Мамин борщ

— Спрошу сначала по-хорошему. Кто из вас сожрал мамин борщ? 

Стеклов обвел всех собравшихся на кухне тяжелым взглядом. 

Темушкин отлепил прядь от вспотевшего гладкого лба. 

— Виктор, мы не ели.. Как можно... Похороны только вчера были. 

— Молчать! — взревел Стеклов.

— Да не ели мы! — поддержала мужа непокорная Темушкина. — Мы вообще такое не едим! 

Стеклов сделал шаг вперед, разом сделавшись еще больше. 

Темушкин прижался к жене то ли от страха, то ли от желания прикрыть ее от надвигающейся стекловской мощи. 

В этот момент они, как никогда, стали похожи на близнецов. В данных момент на сиамских. Синие глаза были одинаково распахнуты, а брови вздернуты. 

— Я спросил, кто съел борщ, я не спрашивал, кто не ел, — процедил Стеклов. 

Дышал он тяжело, а раскрасневшееся от поминальной водки лицо было покрыто крупными каплями пота. 

— Витя, — сказала Инесса Валерьяновна, поудобнее устраивая трясущиеся руки на худеньких коленках, — это наверняка какое-то недоразумение. Ты присядь, не нависай над нами. 

Стеклов посмотрел на Инессу Валерьяновну недобро, но на стул все-таки уселся. Со скрежетом Стеклов подвинул его к столу и уложил бритую голову в ладони. 

— Тот, кто так сделал, последняя тварь, — глухо сказал Стеклов, не отнимая рук от лица. — Этот борщ мама перед смертью приготовила. Последнее живое, что от нее осталось. 

Студент Лыков отлип от стенки и чуть наклонился вперед. В страдающем Стеклове было что-то завораживающее. 

Инесса Валерьяновна покашляла. 

— Такое горе, Витя. Мы все это понимаем. Твоя мама была прекрасной женщиной... 

Стеклов поднял на старушку мутные от слез глаза. В секунду выражение его лица проделало путь от мученического до разъяренного. 

Инесса Валерьяновна понятливо осеклась и сникла. 

— Я! Вас! Всех! Спрашиваю! Кто съел борщ?! 

Каждое слово Стеклов сопровождал ударом сбитого кулака по столу. 

— Прекратите нас пугать, — срывающимся голосом сказала Темушкина. — Вы пьяны, вы себя не контролируете, скоро еще табельным оружием начнете размахивать. Как всегда. 

От такой смелости Стеклов даже удивился. 

— Я-то размахиваю, а вот ты подмахиваешь. Каждую ночь как кошка орешь, лишь бы доказать, что муж твой, глиста бледная, чего-то стоит. 

Темушкин действительно побледнел, но тут же, спохватившись, заалел лицом. 

— По-человечески я вас понимаю, — сказал он, — но вы переходите все границы. Света, пойдем. В этом балагане мы больше участвовать не будем. 

Темушкины поднялись и попытались протиснуться между столом и стенкой, но Стеклов выставил руку на манер шлагбаума. Темушкин посмотрел на волосатую руку, посмотрел на жену и сел обратно. 

— Это Лыков борщ съел, — сказал он с ненавистью. — А сам теперь сидит и посмеивается над нами всеми. 

Лыков заерзал на стуле. 

— Что, студент? — нехорошо прищурившись, спросил Стеклов. — Тебе действительно смешно? 

— Мне вообще не смешно, — ответил Лыков. — У меня лицо просто так устроено, уголки рта от природы приподняты. А если вам нужен подозреваемый, то я вам его укажу. Вернее, ее. Темушкину.. 

— Обоснуй, — кратко сказал Стеклов. 

— Они же типа зожники, — обосновал Лыков. — Едят всякую дичь вроде тыквенных семечек. Но организм все равно берет свое. Как-то раз я ночью застал Темушкину, доедающую мои сосиски. Я их, как и вы свой борщ, на плите забыл. 

Темушкин искоса посмотрел на жену. Хорошенькая Темушкина скривила лицо и стала похожа на эльфа, желающего блевать. 

— Сволочь ты, Лыков, — сказала Темушкина. — Мы же договаривались с тобой, ты мне слово давал. 

Лыков развел руками. 

— Считай, что я сейчас под присягой и не могу врать.

В углу заплакала Инесса Валерьяновна. 

— Какой стыд, — раскачиваясь на стуле, прошептала она. — Как звери дикие грызем друг друга. А ведь перед лицом смерти надобно смыкать ряды, чтобы не было прорехи в живой ткани бытия. 

На кухне стало тихо. 

Стеклов потер глаза. 

— Просто скажите мне. Не стану же я никого убивать. Тошно мне просто. И от вранья тошно, и от трусости. 

Темушкины дружно принялись рассматривать кухонный линолеум, Лыков стал неприятно сплетать и расплетать гуттаперчевые ноги. Инесса Валерьяновна перестала плакать. 

— Знаешь что, Витя. Кто бы говорил о трусости, — слабым голосом сказала она. — Когда твоя мама заболела, кто ходил в штаны наложивши? Кто говорил, что это ерунда? Что в больнице ее залечат вконец? 

Стеклов быстро-быстро заморгал, а, проморгавшись, заорал. 

— Стерва старая! Урою! 

Пока Инесса Валерьяновна в своем углу складывалась в очень маленький шалашик, Стеклов бегал по кухне и бил кулаком то в стену, то в холодильник с навесным замком. 

Наконец Стеклов угомонился и вернулся к столу. 

— Простите, Инесса Валерьяновна, — хрипло сказал он. — Вы, хоть и старая, но не стерва. 

Лыков неуместно хмыкнул. 

— У вас, Анатолий, есть что сказать по моему поводу? — вскинулась Инесса Валерьяновна.

— Ну что вы, — размеренно сказал Лыков. — Я просто подумал о том, что почему-то женщины сейчас перестали обижаться на это ругательство. Типа быть стервой — это круто. Хотя раньше каждый знал, что это синоним слова «падаль». Там ведь и до падшей женщины недалеко. 

Бросив короткий взгляд на Темушкину, Лыков вернулся к сплетанию и расплетанию ног.

Темушкин взгляд заметил и разволновался.

— Ты почему посмотрел на мою жену? — спросил он. — Мне неприятен контекст, в котором ты смотрел на нее. 

Лыков наконец вытянул ноги вперед и вскинул подбородок. 

— Я за случайные взгляды оправдываться не берусь. Пусть другие оправдываются. За сосиски или за другое там. 

Темушкин подскочил к Лыкову и без замаха ткнул его кулаком в челюсть. 

Все заголосили одновременно. Вопила Темушкина, оттаскивая мужа от Лыкова. Тоненьким голосом причитала Инесса Валерьяновна. Сквозь зубы матерился Стеклов, вставая между Лыковым и Темушкиным. 

— Это точно он, — рыдал Темушкин. — Он сожрал. Он психопат. У него ни сострадания, ни совести. Я видел, как он соседскую кошку с кухонного подоконника столкнул. Она из соседней квартиры пришла, а он... Взял и столкнул. С пятого-то этажа. 

— Я ее погладить хотел, — сказал Лыков, потирая челюсть. — А она испугалась и сама упала. 

— Конечно, сама, как же. Ты потом стоял, смотрел на то, как она лежит под окном, и улыбался. 

— У меня лицо такое! — вспылил наконец и Лыков. — Сколько раз уже говорить! 

Стеклов достал из кармана пистолет и положил его на стол рядом с собой. 

— Тихо, — спокойно сказал он. — Наговорились уже. Будем сидеть тут столько, сколько надо, пока кто-то не сознается. Никаких больше обвинений, никаких больше намеков. 

— Я прилечь хочу, — тоскливо сказала Инесса Валерьяновна. — Я плохо себя чувствую. Сердце у меня. 

Стеклов заиграл желваками, не глядя на соседку. 

— Да какое там сердце, — сказала Темушкина. — Диабет у нее. Такие люди, когда сахар падает, все, что угодно сожрать могут. У меня бабушка с таким же диагнозом ночами консервы чуть ли не зубами открывала. Им что на глаза попадется, то они в рот и тянут. 

Инесса Валерьяновна заозиралась, вглядываясь в лица. 

— Нет у меня никакого диабета, — прошептала она. — Совсем недавно сахар в поликлинике сдавала. Витя, я правду говорю. Слышишь, Витя? 

Стеклов скривил лицо, как и Темушкина до этого. Только на эльфа, даже блюющего, он похож не стал. 

— Господи, — простонал он, уткнувшись в лежащий на столе пистолет, — дай мне сил выдержать все это. 

К столу подошла Инесса Валерьяновна и обняла большую стекловскую голову. 

— Прости меня, Витя, — сказала она. — Я это была. Я. Только не из-за диабета. Приходила ко мне ночью твоя мама. Знаю, знаю, что вы можете подумать. Мол, с ума сошла бабка. Но ведь это мама твоя меня в коммуналку привела, когда я без жилья осталась. Комнату для меня выбила на заводе. Сама могла ее занять, но нет. Мне отдала. 

Стеклов замер в ее руках и слушал. 

— Все как будто наяву было. Я просыпаюсь, а она надо мной стоит. Пойдем, говорит, на кухню. Напоследок поговорим. Я тебя своим борщом угощу. Приходим на кухню — а борщ и вправду на плите стоит. И вот я его ем, а она на меня так ласково смотрит. Руку под подбородок подставила — точь-в-точь, как ты, Витенька, делаешь — и смотрит. Ем и плачу. Прости меня, Витя. Забоялась я тебя. Ты, когда выпьешь, страшный становишься. 

Судорожно, неловко Стеклов обнял Инессу Валерьяновну и задрожал всем телом. 

Из кухни все выходили притихшие. Стеклов, засунув пистолет обратно в штаны, вышел первым. Темушкины перестали походить на близнецов и шли чуть поодаль друг от друга. Лыков был задумчивым, а лицо Инессы Валерьяновны было печальным и благостным одновременно. 

 

Лыков уже почти заснул, как в его дверь негромко постучали. 

— Чего вам? — хмуро спросил он у стоявшей на пороге Инессы Валерьяновны. — Борща у меня нет. 

— Конечно, нет, — светло улыбнулась ему старушка. — Ты ж его схарчил уже. 

Инесса Валерьяновна прекратила улыбаться. Нижняя губа ее безвольно отвисла, в уголке губ выступила слюна. 

— Чую, чую, — заверещала она, — борщевым духом пахнет! Видела бабка все — одним глазом живым, другим мертвым, а третьим фотографическим, который на камере телефона. 

Лыков втянул ее внутрь и захлопнул дверь. Уголки губ его опустились. 

— Завтра в поликлинику меня на такси отвезешь, — неожиданно твердо сказала Инесса Валерьяновна, вытирая слюну. — А потом обратно. Не бойся, сильно злоупотреблять тобой не стану. Но без помощника престарелой женщине никак, сам понимаешь. И если со мной, как и с кошкой, что-то случится, Витенька письмо кое от кого получит, я уж расстараюсь. В письме том всякое будет. И про борщ, и про меня. Понял? 

— Понял, — кивнул Лыков. — Завтра на такси в поликлинику. 

В постель Лыков вернулся с новым чувством. Не без труда студент распознал в нем уважение к другому, более умному человеку.