Газданов. Надлом

Понятие, взятое в дополнение к имени Газданова, с хорошей точностью определяет его художественное мироощущение. Если Бунин созерцателен именно в регистре русской тоски, то Газданов смотрится в себя с пафосом трагика. Его привлекают несколько иные темы, другие способы выражения. По национальности Газданов — наполовину осетин, с 20 лет проживавший во Франции. Тем не менее, по большинству признаков проза его остаётся русской. Почему?
Языка предков Газданов не знал. Всё его окружение говорило на русском. Французскому языку он тоже выучился уже будучи зрелым, оформившимся человеком. Парижская жизнь его, несмотря на обучение в университете и ночную работу в такси, чуть не целиком прошла в среде эмигрантов. Большая часть персонажей в его сочинениях — русские. Действие первого, самого успешного и самого издаваемого газдановского романа «Вечер у Клэр» происходит в России и всецело посвящено ей. До конца жизни, уже работая на радио «Свобода», Газданов не видит себя иначе как принадлежащим русской культуре. Итак, эстетика трагического и русскость. Какие здесь точки соприкосновения?
В нашем языке существует слово «надлом». Надлом генетически связан с надрывом. Если надрыв — это состояние некоей истерической лихорадки, когда сердце грызут неотвязные мысли и всё тело бросает в дрожь, то надлом — гораздо более тяжкое и продолжительное состояние. В состоянии внутреннего надлома можно жить долгие годы... А вернее — существовать. Надлом не отпускает человека никогда, оставляя отпечаток на всех его действиях, на всех помыслах... Настоящее экзистенциальное чувство, оно аккуратно запечатлялось Газдановым фактически в каждой из восьми его книг. 
Для примера возьмём вступительный отрывок из романа «Возвращение Будды».

«Возвращение Будды» (отрывок):

Я умер, — я долго искал слов, которыми я мог бы описать это, и, убедившись, что ни одно из понятий, которые я знал и которыми привык оперировать, не определяло этого, и то, которое казалось мне наименее неточным, было связано именно с областью смерти, — я умер в июне месяце, ночью, в одно из первых лет моего пребывания за границей. Это было, однако, не более непостижимо, чем то, что я был единственным человеком, знавшим об этой смерти, и единственным ее свидетелем. Я увидел себя в горах; мне нужно было, с той абсурдной и непременной необходимостью, которая характерна для событий, где личные соображения человека почему-либо перестают играть всякую роль, взобраться на высокую и почти отвесную скалу. Кое-где сквозь ее буровато-серую, каменную поверхность неизвестно как прорастали небольшие колючие кусты, в некоторых местах даже были высохшие стволы и корни деревьев, ползущие вдоль изломанных вертикальных трещин. Внизу, в том месте, откуда я двинулся, шел узкий каменный карниз, огибавший скалу, а еще ниже, в темноватой пропасти, горная река текла с далеким и заглушенным грохотом. Я долго карабкался вверх, осторожно нащупывая впадины в камне и хватаясь пальцами то за куст, то за корень дерева, то за острый выступ скалы. Я медленно приближался к небольшой каменной площадке, которая была мне не видна снизу, но откуда, как я это почему-то знал, начиналась узкая тропинка; и я не мог отделаться от тягостного и непонятного — как все, что тогда происходило, — предчувствия, что мне не суждено больше ее увидеть и пройти еще раз по тесным ее поворотам, неровным винтом поднимавшимся вверх и усыпанным сосновыми иглами. Я вспомнил потом, что мне казалось, будто меня кто-то ждал наверху, чье-то нетерпеливое и жадное желание меня увидеть. Я поднялся наконец почти до самого верха, ухватился правой рукой за четкий каменный выступ площадки, и через несколько секунд я был бы уже там, но вдруг твердый гранит сломался под моими пальцами, и тогда с невероятной стремительностью я стал падать вниз, ударяясь телом о скалу, которая, казалось, летела вверх перед моими глазами. Потом последовал резкий толчок необычайной силы, после которого у меня смертельно заныли мускулы рук и захватило дыхание — и я повис, судорожно держась оцепеневшими пальцами за высохшую ветку умершего дерева, гнездившегося некогда вдоль горизонтальной трещины камня. Но подо мной была пустота. Я висел, глядя остановившимися и расширенными глазами на то небольшое пространство гранита, которое находилось в поле моего зрения, и чувствуя, что ветка постепенно и мягко смещается под моей тяжестью. Небольшая прозрачная ящерица на секунду появилась чуть выше моих пальцев, и я отчетливо увидел ее голову, ее часто поднимающиеся и опускающиеся бока и тот мертвый ее взгляд, холодный и неподвижный, взгляд, которым смотрят пресмыкающиеся. Затем неуловимым и гибким движением она метнулась вверх и исчезла. Потом я услышал густое жужжание шмеля, то понижающееся, то повышающееся, не лишенное, впрочем, некоторой назойливой мелодичности и чем-то похожее на смутное звуковое воспоминание, которое вот-вот должно проясниться. Но ветка все больше и больше оседала под моими пальцами, и ужас все глубже и глубже проникал в меня. Он меньше всего поддавался описанию; в нем преобладало сознание того, что это последние минуты моей жизни, что нет силы в мире, которая могла бы меня спасти, что я один, совершенно один, и что внизу, на страшной глубине, которую я ощущал всеми своими мускулами, меня ждет смерть и против нее я безоружен. Я никогда не думал, что эти чувства — одиночество и ужас — можно испытывать не только душевно, но буквально всей поверхностью тела. И хотя я был еще жив и на моей коже не было ни одной царапины, я проходил с необыкновенной быстротой, которую ничто не могло ни остановить, ни даже замедлить, через душевную агонию, через ледяное томление и непобедимую тоску. И только в самую последнюю секунду или часть секунды я ощутил нечто вроде кощунственно-приятного изнеможения, странным образом неотделимого от томления и тоски. И мне казалось, что если бы я мог соединить в одно целое все чувства, которые я испытал за свою жизнь, то сила этих чувств, вместе взятых, была бы ничтожна по сравнению с тем, что я испытал в эти несколько минут. Но это была моя последняя мысль: ветка треснула и сломалась, и вокруг меня завертелись с невыносимой быстротой, как в огромном кольце, скалы, кусты и уступы, и наконец, через бесконечно долгое время, во влажном воздухе, на камнях над рекой раздался тяжелый хруст моего рухнувшего тела. В течение еще одной секунды перед моими глазами стояло неудержимо исчезающее зрительное изображение отвесной скалы и горной реки, потом оно пропало и не осталось ничего.

Содержание, по-моему, в текстах Газданова имеет определяющее значение. Форма же служит лишь обрамлением для мозаики мыслей.

Замечания по содержанию

Для начала нужно взять в толк, что Газданов — экзистенциалист. Опытный читатель не понаслышке знает, что представляет собой экзистенциальная проза, какие вопросы она ставит и какими методами их исследует. Так вот, оснований считать, что роман «Возвращение Будды» хоть в чём-нибудь отличается от общих мировоззренческих установок Газданова нет. В нём (как и во всех книгах такого рода) сюжет, в общем, малоинтересен и скуден, но тем не менее основной посыл передан содержанием. Каким образом и за счёт чего в таком случае удерживается читательское внимание? Ответ прост: Всё дело в аккуратном изображении внутренних переживаний героя в разные периоды его жизни, а в особенности — переживаний пороговых на изломах судьбы. 
Для анализа мной избрано самое начало книги. Согласно традиционным правилам построения текста, в начале всегда в свёрнутой форме даётся либо основная мысль, либо попросту объявляется тема. Если мы подойдём к анализу с такими критериями, то обретём право толковать содержание отрывка как изложение в свёрнутом виде основной мысли произведения. Давайте проверим.
Несмотря на то, что текст выглядит монолитным, его можно разбить на несколько микротем. Как только мы это сделаем, то получим такую вот схему из 6 пунктов:
1.) Первая микротема начинается с шокирующего утверждения: «Я умер». Из следующего засим текста становится ясно, что эти два слова следует толковать на манер флешфорварда, то есть ради создания интриги эта фраза перемещена с конца вступительного пассажа в самое его начало. 
2.) Задача второй микротемы — создать у читателя представление об изначальных условиях, в которых герой обретается. Это горная местность. 
3.) Любая вершина, заявленная как стартовое условие в художественном тексте, предполагает движение вверх. Итак, герой Газданова совершает трудное восхождение — таков смысл третьей микротемы. Приближаясь к заветной цели, герой «не может отделаться» от странного предчувствия о том, что видит вершину в последний раз.
4.) Четвёртый пункт описывает ситуацию внезапной преграды на пути, которая ниспровергает героя вниз. 
5.) Однако, ему удаётся зацепиться за ветку. Она, впрочем, вот-вот обломится, и в те несколько минут, которые он имеет, прежде чем снова полетит вниз, время как бы замедляется, так что герой успевает оценить красоту мира и пережить самые сильные чувства на своём веку. 
6.) Наконец, ветка обламывается. Герой падает на камни и гибнет.
Очевидно, что самой значимой микротемой в представленном отрывке является ситуация непродолжительного зависания героя над пропастью. Вся глубина, вся интимность газдановских прозрений звучит в этом пассаже как будто стократно усиленная. И мы можем засвидетельствовать прямо высказанное в тексте отношение автора к происходящему, а также круг эмоций, сопутствующих пороговому переживанию в обстоятельствах внутреннего надлома: это и неописуемый ужас, и беззащитность, и чувство жуткого одиночества, и невероятная тоска, и — что удивительнее всего, — секунда странно-сладкого упоения. 
Нетрудно догадаться, что весь этот кусок текста в сжатом метафорическом виде описывает недолгое человеческое существование, бытие-в-мире, экзистенцию. Нет нужды, пояснять, что каждый из нас, попав в мир, прежде всего, озирается по сторонам, затем определяет себе цели и начинает к ним двигаться. Но в жизни каждого, если только она не обрывается невзначай, по нелепой прихоти случая, обязательно наступает момент надлома. Он может быть связан со старостью, с болезнями, с разочарованием в любви — с чем угодно. Но он наступает. И тогда возникает состояние кризиса, которое является единственным ценным событием нашего бытия, поскольку необычайно остро ставит самые главные вопросы. Кто мы? Зачем мы здесь? Почему мы такие, какие есть? Но это возможно лишь перед лицом смерти, в ожидании близящегося конца. Значит, в отождествлении надлома c ситуацией зависания над пропастью нет ничего надуманного.
Кроме того, всё даётся метафорически — взять хоть постепенное смещение ветки, схваченной протагонистом. У героя нет никаких шансов спастись, он это прекрасно осознаёт, но у него есть немного времени, чтобы дать ответы на самые важные жизненные вопросы. Ну, или хотя бы задать их всерьёз.

Замечания по форме

На уровне абзаца:
Основным средством связи во всём тексте являются личные местоимения, союзы «и», «но», наречия места и времени и обстоятельства, деепричастия, а также единство видовременных форм глаголов. 
В отрывке нет ни одного простого предложения, все они перегружены разными вводными конструкциями. Но хотя большое количество отступлений нарушает общую логическую организацию сообщения, такие отступления, тем не менее, являются средством композиционно-структурной связности. Наличествует открывающая и завершающая фразы. 
То есть в целом текст хорошо связан и целен. 
Формально текст сложен сверхплотно. Он весь представляет собой одно большое рассуждение, так что даже описание и повествование воспринимаются как прибавок, как инструменты для обстоятельнейшего рассуждения, и притом всегда — рассужденья с оценкой. Роль описания и повествования сведена к подсвечиванию тех психологических реакций/ассоциаций, которые переживаются героем. Соответственно, внимание протагониста, пользуясь своей привилегией, скачет то в память, то в воображение, то ещё куда. За такие кульбиты критики назначали раннего Газданова в приемники Пруста, но это, как оказалось позднее, пристрастный вердикт, потому что предметом у Пруста не выступает экзистенция, как таковая — его скорей занимала роль памяти, роль интуиции. Газданова же занимает героика, столкновение с жизнью. Соответственно, такую сверхплотность фразы, такое обилие рассуждений, можно рассматривать в качестве одного из симптомов глухой обороны рассказчика. Он смотрит на мир, словно из глубины своего эшелонированного сознания, безуспешно пытаясь сдержать неумолимый бег времени, облечь его в слово, смирить и подчинить его своему разумению. Но борьба эта заранее бесполезна. Так выражен надлом. 

На уровне предложения:
Одним из самых мощных синтаксических средств суггестии при надломе является методичное и разнообразное использование отрицательной формы высказывания. И это несмотря на то, что большинство предложений имеет стандартный активный строй («Я умер...»; «Я долго карабкался...»). Активный строй и отрицательная форма странным образом враждуют друг с другом. Как выражена отрицательная форма? В первую очередь, дело касается приставок и предлогов. Вот для примера типичное предложение Газданова: «Я никогда не думал, что эти чувства — одиночество и ужас — можно испытывать не только душевно, но буквально всей поверхностью тела.» Здесь дважды употребляется предлог «не» и единожды приставка «ни-». В подобную форму облечено едва ль не каждое третье предложение текста. 
В учебнике «Психиатрия» описан тест для определения уровня прегнантности. Предлагается высчитать соотношение общего количества слов к количеству слов с высоким уровнем А-экспрессии. Для пояснения приведём прямую цитату: 
«К А-экспрессии относятся следующие слова и словосочетания: “должен”, “обязан”, “не может быть никогда”, “не разрешено никому”, “невозможно”, “без возражений”, “абсолютно”, “всецело”, “всегда”, “везде”, “никогда”, “никто”, “ничто”, “бесспорно” и т. п. КД — отражает прегнантность когнитивной активности, лежащей в основе высказываний, связан с интенсивностью аффекта, его характеризующего, указывает на личность, склонную к доминированию, экспансии, решительную и бескомпромиссную...»
То есть речь идёт о категоричности в оценках. Касаемо текста Газданова можно безо всякого анализа сделать вывод о зашкаливающем количестве таких или схожих слов и синтагм. То есть ситуация надлома, тяжёлого кризиса, характерная при пороговых переживаниях, помимо содержательной части дана в самом строе предложений — чисто формально.
Но это ещё не всё. Газдановым не был бы классиком русского зарубежья, когда бы тонкость его слуха не доходила иной раз до того, чтобы менять мелодику фразы, сообразуясь с оттенками смысла («Небольшая прозрачная ящерица на секунду появилась чуть выше моих пальцев, и я отчетливо увидел ее голову, ее часто поднимающиеся и опускающиеся бока и тот мертвый ее взгляд, холодный и неподвижный, взгляд, которым смотрят пресмыкающиеся.»)
Интонация в данном случае, может быть, оставляет большее впечатление, чем значение сказанного.
Риторических тропов немного, в основном для усиления суггестивного эффекта Газданов задействует многосоюзие.

На уровне слова:
Экспериментов со словом Газданов не проводит. Лексика в его тексте нарочито однообразна, даже аскетична. Метафоры и сравнения тоже редки, разве что в наиболее драматичных местах текста применяются фигуры удвоения — в самых разных вариациях: («я один, совершенно один»; «глубже и глубже»; «вот-вот».