Хлебников. Радость

Встречались мне в книгах мнения очень компетентных людей о том, что Хлебников-де плохо писал. Оболтусы! Надо понимать Хлебникова! Подступать к Хлебникову с тетрадкой штампованных мерок, значит быть или совсем ограниченным человеком или читателем без вкуса и слуха, не чувствующим стихии языка. Хлебников — это вселенная. Вселенная совершенно особого толка. Главное у него не мысль и не сила изобразительности, а сама мелодика письма, чудесная математика звуков. 
Хлебников смотрит на мир точно треснувшими глазами, потому что всё в них дробится и перекатывается, смыкаясь в удивительные речемыслительные фракталы, чтобы позже снова распасться на множества мелких осколочков. Такова особенность его стиля. Родись в его теле какой-нибудь Серёжка Есенин, и открылся б ещё один печальный поэт с тетрадками тривиально сопливой лирики. Но звёзды сошлись особым образом — Бог дал миру безбытного будетлянина по имени Велимир Хлебников. А кто ещё в русской литературе при жизни мог вознестись и греться на облаке? 
Самая ходовая эмоция Хлебникова — радость. Абсолютное множество его прозаических и поэтических произведений заряжено именно радостью. И чуть не все они, так или иначе, грезят о будущем. Грёзы о будущем и радость оказываются крепко спаянными друг с другом. Мечтания о будущем плюс выраженная темпоральность в текстах Хлебникова автоматически делают повествование светлым, радостным.
Переживание радости, конечно, язык не повернётся назвать специфическим русским переживанием, но радость, понятая как высокое, в высшей степени духовное чувство, наиболее живо и ярко отражена нашей культурой. А причина тому — православие. «Чую Радуницу Божью» — пропел некогда всё тот же Есенин, и в этой песне в полной мере выразилось глубинное народное отношение к радости. 
В подтверждение тезиса можно рассмотреть одну из типичных хлебниковских сверхповестей: 

Училица

— Соловушко вселенноокий, ты песней взял меня в полон. Звукун! Уже близка ночь, и приближается стадо поцелуешерстных, любверогих овец, так как слышу рожок пастуха, и он уже властен над моей душой. И пылью, одеяющей стадо, кажутся миги ожидания, полные трепета. О, не томи мою душу, так как тобою полон товарищ моих ночей, полночебровый ясавец. — так молилась училица Бестужевских учин Любочка Налеева, сидя в темной от копоти и пахнущей травами и зельем-сушимцем хате ховуна.
Может быть, текла вниз борода сребровитой куделью, может быть, это было морозное утро над заброшенными в степи огнеокими избушками.
Если это не было сивое зимнее утро, видимое откуда-нибудь из узкого места, из затянутого бычачьим пузырем окна, то это могла еще быть охладевшая, посизелая головня, в которой мелькали злобные вишнево-желтые огоньки-очи под отяжелевшими ховунскими веками.
— Нет руки славицу нести в злые сети, но есть много рук взять оттуда и посадить в сладчайшую клеть. Помни, девица, и не иди в пламя. Есть у тебя и седая глубокоокая мать — разрыдается она в старости, есть и престарелый отец. — так говорил ховун, раскачиваясь и полузакрывая глаза, и в таинственном мареве его выражений мелькал молодой и прекрасный смертноша с черными, как ночь, глазами и щеками, малиновитей зари.
— Я хочу! — воскликнула училица, не привыкшая соображать свои желания с требованиями почтенной нравственности, и ударила ножкой о пол. Заговорила в ней и мощь одних и навык к свободе других, но побежден был в тот памятный раз голос благоразумия, и стояла, вселеннея девичьими глазами, и с дивной игрой и нетерпения и негодования, и презрения на не знающих себе равных устах.
Стояла, пророчественно ведая о ком-то, безумно влюбленном в себя, и была молода и прекрасна, так как всего только год пробыла на учинах (будучи уволена за невзнос платы) и не успела стать некрасивой.
Что-то странное произошло с лицом ховуна, какая-то молость пробежала по проясневшим вдруг углам глаз.
Но та же вилась седая кудреватая борода и та же стояла дубрава волос.
Быстро наклонился ховун над углями и стал копаться и только немного дал хлебушка, помазанного медом, промолвив: «Покушай-ста, боярышня».
Сияла зимой увенчанная волосом глава, блистали странномолодые черно-синие глаза, и сквозь рубища мелькало крепкое молодое, покрытое черным блестящим волосом, тело. Носил он на узком ремешке сухой зеленый веник, и от него шел приятный и сладкий запах и легкий звук. Обнажала, украдкой посматривая на ховуна, жемчужные зубки и таинственно отдавалась новой власти молодая и прекрасная девушка — училица учин.
И вдруг обернулся и, взяв горящую лучину, приблизил к глазам, и стал в некотором отдалении и молвил: — Что видишь? И охнула Любочка и закрыла лицо руками, только повторяя: — Он, он!
Но он властно отстранил руки и строго, как врач, спросил:
— Кто он? — но не ответствовала та, и ужас и восхищение были в ее безмерно раскрытых глазах.
— Зорекудель? — Да!
— Зорекудри, точно утром небо, пышут и дышат над плечами? — Да!
— Синеёмы взоров? Озерное небо под осенним золотом тростников? — Да!
— Золотом шитый крутой воротник? — Да!
— Легкий и изящный извив губ, говорящий о порочной и привыкшей к наслаждениям жизни? — Да!
— Не порос ли он нежной бородой, молодой и прекрасной? — Да!
— Не показываются ли в его бороде некоторые седые волосы? — Да!
— Не простирается ли его седая борода по плечи и грудь? — Да!
— Не потускнели ли его синие глаза? — Да!
— Но не стал ли он от этого еще прекрасней? — Да!
Что-то радостное и злое пробежало по двояко-жизненному лицу ховуна.
— Такая прекрасная рассудительная девица не нуждается в помощи лучины, — заметил он и, погасив лучину, повел за собой покорную, счастливую и влюбленную училицу, шепчущую: — Ты, ты!
Злое и злое ветром трепетало над ним в воздухе. И как сказать? И как объяснить?
В ее сознании в этот миг мелькали преславные и презнаменитые на Руси имена Бехтерева и Лосского и их темные учения о природе человеческой души, — так как она много изучала эти науки и любила их. Так уходила, влекомая ховуном, в дверь.
В ту же ночь молодой и прекрасный юноша всю ночь простоял у слюдяного окошечка, сквозь которое светились кованые, блестящие на лунном свете, ларцы и басурманские ковры, вывезенные из черкасской стороны.
Всю ночь он отвечал на испуганные вопросы подкупленной его золотом мамки: — Нет? — Всё еще нет...
Был он недавно с похода против Пскова, и железный меч висел через его плечо.
Под утро он был схвачен проезжавшими опричниками.
И под вечер того же дня сухая стариковская голова, пожевав губами, прошептала: «...И боярского сына Володимерко».
А после, склонясь набожно глазами, добавила: «И иже ты, Боже, веси!..»
Приехавшая в рыдване, к полудню, боярышня с несказанной печалью встретила известие об участи, постигшей молодого боярина.
Долгие дни после того ее можно было встретить в храме, бледной и печальной, отслуживавшей поминальные службы по усопшем боярском сыне.
Не уступала и инокиням в черноте одежды и бледности лика.
И всегда в руке горела свеча — тонкая и ясная.
Кончила свой век в заволжских лесах...
Так тщетно силились разорвать цепи времен два любящих сердца.

Радость в основном передана формой, а не содержанием.

Замечания по форме

Для удобства весь текст можно разъять на несколько неравных частей. С учётом того, что в сверхповести присутствует смысловое ядро, даже какой-то сюжет, её можно разделить по микротемам, где каждая являлась бы отдельным смысловым и структурным целым (ССЦ). Если исполнить это, мы получим 3 ССЦ, которые отличаются друг от друга не только в сюжетном плане, не только стилистикой, но даже и самим строем абзацев.
Но прежде надобно пересказать фабулу, поскольку она с трудом считывается при беглом взгляде. Итак, училица учин, Любочка Налеева, пребывая в доме некоего ховуна (престарелый «прятальщик»; должно быть — колдун), молится о свидании с якобы давно любящим её юношей. Ховун предупреждает о горьких последствиях, но сам при этом становится похож обличием на возлюбленного училицы. Девушка настаивает на своём, так что с помощью магии слов, ховун околдовывает и соблазняет училицу. Затем выясняется, что настоящий поклонник живёт во времена Ивана Грозного и ради встречи с любимой тоже, видимо, обратился к некоей «мамке», которая вместо помощи выдала его опричникам. Будучи перенесённой во времени, Любочка узнаёт, что возлюбленный уже казнён. Училица становится монашкой.

На уровне абзаца:
К первой части следует отнести молитву училицы и предупреждения со стороны ховуна; ко второй — ситуацию колдовства и соблазнения; к третьей — данные о Володимерко, его казнь, запоздалое прибытие и раскаяние Любочки... Содержательно радость запечатлена лишь во 2-й части, в 1-й же представлено некое томительное предвкушение радости, последняя часть и вовсе минорна. Но минорная развязка делает радость второй части истинно русской, то бишь духовной. Делает её самовитой. 
В первой части в качестве средства связывания используются имена собственные, местоимения, обстоятельственные да изъяснительные союзы, а также восклицания («Звукун!»; «Я хочу!»), поставленные во главе сверхфразового единства. Упор сделан на изыски в описаниях. Ими обрисовывается трепет души человека, бережно перебирающего дорогие ему слова. 
Во 2-й части уже дана, собственно, сама радость. Она оформлена как диалог в определённом ритме, с кучей вопросов и одним постоянным ответом — «Да!». Это основное средство межфразовой связи. Если ещё взять в толк, что содержательно текст описывает ворожбу и желание, то в целом всё это очень будет напоминать секс. Через подспудное, чисто формалистское описание фрикций и страстных восклицаний передана эмоция радости. Но при этом — заметьте! — речь вообще не идёт о похоти.
Третья часть дана в несколько штришков с красной строки, причём с тенденцией к постоянному сокращению фразы. Целью этой части, а также итогом всей сверхповести является финальное предложение: «Так тщетно силились разорвать цепи времен два любящих сердца.» Значение этого завершающего сверхфразовое единство суждения трудно переоценить: оно скрепляет прежде разрозненное повествование, отливая его в законченную строгую форму. В этой части Хлебников оттеняет радость печалью, тем самым вознося её на духовную высоту.
В итоге по типам текста получается следующая схема: 1.) описание и рассуждения; 2.) повествование, выраженное в диалоге; 3.) повествование, выраженное в действиях. 
Что касается сврхповести в целом, у Хлебникова очевидно присутствуют нарушения в связности. К примеру, выделенная мной, первая и третья части связываются всего одним лексическим повтором. Это слово «боярышня». Без него трудно было бы навести мосты между Любочкой Налеевой и монашкой, умершей в заволжских лесах.

На уровне предложения:
Уже отмечена огромная роль блока вопросов с готовым ответом «Да!» в плане передачи эмоции радости. Но на уровне предложения радость передаётся также и другими способами. Например, в первой части почти в каждом абзаце используется полисиндетон с союзом «и». Предощущение и жажда радости не предполагают каких-то активных действий, может быть, поэтому роль глаголов в первой части заметна снижена. И наоборот — возвеличена роль прилагательных/существительных, описывающих черты внешности. Даже метафоры применяются исключительно для того, чтобы подчеркнуть привлекательность («дубрава волос», «текла вниз борода сребровитой куделью»).

На уровне слова:
Естественно, говоря о прозе Хлебникова, никак нельзя обойти его знаменитые неологизмы. 
Здесь неологизмы в основном используются на месте подлежащих и выполняют функцию характеристик акторов действия или черт их внешности («ховун», «училица», «звукун», «смертноша», «синеёмы» взоров, «зорекудри»); в качестве сложных прилагательных — как эпитеты («вселенноокий», «странномолодые»); а также — изредка — в качестве причастий и деепричастий («малиновитей», «вселеннея»). Так как темой здесь выступает любовь и текст перенасыщен лирикой, неудивительно, что неологизмы в основном задействуются для описаний героев. Но нам важней то, как через неологизмы Хлебников выразил радость, вернее предвкушение радости. 
Введение любого неологизма в текст является событием само по себе. А тот факт, что неологизмы большей частью используются в отношении влюблённых, делает это событие ещё и высоко эмоциональным, — потому что факт сей выражает особое отношение к тому или другому персонажу. В лирическом тексте о любви, это может быть только светлое, радостное отношение, хоть это ещё и не радость в полном смысле слова.

Замечания по содержанию

Как всегда у Хлебникова особые отношения со временем. Сверхповесть построена на анахронизме. Но если обычно у Хлебникова радость касается будущего, то здесь оттенённая печалью радость связана с прошлым.
Сам Хлебников не высказывает своё отношение к происходящему в тексте, он говорит устами фокального персонажа — Любочки Налеевой в диалоге с ховуном. Но простых восклицаний «Да!» недостаточно для полноценного выражения радости. Так в чём же дело?
По смыслу вопросы, которые ховун задаёт училице, провокационны. Они описывают не молодого человека, не «полночебрового ясавца», о котором грезила Любочка. И тем не менее, училица в полном восторге. Видимо, потому, что неологизмы («Зорекудри» и пр.), с помощью которых происходило и описание внешности с самых первых строк сверхповести и теперь — в момент расспросов, как будто затуманивают её взор, заставляя предать любимый образ. То есть ховун и Хлебников используют один и тот же метод, они выступают одним целым, они связаны. Далее при участии мага (и вместе с тем — Хлебникова) Любочка таки совершает путешествие во времени. Как это понимать, если ховун и Хлебников едины? Анахронизм, — ситуация смещения разных временных пластов, — на которой зиждется вся идея «Училицы», получает не только сюжетный смысл, но и метасюжетный тоже. Весь текст сверхповести по сути приравнивается к заклинанию ховуна и бессознательно считывается как расширенная его версия. А так как заклинание ховуна и есть открытое нагнетание радости, то и весь текст в целом можно также истолковать как прямое нагнетание радости. По крайней мере, таково бессознательное ощущение при погружении в текст. Думается, в этом ключе надо понимать и беспрерывные намёки автора на двоедушие ховуна или ещё упоминание имён Лосского и Бехтерева. 
Ну и конечно, нужно специально высказаться о духовном аспекте радости, обуславливающем необходимость печальной развязки в «Училице». Опять и снова приведу цитату из книги «Ключевые идеи русской языковой картины мира». Говоря о нашей любви к крайностям, авторы приводят примеры поляризации понятий, и в том числе пары удовольствие — радость: «...радость — это чувство, а удовольствие — всего лишь “положительная чувственно-физиологическая реакция”. Второе, и в некотором смысле самое главное, — в том, что радость относится к “высокому”, духовному миру, в то время как удовольствие относится к “низкому”, телесному.»
С учётом сказанного яснее становится и смысл финального сюжетного жеста, и формально похожий на секс диалог между Любочкой и ховуном. Физиологическое, то что связывается с удовольствием, как бы вытеснено на задний план и даже осуждено самим финалом. На первой же место вынесен духовный аспект — радость. Она могла быть выражена лишь таким способом.