Alone

Он никогда не выходил под дождь, чтобы  выпить воду из луж. И никогда не клал на тумбочку перед кроватью  черный пистолет с одним патроном на случай странного сновидения. У него были жена и сын. У тех был он и это обязывало его по рукам и ногам пудовыми гирями. На работе он шутил с коллегами, имел репутацию, иногда имел женщин, время от времени имел друзей. По вечерам в местном пабе он мог хлопнуть стакан-другой в компании тех, кто успел, кто вечно скользил в серой зоне его боковых зеркал, чтобы потом, перед ужином шагнуть на подоконник и застыть на последней ноте безумия, вцепившись пальцами ног в остатки смутного прошлого. Балансируя на волоске, чувствуя пятками могильный холод.

И вернуться, опять вернуться, шагнуть назад спиной, быстренько накидывая на плечи  привычный, теплый быт.

Потому что.

Он не чувствовал себя одиноким.

Он был Одинок.

В  своем одиночестве он посещал пейзажи  воспоминаний. Смотрел на  пляж, где часто бывал летом с родителями; гулял по дождливым улицам  детства; поднимался по зеленым тропинкам на гору, что помнил с юности – он  смотрел на нее из окна своей комнаты; бегал по  парку, где  проходили его тренировки; проезжал по улицам,  многолюдным проспектам, площадям Рима девяностых.

Он путешествовал по землям, воображаемым  в тысяче прочтений: ледяным пустошам Аляски, спокойным водам Саргассова моря, морским глубинам, где обитает кракен, опасным джунглям Африки, Индии, красным пустыням Марса.  

Он посещал эти места, и он говорил. Он разговаривал с друзьями детства, с далёкими  возлюбленными, оставшимися где-то там, между взмахами  крыльев, с умершими родными. Он разговаривал с ними, с кем когда-либо хотел говорить, но не сделал, потому что не смел,  потому что  не считал это честью, потому что вечное возвращение в вечный Икстлан затянулось, или просто не в жилу, или просто его поезд всегда пролетал остановки на полном ходу ибо машинист оказался пианистом, а кондуктор сошел с ума.

В  духовном одиночестве своих пятисот с лишним лет, он мог делать все.

Он говорил  с Робинзоном Крузо на необитаемом острове задолго до появления Пятницы.

Он рассуждал  с капитаном Немо на борту "Наутилуса" о человеческой жестокости.

Он спорил с Риком, держа перед собой бутылку виски, о том, как проходит время, о том, почему он отпустил Ильзу на том проклятом самолете туманной ночью; и интересовался, как прошли годы  дружбы с капитаном Рено.

Он  преследовал Мэрилин, когда она была восхитительнее, чем когда-либо. В  этом розовом вечернем платье, она заверяла его, что бриллианты-лучшие друзья женщин.

И он чувствовал себя никчёмным.  

Он болтал с Люком Скайуокером по дороге в Явин 4 о разочаровании, которое  испытал, узнав, что принцесса Лея Органа на самом деле его сестра, потому что она была самой красивой женщиной в галактике, а он был близок к тому, чтобы влюбиться.

На границе запретной зоны  обсуждал с доктором Зирой права человека и теорию инволюции.

На орбите Юпитера вступил в философские беседы с Hal 9000 в тени большого монолита.

Исследовал толщу ночи с Карлом Саганом, они достигли  дальних уголков Вселенной, за пределы которых никто не заходил.

Он сопровождал Кхалиси, Мать Драконов, в ее победоносных битвах, он кричал «Дракарис!», захлебываясь от гнева, и вырывал кадыки белым ходокам своими когтями из валирийской стали, он медитировал под волшебным деревом вместе с Брандоном Старком и они понимали друг друга малейшим дуновением мысли.

Со всеми он говорил.

Но, к сожалению, всё заканчивалось  осознанием того, что говорит он  сам с собой. Именно тогда он жаждал человека.

 Из  плоти и крови.

Он не знал что станет делать с ним – съест, трахнет, выслушает его проблемы, пойдет с ним в разведку или женится на нем, если это женщина.

Он хотел променять одиночество на что-то теплое, что могло бы заткнуть наконец дыру в груди, куда со свистом улетали миры, галактики, все то, что было дорого, словно река вспять, словно море в песок.