ist fantastisch!
Блаженное ощущение благодарного покоя изыскано и медленно наполняло мое тело. Чресла, привыкшие к жесткому солдатскому тюфяку, нежились в томной действительности мягкой постели куртизанки.
Уже светало; в золотисто-сером веймарском небе щебетали птицы. Впереди меня ждала гауптвахта. Я улыбнулся — она сейчас была так далека, несущественна и эфемерна.