Зощенко. Хамство

Некоторые считают хамство типично русским явлением. Якобы фамильярность и хамство — это наиболее часто встречающиеся у нас стили общения/поведения. Мне кажется, что проблема в целом гораздо сложнее... 
Почему я здесь связываю хамство и фамильярность? На мой взгляд, они в сути подобны, как разные облики бога Януса. Хамство в лучшем своём проявлении предстаёт дружеской фамильярностью. Фамильярность в худшей из её форм можно приравнять к хамству. Разница лишь в одном: фамильярность может быть обаятельной, хамство — нет.
Несмотря на то, что — как сказано выше — хамство и фамильярность всегда считались распространёнными в необразованных слоях общества, оба этих явления в период наивысшего расцвета русской культуры истолковывались негативно. Русские хамят часто, но притом не согласны рассматривать хамство как рядовое явление жизни, скорей его терпят. В какой-то мере это даже закреплено грамматикой языка, но большей частью — в поведенческих нормах. Может быть, оттого, что у западных народов этикет постепенно облёкся в законодательство, у них в настоящий момент ни хамство, ни фамильярность не так расхожи, как здесь: вы вправе ожесточённо отстаивать свои взгляды, сидеть хоть среди профессоров института с по-американски закинутыми на стол ногами и в неуважении вас не упрекнут. У них лживая этика, но крепкий закон. У восточных и южных народов всё ровно наоборот: законодательство не вобрало в себя традиционных норм поведения и служит скорее формальностью, дабы не бить в грязь лицом перед «продвинутыми» соседями. Там хорошо встречают гостей, уважают родителей и побивают камнями за адюльтер. Там крепкая этика, но лживый закон. 
В России же в настоящий момент имеет место нечто пограничное: у нас нет ни традиции, ни закона. Первое у нас отобрали в 1917 году, а второе мы сами отвергли в 1991. Поэтому-то фамильярность и хамство можно считать специфическими русскими явлениями последних лет, одной из черт обновлённой нашей ментальности.
Сергей Довлатов, рассуждая о хамстве, в одном из своих эссе, указал ещё на одно чрезвычайно важное условие означенного явления — безнаказанность. Не в этом ли наше проклятие последние 30 лет?.. 
По крайне мере совершенно точно можно сказать одно: в России проблема хамства остра и злободневна.
Если мы обратимся к литературному фонду, войдём в галерею писателей, пользовавшихся фамильярностью как инструментом для нужд художественности, то увидим, что именно в фельетонах Зощенко эта хворь нашла наиболее полное своё выражение. Персонажи Зощенко — люди рабочего класса, пролетариат. Те, прежде задвинутые на задворки общественной жизни слои населения, на которых после прихода к власти большевиков, высылки и расстрела интеллигенции обратилось общественное внимание. Флоренский и Рахманинов не тыкали малознакомым людям, не строили свои жизни вокруг проблем насыщения желудка и половых потребностей. Это дела мещанские. Зощенко подаёт их в гротескной манере, дружески фамильярничает с читателем от их лиц, пробуждая тяжёлые чувства. Рецепт несложен. Достаточно мастерски обрисовать поведение любой приземлённой гадины, явить узость мировоззрения через речи и помыслы. Даже самый формат, выбираемый Зощенко, предельно точно соответствует вкусу среднего человека. Фельетоны невелики по объёму, мелочны по проблематике и всю жизнь печатались в газетёнках — самом массовом чтении на тот момент. 
Для анализа можно взять один из малоизвестных текстов...

«Плохой обычай»

В феврале я, братцы мои, заболел.
Лег в городскую больницу. И вот лежу, знаете ли, в городской больнице, лечусь и душой отдыхаю. А кругом тишь и гладь и божья благодать. Кругом чистота и порядок, даже лежать неловко. А захочешь плюнуть — плевательница.
Сесть захочешь — стул имеется, захочешь сморкнуться — сморкайся на здоровье в руку, а чтоб в простыню — ни боже мой, в простыню нипочем не позволяют. Порядка, говорят, такого нет.
Ну и смиряешься.
И нельзя не смириться. Такая вокруг забота, такая ласка, что лучше и не придумать. Лежит, представьте себе, какой-нибудь паршивенький человек, а ему и обед волокут, и кровать убирают, и градусники под мышку ставят, и клистиры собственноручно пихают, и даже интересуются здоровьем.
И кто интересуется? Важные, передовые люди — врачи, доктора, сестрички милосердия и опять же фельдшер Иван Иванович.
И такую я благодарность почувствовал ко всему этому персоналу, что решил принести материальную благодарность.
Всем, думаю, не дашь — потрохов не хватит. Дам, думаю, одному. А кому — стал присматриваться.
И вижу: некому больше дать, иначе как фельдшеру Ивану Ивановичу. Мужчина, вижу, крупный и представительный и больше всех старается и даже из кожи вон лезет.
Ладно, думаю, дам ему. И стал обдумывать, как ему всунуть, чтоб и достоинство его не оскорбить, и чтоб не получить за это в рожу.
Случай скоро представился.
Подходит фельдшер к моей кровати. Здоровкается.
— Здравствуйте, говорит, как здоровье? Был ли стул?
Эге, думаю, клюнуло.
— Как же, говорю, был стул, да кто-то из больных унес. А ежели вам присесть охота — присаживайтесь в ноги на кровать. Потолкуем.
Присел фельдшер на кровать и сидит.
— Ну, — говорю ему, — как вообще, что пишут, велики ли заработки?
— Заработки, говорит, не велики, но которые интеллигентные больные и хотя бы при смерти, норовят непременно в руку сунуть.
— Изволите, говорю, хотя пока и не при смерти, но дать не отказываюсь. И даже давно про это мечтаю. Вынимаю деньги и даю. А он этак любезно принял и сделал реверанс ручкой.
А на другой день все и началось.
Лежал я очень даже спокойно и хорошо, и никто меня не тревожил до этих пор, а теперь фельдшер Иван Иванович словно ошалел от моей материальной благодарности.
За день раз десять или пятнадцать припрется он к моей кровати. То, знаете ли, подушечки поправит, то в ванну поволокет, то клизму предложит поставить. Одними градусниками замучил он меня, сукин кот. Раньше за сутки градусник или два поставит — только и всего. А теперь раз пятнадцать. Раньше ванна была прохладная и мне нравилась, а теперь набуровит горячей воды — хоть караул кричи.
Я уже и этак, и так — никак. Я ему, подлецу, деньги еще сую — отстань только, сделай милость, он еще пуще в раж входит и старается.
Неделя прошла — вижу, не могу больше. Запарился я, фунтов пятнадцать потерял, похудел и аппетита лишился. А фельдшер все старается. А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил. Ей—богу. Такую ванну, подлец, сделал — у меня аж мозоль на ноге лопнула и кожа сошла.
Я ему говорю:
— Ты что же, говорю, мерзавец, людей в кипятке варишь? Не будет тебе больше материальной благодарности.
А он говорит:
— Не будет — не надо. Подыхайте, говорит, без помощи научных сотрудников.
И вышел.
А теперича снова идет все по-прежнему: градусники ставят один раз, клизму по мере надобности. И ванна снова прохладная, и никто меня больше не тревожит.
Не зря борьба с чаевыми происходит. Ох, братцы, не зря!

Итак, вопрос звучит следующим образом: отчего в большей степени получаешь эмоции в представленном фельетоне — от формы или от содержания? Мне кажется, — что от формы...

Замечания по форме

На уровне абзаца:
Текст написан в сказовой манере, хорошо структурирован: повествователь абсолютно рассудочен и предметен, особо не рефлексирует, не мечтает, почти не думает. И в самом начале и в финале присутствуют открывающее и, соответственно, завершающее высказывания. Межфразовая связь главным образом осуществляется применением служебных слов, навроде союза «и», а также последовательным развёртыванием повествования. Но что интересно, если до завязки в основном используется союз «и», то с момента дачи/получения взятки чаще употребляется союз «а». В этом приёме как будто скрыта полудетская жалоба. Одновременно с переходом к настоящему хамству в текст вводится жалобная интонация. Хамство сопряжено с обидой.

На уровне предложения:
Для высмеивания умственной ограниченности своего героя Зощенко применяет чаще всего логические ошибки: катахрезу, тавтологию и прочие металогизмы («...сделал реверанс ручкой»; «А раз он, бродяга, чуть даже меня в кипятке не сварил.»). Как это связано с хамством? Видимо, точкой сближения здесь надо счесть то, что хамство вызывается непониманием мотивов, действий и слов, — как чужих, так и своих собственных, — а понимать можно лишь при умении стройно мыслить и большой мере внимания к окружающим. На этом ведь и построен весь сказ. 

На уровне слова:
Без сниженной лексики хамство трудно себе представить. Соответственно просторечным да жаргонным выражениям в тексте отведена едва ли не самая главная роль. Такие слова как «здоровкается», «набуровит», «приволокет», «припрётся» сами по себе ещё не являются хамскими, но будучи помещёнными в соответствующую ситуацию здорово усиливают общий эффект. Речевые привычки в виде малоиспользуемых в художественной литературе междометий («Ей-богу», «Эге») и частиц («аж») в чём-то сгущают краски, создавая стойкое впечатление карикатуры, ибо реальное хамство гораздо беднее и площе.

Замечания по содержанию

Начать следует с того, что сама тема повествования абсолютно ничтожна, она не несёт в себе никакого подтекста или хотя бы намёка на что-нибудь мало-мальски значительное. Это простенькая иллюстрация с подписью «вот так функционирует сознание мещанина». Описывается якобы забавный случай из жизни. История о том, как больничный служащий, получив взятку, стал проявлять излишнее рвение и тем самым произвёл впечатление обратное тому, которое хотел произвести. 
Некий факт может стать поводом для рассказа, лишь тогда, когда он осмыслен как происшествие, выходящее из ряда вон, и если из ряда выбивается столь пустяковый факт, то насколько же скудной должна быть жизнь в целом? Абсолютная тривиальность события, выбранного предметом рассказа, (причём изложенного с явными преувеличениями) уже даёт повод считать форму главным средством внушения. Итак, Зощенко рисует срез мещанского сознания...
И это было б неинтересно вообще, если б не подавалось в столь бестолковой манере. Манера письма и является главной целью, а вместе с тем средством, как уже сказано. Конечно же автор пишет так неказисто с намерением — жаждая подчеркнуть бедность словарного запаса и примитивность коммуникативных навыков протагониста и его внутренней жизни в целом, — той группы черт в характере, которые не оставляют их носителю никакого другого ресурса взаимодействия с окружением, окромя хамства да фамильярности. Вот точка, в которой хамство и фамильярность связываются с мещанством. Следовательно, одно без другого сложно себе представить. И мы видим, как из привычки воспринимать весь мир сквозь призму мелких бытовых уловок да хитростей, служащих основой социального взаимодействия в глазах мещанина, вырастает настоящее хамство, разрушающее эту самую социальную основу.
Мнимое уважение, выказываемое в начале, моментально нивелируется ситуацией дачи/получения взятки, а далее вовсе выливается в цирковую клоунаду: герой, общаясь, своевольно переходит с «вы» на «ты», оскорбляет собеседника, напропалую хамит. Можно сказать, что вся художественная задача Зощенко, всё его мастерство заключается в умении реалистично описать образ мысли и действия дуболомного обывателя. С этой целью вводятся и сбои в логике протагониста (вкраплением в его речь неточных по значению слов), с этой же целью выводится совершенно стоеросовая мораль в финале. Вкупе это и создаёт ложно комический, удручающий эффект.