Платонов. Великодушие

Гениальный Роман Якобсон сделал на пике своей научной деятельности удивительное открытие. Он открыл, что принципиальные различия между языками лежат не в поле их выразительных возможностей, — поскольку любой язык может выразить что угодно, — но в том, какой принудительной информацией устоявшиеся грамматические связи снабжают высказывание. Если с этой колокольни взглянуть на художественный язык Андрея Платонова, мы увидим, что язык его необычайно великодушен. То есть писатель менял нормы русского языка таким образом, что почти любое высказывание, сделанное на этом новоязе, необходимо снабжалось великодушием.
Великодушие — ныне мало употребляемое слово, указывающее на положительно-коннотируемое в русской языковой картине мира качество характера. Соответственно и эмоции, преследующие великодушные чаяния, должны быть окрашены положительно. Чаще всего это радость, сострадание, любовь и нежность, благодарность и умиление. Безусловно, чувства, к которым апеллирует платоновская проза, близки к указанным, но так же безусловно и то, что у Платонова эти эмоции отягощаются и усложняются. Счастья и радости у него приходят невероятно трудно, а придя, великодушно мучают человека, одновременно пытают и забавляют его. Другими словами платоновское великодушие это именно русское, то есть юродивое и жёсткое великодушие. Великодушие связано с широтой русских просторов.
В рамках данной главы мне хотелось бы даже придать слову «великодушие» несколько иное значение, чтобы разделив пространственное, то есть внешнее измерение и измерение внутреннее (душу), в то же время подчеркнуть и их неразрывность. Здесь само предложенное значение слова отсылает к поэтике Платонова (с её-то необычайными языковыми искажениями) Субъект и объект воспринимаются как целое, где одно определяет себя через другое. От размера души зависит и величина мира, её окружающего, и наоборот — чем шире мир, тем полнее душа. 
Для анализа ремесленных инструментов Платонова обратимся к фрагменту повести «Котлован»:

«Котлован» (отрывок):

...Спустившись в убежище женщины, Чиклин наклонился и поцеловал ее вновь. 
— Она уже мертвая! — удивился Прушевский. 
— Ну и что ж! — сказал Чиклин. — Каждый человек мертвым бывает, если его замучивают. Она ведь тебе нужна не для житья, а для одного воспоминанья. 
Став на колени, Прушевский коснулся мертвых огорченных губ женщины и, почувствовав их, не узнал ни радости, ни нежности. 
— Это не та, которую я видел в молодости, — произнес он. И, поднявшись над погибшей, сказал еще: — А может быть, и та, после близких ощущений я всегда не узнавал своих любимых, а вдалеке томился о них. 
Чиклин молчал. Он и в чужом и в мертвом человеке чувствовал кое-что остаточно теплое и родственное, когда ему приходилось целовать его или еще глубже как-либо приникать к нему. 
Прушевский не мог отойти от покойной. Легкая и горячая, она некогда прошла мимо него — он захотел тогда себе смерти, увидя ее уходящей с опущенными глазами, ее колеблющееся грустное тело. И затем слушал ветер в унылом мире и тосковал о ней. Побоявшись однажды настигнуть эту женщину, это счастье в его юности, он, может быть, оставил ее беззащитной на всю жизнь, и она, уморившись мучиться, спряталась сюда, чтобы погибнуть от голода и печали. Она лежала сейчас навзничь — так ее повернул Чиклин для своего поцелуя, — веревочка через темя и подбородок держала ее уста сомкнутыми, длинные, обнаженные ноги были покрыты густым пухом, почти шерстью, выросшей от болезней и бесприютности, какая-то древняя, ожившая сила превращала мертвую еще при ее жизни в обрастающее шкурой животное. 
— Ну, достаточно, — сказал Чиклин. — Пусть хранят ее здесь разные мертвые предметы. Мертвых ведь тоже много, как и живых, им не скучно меж собой. 
И Чиклин погладил стенные кирпичи, поднял неизвестную устарелую вещь, положил ее рядом со скончавшейся, и оба человека вышли. Женщина осталась лежать в том вечном возрасте, в котором умерла. 
Пройдя двор, Чиклин возвратился назад и завалил дверь, ведущую к мертвой, битым кирпичом, старыми каменными глыбами и прочим тяжелым веществом. Прушевский не помогал ему и спросил потом: 
— Зачем ты стараешься? 
— Как зачем? — удивился Чиклин. — Мертвые тоже люди. 
— Но ей ничего не нужно. 
— Ей нет, но она мне нужна. Пусть сэкономится что-нибудь от человека — мне так и чувствуется, когда я вижу горе мертвых или их кости, зачем мне жить! 
Старик, делавший лапти, ушел со двора — одни опорки как память о скрывшемся навсегда валялись на его месте. 
Солнце уже высоко взошло, и давно настал момент труда. Поэтому Чиклин и Прушевский спешно пошли на котлован по земляным, немощеным улицам, осыпанным листьями, под которыми были укрыты и согревались семена будущего лета. 
Вечером того же дня землекопы не пустили в действие громкоговорящий рупор, а, наевшись, сели глядеть на девочку, срывая тем профсоюзную культработу по радио. Жачев еще с утра решил, что как только эта девочка и ей подобные дети мало-мало возмужают, то он кончит всех больших жителей своей местности; он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство. 
— Ты кто ж такая будешь, девочка? — спросил Сафронов. — Чем у тебя папаша-мамаша занимались? 
— Я никто, — сказала девочка. 
— Отчего ж ты никто? Какой-нибудь принцип женского рода угодил тебе, что ты родилась при советской власти?
— А я сама не хотела рожаться, я боялась — мать буржуйкой будет. 
— Так как же ты организовалась? 
Девочка в стеснении и в боязни опустила голову и начала щипать свою рубашку; она ведь знала, что присутствует в пролетариате, и сторожила сама себя, как давно и долго говорила ей мать. 
— А я знаю, кто главный. 
— Кто же? — прислушался Сафронов. 
— Главный — Ленин, а второй — Буденный. Когда их не было, а жили одни буржуи, то я и не рожалась, потому что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала! 
— Ну, девка, — смог проговорить Сафронов. — Сознательная женщина — твоя мать! И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина! 
Безвестный мужик с желтыми глазами скулил в углу барака про одно и то же свое горе, только не говорил, отчего оно, а старался побольше всем угождать. Его тоскливому уму представлялась деревня во ржи, и над нею носился ветер и тихо крутил деревянную мельницу, размалывающую насущный, мирный хлеб. Он жил так в недавнее время, чувствуя сытость в желудке и семейное счастье в душе; и сколько годов он ни смотрел из деревни вдаль и в будущее, он видел на конце равнины лишь слияние неба с землею, а над собою имел достаточный свет солнца и звезд. 
Чтобы не думать дальше, мужик ложился вниз и как можно скорее плакал льющимися неотложными слезами. 
— Будет тебе сокрушаться-то, мещанин! — останавливал его Сафронов. — Ведь здесь ребенок теперь живет, иль ты не знаешь, что скорбь у нас должна быть аннулирована! 

Замечания по форме

На уровне абзаца:
Основным средством межфразовой связи выступают у Платонова служебные части речи, личные местоимения, деепричастия. И связность и цельность в тексте сильно хромают. О какой-либо открывающей или закрывающей фразе в отрывке, вырванном из середины повести, говорить не приходится. Но если б они и присутствовали, сильного эффекта это не возымело бы.
Как же на уровне абзаца выражено великодушие и круг сопутствующих эмоций?
Во-первых, через господствующие виды текста. Это — рассуждение и повествование, но главным образом всё-таки рассуждение. Описательные штрихи в тексте в основном фрагментарны, и тоже даны в некоей философической перспективе. Напомню, что своеобразное великодушие персонажей Платонова связано с русским простором. Это чувство такого стихийного порыва. Он (сей бесцельный дикий порыв) даётся в повествованиях, а его обоснование — в какой-то совершенно абстрактной и в то же время неразвитой зауми рассуждений. Поэтому неудивительно, что сюжет, как правило, еле-еле прощупывается у Платонова, он почти всегда условен и схематичен. В таком тексте стройный сюжет выглядел бы нелепо.
Во-вторых, пристрастное чтение позволяет заметить, что у Платонова два вида передачи эмоций. В тексте сопоставлены 2 ситуации. Ситуация смерти матери и ситуация вхождения в мир людей её дочери. Сепарация от матери — одна из красных нитей в учении Фрейда, но это мы пока что отставим. На формальном уровне нам важно другое: вопросы микротем ставятся в рассуждениях, которые в целом минорны, а условные ответы на них даются через диалог, и всегда в восклицаниях («Пусть сэкономится что-нибудь от человека — мне так и чувствуется, когда я вижу горе мертвых или их кости, зачем мне жить!» и пр.). Диалог как тип текста относится к повествованию, а ещё он даёт информацию о том, что происходит во внешней пространственной сфере, тогда как рассуждение передаёт информацию о внутренних переживаниях. Опять и снова мы видим неразрывную связь двух измерений (пространственного и духовного) внутри одного смыслового и структурного целого. Так выражается самобытное платоновское великодушие.
Интересно, что в глубине сердца все эти люди горюют и несчастны, но в диалогах, то есть прилюдно, они твердят о будущем счастье, и не только твердят — они искренне верят в это и неустанно работают над тем, чтобы приблизить его.

На уровне предложения:
Немалое количество стилистических особенностей представлено и на уровне предложения. 
Великодушие у Платонова выражается, например, через синтаксические несогласованности: «Пусть сэкономится что-нибудь от человека — мне так и чувствуется, когда я вижу горе мертвых или их кости, зачем мне жить!»
Так как великодушие кровно связано с необъятными русскими пространствами, одним из наиболее часто встречающихся инструментов в платоновской прозе является некая модель свёртывания/развёртывания фразы. К примеру, он употребляет: «пустили в действие» вместо «включили»; «плакал льющимися неотложными слезами» (плакал слезами — само по себе удвоение, а ещё и льющимися — это явная избыточность, фигура развёртывания).
Ещё одним косвенным указанием на общую великодушность впечатляющей этой прозы является тот факт, что Платонов в целом говорит лишь о людях, и потому частенько начинать фразу с имени актора или заменяющего это имя личного местоимения. В удалом тексте Гоголя предложения, помнится, в основном начинались с глаголов. 
В продолжение выше начатого анализа о наличии двух видов эмоций в ССЦ, которые сопутствуют великодушию, нельзя ещё раз не высказаться о роли экспрессивов. Едва ли не в каждом случае использования экспрессивной модели высказывания наблюдается тот или иной вид риторического искажения, это 
— и нарушение причинно-следственных связей: «Когда их не было, а жили одни буржуи, то я и не рожалась, потому что не хотела. А как стал Ленин, так и я стала!»), 
— и пугающая ирония: «...мне так и чувствуется, когда я вижу горе мертвых или их кости, зачем мне жить!»
— и неприкрытый сарказм: «И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!» 
Иной раз выделить все задействованные автором деформации языка бывает непросто, в одном предложении их может быть даже не две, а три и четыре — притом связанных между собой. Такие условия неизбежно затуманивание посыла. Платоноское великодушие потому и выглядит самобытным, что часть художественной реальности этого автора, всегда какой-то своей стороной пребывает за гранью читательского понимания. 

Замечания по содержанию

Отрывок можно условно поделить на две микротемы: прощание с умершей женщиной; знакомство с её юной дочерью.
Таким образом, в тексте в идейном поле присутствуют мотивы гибели и возрождения. Значит, весь наличествующий текст можно рассматривать как развёртывание этих мотивов. Как мотивы смерти и возрождения связаны с великодушием? Принято считать, что великодушные люди не злопамятны, терпеливы, открыты миру, альтруистичны. Но это в традиционном значении слова, у Платонова великодушие немного иное. В заданных текстом условиях по-платоновски понятые великодушные качества содержательно могут быть явлены через отношение персонажей к окружающей их действительности. Текст предлагает недвусмысленные примеры такого отношения: «...мне так и чувствуется, когда я вижу горе мертвых или их кости, зачем мне жить!»; «Ведь здесь ребенок теперь живет, иль ты не знаешь, что скорбь у нас должна быть аннулирована!»
Подобные умозаключения, направленные в никуда, могут родиться лишь в уме великодушного человека — это верно уже хотя б потому, что они имеют подчёркнуто отвлечённый характер, а значит — предполагают мифологическое восприятия бытия. Справедливости ради, надо сказать также, что в тексте имеются высказывания, несовместимые с традиционным великодушием. Например: «...он один знал, что в СССР немало населено сплошных врагов социализма, эгоистов и ехидн будущего света, и втайне утешался тем, что убьет когда-нибудь вскоре всю их массу, оставив в живых лишь пролетарское младенчество и чистое сиротство». Но даже эти сентенции лишь подчёркивают великодушие. Отделяют от милосердия. Великодушный человек по Платонову на то и великодушный, что он не всегда добр. Будучи необычайно великодушными, герои Платонова ровно также воспринимают и окружающих. В тексте дан целый мир, устроенный по своим правилам, где вот так принято относиться друг к другу.
С одной стороны Жачев жаждет убить всех взрослых, радуясь тому, что вскоре наступит новое славное время (семена будущего лета). Но с другой стороны есть Чиклин, который забирает с собой труп матери девочки (потому что он помогает понять, зачем жить). Всё это выглядит, как будто смерти не существует для этих людей, а есть только одно пространство и убить или породить новое существо всё равно, что переместить его в пространстве. Вот ещё красноречивый пример: «Ветер в унылом мире» «Мёртвые — тоже люди» «Мертвых ведь тоже много, как и живых, им не скучно меж собой... И Чиклин погладил кирпичи...» Это может показаться каким-то невероятным юродством или болезнью, но лишь на первый взгляд. Так говорят и судят люди, чья душа заступает за границы видимого мира. Даже попавшая в артель девочка не переживает о матери, не плачет и немного стыдится её, как будто уже в таком возрасте она выучилась думать, что мир гораздо шире, чем кажется.
Другой способ, которым содержательно великодушие и круг сопутствующих эмоций передаются в тексте — сбоящая логика. Например: «Отчего ж ты никто? Какой-нибудь принцип женского рода угодил тебе, что ты родилась при советской власти?»; Или ещё вот такое: «И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!»