Фррфррфрр — какофонiя душ! Окончание
17 апреля 1884 года родился поэт-футурист В.В. Каменский, один из первых русских авиаторов.
ОКОНЧАНИЕ. НАЧАЛО ЗДЕСЬ
На эстраде, в клубе, идёт выступление заезжих артистов
Маяковский вслух читает записку зрителей:
— Маяковский, ваши стихи непонятны.
— Хм, ничего, ваши дети их поймут, — отвечает поэт.
— Нет, и дети мои не поймут! — восклицает из партера автор вопроса.
— А почему вы так убеждены, что дети ваши пойдут в вас? Может быть, у них мама умнее, а они будут похожи не неё.
Дружный смех, аплодисменты смущённому вопрошающему.
*
Вопрос из зала:
— Как вы себя чувствуете в русской литературе?
— Ничего не жмёт, — не задумываясь, парирует Каменский.
*
— Скажите, кто выше, вы или Демьян Бедный?
— По росту я… а по ширине Демьян Бедный, — не задерживается со сцены ответ Бурлюка.
*
— Маяковский, ваши стихи не волнуют, не греют, не заражают.
— Мои стихи не море, не печка и не чума.
*
— Мы с товарищем читали ваши стихи и ничего не поняли.
— Надо иметь умных товарищей.
*
— Ваше последнее стихотворение слишком длинно…
— А вы сократите. На одних обрезках можете себе имя составить.
*
— Маяковский! Вы что думаете, что мы все идиоты?
— Ну что вы! Почему все? Пока я вижу перед собой только одного…
И тут же яростно взрывался импрессионизмом:
Солнце!
Отец мой!
Сжалься хоть ты и не мучай! —
Это тобою пролитая кровь моя льется дорогою дольней,
Это душа моя
Клочьями порванной тучи
В выжженном небе
На ржавом кресте колокольни!
*
Прижались лодки в люльках входов
К сосцам железных матерей.
В ушах оглохших пароходов
Горели серьги якорей.
Затем звучал заумный «кубизм» Кручёных («поэтхудожника», в прошлом провинциального учителя рисования):
Дыр бул щыл
убещур
скум
вы со бу
р л эз…
*
Та са мае
ха ра бау
саем сию дуб
радуб мола
аль…
*
Лежу и греюсь близ свиньи
На тёплой глине,
Испарь овчины
И запах псины.
Лежу, добрею на аршины... —
— Выстрел в лоб буржуям-«фармацевтам».
Каменский:
Господи
Меня помилуй
И прости.
Я летал на аероплане.
Теперь в канаве
Хочу крапивой
Расти.
Аминь.
*
Пожалуйста —
Громче смотрите
Во все колокола и глаза —
Это я — ваш покоритель
(Пожал в уста)
Воспевающий жизни против и за.
А вы — эй публика — только
Капут
Пригвождали на чугунные памятники.
Сегодня иное — Живой гляжу на толпу —
Я нарочно приехал с Каменки.
Перед выступлением артисы-футуристы вывешивали в вестибюле листок с экспромтом Маяковского в «назидание» посетителям:
Запомни истину одну:
Коль в клуб идёшь — бери жену!
Не подражай буржуям —
Свою, а не чужую!
Не зря К. Чуковский впоследствии говорил, что у футурпоэтов чуть не вся их энергия уходила на это постороннее дело — ошарашить, ошеломить обывателя, «совсем как иная американская фирма, которая девяносто процентов тратит на рекламы, плакаты, афиши и только десять — на самое создание ценностей».
В результате турне этих трёх «пророков в шутовских нарядах» (Маяковский, Бурлюк, Каменский) группы футуристов появились во многих городах России.
Иногда к труппе присоединялся петербургский эгофутурист Игорь Северянин. Культивировавший демонический образ изысканного кумира-певца, читающего-напевающего «поэзы» (сонаты, интермеццо: «Она передернулась, как в оркестре мотив!»)
Устроить жизнь-раздольницу
В 1914 г. Василий Васильевич становится редактором «Первого журнала русских футуристов», издававшемся его другом Давидом Бурлюком. Который, как художник, одним из первых начал использовать в своих работах коллажи — вклеенные куски фанеры, шестерёнки, металлические пластины.
Совместно они принимали участие в футуристических диспутах, выступали с докладами («Доители изнурённых жаб» Бурлюка, «Аэропланы и поэзия футуристов» Каменского), создавали различные футуристические манифесты.
Наряду с М. Ларионовой, Н. Гончаровой, А. Экстер, Н. Кульбиной и др. братья Бурлюки были знаменательными, известными личностями. Став как бы предысторией русского футуризма (хотя само слово до 1911 по отношению к явлениям русского искусства не употреблялось).
«Вообще в Бурлюке жило великое качество: находить талантливейших учеников, поэтов и художников, и заряжать их своими глубокими знаниями подлинного, превосходного новатора-педагога, мастера искусства».
Каменский развивал мысль о том, что футуристы — первые поэты в мире. Которые не ограничиваются печатанием стихов для книжных магазинов. А несут своё новое искусство в массы, на улицу, на площади, на эстрады. Желая широко демократизировать своё мастерство и тем украсить, орадостить, окрылить самую жизнь, замызганную, изгаженную буржуазно-мещанской пошлостью, мерзостью запустения, глупостью, отсталостью, невежеством и мертвецким смрадом старого «искусства богадельни»: «И это в наше динамическое время, когда над головами дрожит воздух, провинченный аэропланами, когда мы все полны ощущения мирового динамизма, когда современность всем нам диктует быть новыми людьми и по-новому понимать жизнь и искусство».
Начинают выходить «железобетонные поэмы» (стихокартины) Каменского («Танго с коровами», «Константинополь» и др.), представлявшие собой пятиугольные книжки (лист со срезанным углом, расчерченный на неправильные многоугольники, заполненные буквами, целыми и усечёнными).
Спустя несколько десятилетий такие графические опыты стали называть на Западе «конкретной поэзией».
Летом 1915 г. Василий Васильевич окончил своё главное произведение — роман «Стенька Разин». Не столько историческое, сколько мифологизированное, стилизованное под фольклор повествование.
«…«Стенька Разин» y Каменского не получился, — считал В. Шаламов. — Не то, что он был плох — просто в то время, когда заканчивался роман, можно было сказать гораздо больше. Каменского увлекла новая мысль, и на том же материале он пишет свою первую пьесу «Стенькa Разин», своё самое знаменитое произведение. «Стенька Разин» — первая советская пьеса вообще, ведь «Мистерия-буфф» ещё только писалась, когда «Разин» Каменского буквально заполонил все эстрады, все театры, все клyбы молодой республики. Актёры переписывали пьесу друг y друга. Без «Стeньки Разина» Каменского театр не смог бы открыть сезон».
Сарынь на кичку!
Ядрёный лапоть
Пошёл шататься по берегам.
Сарынь на кичку!
В Казань, Саратов!
В дружину дружную на перекличку,
На лихо лишное врагам!
«…в отступлениях романа я ещё острее подчеркнул «поэтические» предчувствия неизбежности именно пролетарской, «сермяжной» революции». — В этом — суть «Разина» как символа великого бунта крепостной голытьбы. «Разин» смело предсказывал неизбежность близкой революции — что и было сутью удачи автора.
Примерно в то же время футуристы знакомятся с Есениным, точнее, Есенина представили гилейской плеяде — так называли себя кубофутуристы, «поэтхудожники»: братья Бурлюки, Лившиц, Хлебников, Каменский, Маяковский.
В 1915 г. известный публицист, символист, драматург Фёдор Сологуб, автор знаменитых политических газетных «сказочек», — увы, не так часто, как раньше, — но таки устраивал всеми любимые «воскресения»: литературные ужины. Приглашая в основном «избранных».
В. В. Каменский вспоминает:
«Однажды на званом ужине у Фёдора Сологуба, после выступления Маяковского, хозяин попросил прочитать стихи белокурого паренька, приехавшего будто бы только сейчас из деревни. И вот на середину зала вышел деревенский кудрявый парень, похожий на нестеровского пастушка, в смазанных сапогах, в расшитой узорами рубахе, с пунцовым поясом. Это был Сергей Есенин. Слегка нараспев, крестьянским, избяным голосом он прочитал несколько маленьких стихотворений о полях, о берёзках».
После этого началась их с Есениным дружба.
«Город встретил Есенина с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники» (Горький).
Однажды Владимир Маяковский, взволнованный, чем-то потрясённый, пришёл к друзьям:
— Только что видел Сергея Есенина, — с горечью и затем горячась, сказал Маяковский, — пьяного в стельку! Я еле узнал его. Надо как-то, Вася, взяться за Есенина. Попал в болото. Пропадёт. А ведь он чертовски талантлив.
На следующий день Есенин с Надей (Н. Вольпин — гражданская жена Есенина, поэтесса) зашли в кафе Союза Поэтов на Тверской, основанного в помещении бывшей прачешной. Сразу заметили Маяковского.
У Сергея кончились папиросы, и он решил одолжиться у сидевшего неподалёку Владимира. Тот уже открыл было портсигар. Но вдруг передумал и раздражённо произнёс, точно дразнясь: «А не дам я вам папиросу», — будто бы намекая на вчерашнее непотребство.
Когда недовольный Маяковский ушёл, Есенин, обращаясь к Наде, отчеканил: «Увидите, года не пройдёт, и я его съем!»
«Непромокаемый энтузиаст, я глубоко верил, что своим костром согрею многих, кому холодно и бесприютно от леденящих будней тюремного житья. А будущее в том и заключалось, что хотел предсказать близкую революцию». — И потому Каменский наряду с другом и соратником Маяковским с восторгом встретил Октябрь. Ошибочно надеясь, что новый общественный строй откроет перед футуристами неограниченный простор для творческого самовыражения.
Расклеивал по Москве свой знаменитый «Декрет О заборной литературе, О росписи улиц, О балконах с музыкой, О карнавалах искусств»:
Требуется устроить
жизнь-раздольницу,
солнцевейную, ветрокудрую,
чтоб на песню походила, на творческую вольницу,
на песню артельную, мудрую.
Моя революция. Пришёл в Смольный. Начал работать. (Маяковский)
Они мечтали о «прыжке» в будущее, рассматривая собственное творчество как единственно возможный трамплин для этого скачка. Футуризм провозглашался течением, наиболее близким пролетариату. Вскоре стало, увы, ясно, что футуристы гораздо больше любят советскую власть, чем она их.
«Меня волновало что? Дать волю выпирающим, брызжущим силам творчества». — Конечно, Каменский не мог не предвидеть наступление суровых будней стройки социализма, всяческих трудностей. Но вера энтузиаста сильнее смерти, и с этой верой было чудесно жить и работать!
Знал, что скоро пролетарская революция выдвинет своих поэтов — и они пришли: Твардовский, Симонов, Смеляков, Тихонов, Межиров. Отдельные тенденции футуризма были подхвачены новыми литературными группами. Обэриутами —Заболоцкий, Хармс, Левин. Имажинистами — Есенин, Шершеневич, Мариенгоф и др.
После революции у Каменского пропало желание эпатировать читателя, его стихи стали простыми и искренними.
«Я люблю свою русскую деревню и нынешних советских крестьян, которых теперь много и ребята исключительно умные, талантливые, с затеями, да ещё американскими. Прогресс небывалый. Взасос читают книги, выписывают газеты, журналы. Заводят много машин. Вовсю строятся и т.д. Меня всё это волнует особенно, т.к. тут есть доля и моей упорной работы в деревне по всем, без исключения, отраслям», — писал Каменский своему другу в Нью-Йорк.
Писатель «залёг на отдых медведем в берлогу»:
Луга, поля да бор сосновый
И солнечная голубель.
И я, как будто домик новый,
Залёг в лесную колыбель.
*
На утроутёсе устья Камы
Серебропарчовой —
Чья разделится отчаянная голова?
А стой и слушай:
Это я в рубахе кумачовой
Распеваю песни, засучив рукава.
(1917)
*
В сияющем расцвете
Живём три четверти
На конструктивных небесах.
В душе без пояса,
С заломленной фуражкой,
Прищёлкивая языком,
Работаем,
Свистим.
И ухаем до штата Иллинойса.
И этот штат
Как будто нам знаком
По детской географии за пряжкой.
Мы в 40 лет —ой-ой!
(1924)
Уже в 1915 году М. Горький говорил: «…русского футуризма нет. Есть просто Игорь Северянин, Маяковский, Бурлюк, В. Каменский».
«…я и сам не очень-то жалею покойника… Футуризм мёртвой хваткой взял Россию… Футуризм умер как особенная группа, но во всех вас он разлит наводнением» (Маяковский).
После октября 1917 футуристы пересмотрели свой «инвентарь»: выбросили жёлтые кофты, устрашающие маски — всё, что было рассчитано на эпатаж старого общества.
Авторы лозунга «стоять на глыбе слова «мы» среди моря свиста и негодования» теперь заявляют, что с радостью растворят своё «маленькое «мы» в огромном «мы» коммунизма».
Писатели и теоретики искусства В. Маяковский, Н. Асеев, С. Третьяков, В. Каменский, Б. Пастернак, А. Кручёных, О. Брик, художники-конструктивисты А. Родченко, В. Степанова, А. Лавинский в конце 1922 года создали литературную группу ЛЕФ (Левый Фронт Искусств). Просуществовавшую до 1929 г. Занимавшуюся пропагандой нового человека. Соотнося футуризм как революционное искусство с марксизмом — революционной наукой, призванной по природе своей «питать революцию» (Н. Горлов).
И уже «болотом» стала являться дореволюционная действительность. Недавно питавшая их жизнеутверждающее футуристическое искусство, ломающее старые догмы, шаблоны. Само ставшее вдруг шаблоном под неумолимым напором-маршем нового «искусства-жизнестроения».
Хотя то, что «футуристы первые признали Советскую власть», отшатнуло от них многих.
Иные прямо заявляли:
— Сумасшедшие! Что делаете! Да ведь через две недели вас, несчастных, повесят на одной перекладине с большевиками.
Разумеется, Каменский не усомнился в справедливости нового строя и ни в коем случае не стал его противником. Однако некоторые, возможно, неосознанные намёки в письмах американскому другу Николаю Евреинову, и тот факт, что он предпочитал жить после революции в провинции, лишь изредка наезжая в столицы, позволяют предположить, что новая жизнь, которую поэт с таким энтузиазмом воспевал, не во всём оправдала его ожидания: «Сегодня жизнь — кумачовая малина… С приходом Октября роль футуризма как активного литературного движения закончилась — это было ясно. Мы сделали своё дело. Да здравствует новая жизнь!»
В лирико-созерцательных поэмах 1920-х гг. («Встреча с миром», «Зажигатель планет», «Осень червонная», «Гимн 40-летним юношам», «Поэма о Каме») прежнее восторженно-радостное отношение к жизни сочетается с оптимистическим приятием нового мира. В котором Каменский сумел увидеть созидательное начало.
Правда, стихи, посвящённые собственно советскому строительству («Волховстрою», «ЗАГЭСУ», «Топор», «Паровоз Октября», «Юность советская»), страдают напыщенностью и отвлечённым риторизмом.
Своим любимым героям Каменский придавал черты былинно-песенных удалых богатырей. Народ выступал в его поэмах как могучая, но необузданная сила. Кричащая пестрота красок, подчёркнутый языковой натурализм и примитивизм, вольный стих-выкрик и стих-песня призваны передать стихийный напор крестьянского бунта.
А светлый, динамичный, мотором ревущий путь поэта-энтузиаста, бесстрашного пилота-авиатора, истинного патриота своей страны и родных уральских просторов Василия Васильевича Каменского продолжался. Ведь не зря же, в самом деле, существуют на свете поэты!
Идёт концерт в московском Политехническом музее
Каменский:
— Мы, гениальные дети современности, пришли к вам в гости, чтобы на чашу весов действительности положить своё слово футуризма...
— А почему у вас на лбу аэроплан? — оклик из зала.
— Это знак всемирной динамики.
— Вы поёте песни Маринетти!
— Вздор! Провокация! Маринетти главный удар направляет против музеев Италии, а мы свой Политехнический музей приветствуем! (Гром аплодисментов.) В Италии лучшие города превращены в сплошные кладбища музеев, паноптикумов, антикварных лавок; там торгуют античной тысячелетней историей, там могилами прошлого задавлена современность.
— …Мы поём свои собственные песни о торжестве современности над рухлядью обывательского безотрадного бытия. Мы с удовольствием отпеваем покойников дохлого искусства уездной России. Мы — поэты-футуристы, живые, трепетные, сегодняшние, работающие, как моторы, во имя энтузиазма молодости и во славу футуризма; мы будем очень счастливы вооружить вас, друзья современности, своими великолепными идеями.
Грохот ладош. Крики: «Да здравствует футуризм!»
Из первых рядов — шипенье, цоканье. Снова крики: «Долой футуризм! Довольно!» Свистки, заглушаемые бурей аплодисментов. Сумбурное сражение меж молодёжью с боков и галерки и публикой партера.
Вышел Маяковский, проглотив разом стакан чаю перед началом:
— Вы знаете, что такое красота? Вы думаете — это розовая девушка прижалась к белой колонне и смотрит в пустой парк? Так изображают красоту на картинах старики передвижники. Красота — это микроскоп в руках науки, где миллионные точки бацилл изображают мещан и кретинов.
Крики:
— Не учите! Довольно!
— Браво! Продолжайте!
— И почему вы одеты в жёлтую кофту?
Маяковский спокойно:
— Чтобы не походить на вас. (Аплодисменты.)
— А вы кого изображаете в микроскопах?
— Мы ни в какие микроскопы не влазим. (Смех. Хлопки. Шум.)
Крик:
— А вы не страдаете?
Маяковский:
— Не судите, милый, по себе. (Смех.) Только футуризм вас вылечит. (Смех. Хлопки.)
Будем кушать камни, травы,
Сладость горечь и отравы,
Будем лопать пустоту,
Глубину и высоту.
Птиц, зверей, чудовищ, рыб,
Ветер, глины, соль и зыбь!
Каждый молод, молод, молод,
В животе чертовский голод,
Всё, что встретим на пути,
Может в пищу нам идти.
Этими замечательными строками (перевод из Жана Артюра Рембо) заканчивал эстрадное выступление концертной бригады советских, русских футуристов Давид Бурлюк.
И я подумал, знаете, — а ведь все мы были когда-то молоды, беспечны. Слыли в меру (а кто и без меры) хулиганистыми, нахрапистыми и наглыми — и презирали «властную ничтожность», славу и деньги. И находились в объятиях «новых тем». И нами ну точно владели «чувства, не жившие до нас».
Но стали, сделались ли мы «новыми людьми новой жизни», как непримиримо и бескомпромиссно, невзирая на ой-ой-ой как непростые времена, пытались сделаться герои нашего небольшого повествования. Воспарявшие в небеса человеческой памяти великими стихами, неслабым духом и стремительными, как неумолимо летящее время аэропланами? — вопрос…
1884—1961