Социофоб

После семи лет службы простым рабочим, десятником и, наконец, мастером я счёл себя вправе потребовать отпуска. Когда я воображаю себе право, я тут же воплощаю его, и на следующее утро я стоял в кабинете управляющего с прошением в руках.
— Нуте-с, посмотрим, — забормотал он, неловко протирая очки, — батюшки! Чего ж вы раньше-то не приходили, господин мастер! Я вам полгода должен с полной оплатой! На кого ж мы печь оставим?
— На моего помощника, — ответил я, стараясь звучать веско и авторитетно.
— Ах, да, да! Но не боитесь ли вы, что за полгода он совсем займёт ваше место и украдёт, так сказать, лавры?
Я скромно улыбнулся. Мой помощник был глуповатым, но самолюбивым молодым человеком, племянником какой-то сестры самого владельца — не настолько близким, чтобы посадить его в заводоуправление, но слишком уж родственным, чтобы пачкать белые ручки.
С мартеновской печью этот олух — я точно знал — справиться не мог, и при первой же поломке она перешла бы ко второму подмастерью, здоровенному негру, честному и исполнительному трудяге. Да, хитрый план сложился сам собой, как головоломка.
Пока я всё это обдумывал, управляющий подписал моё прошение, заполнил ведомость и выдал отпускные. На шесть месяцев отдыха мне полагалось девять жалований — пожить мне предлагали в полтора раза богаче обычного.
— Удачи вам, отдохните там за весь завод! С Богом, господин мастер! — задребезжал управляющий так счастливо, как будто в отпуск отправляли не меня, а его. Я раскланялся, с пачкой свежих хрустящих купюр под сердцем перешёл через дорогу и заказал своей бригаде бочку пива.
Пьяницы в заводском трактире, по утреннему часу малочисленные, большей частью не заводские, а просто местные пьяницы, устремили на меня томные взгляды. Самый смелый зашевелился в мою сторону, его мычание уже начало складываться в просьбу на опохмел, но я показал ему кулак и вышел из корчмы.
Итак, полгода ленивой, сытой жизни! В первый же день я купил себе костюм, постригся по последней моде и позволил толпе внести себя в театр.
Шла наивная пастораль про вечную любовь и сады Аркадии. В иное время я бы вышел вон с тем лающим смехом, каким мы перекрикиваем гудящие домны, но сейчас, очумевший от резкой перемены своего положения, пришедший прямо из заводской копоти в обстановку культурную и изысканную, впервые в жизни модно одетый и причёсанный, я не нашёл в себе сил уйти и досидел до самых поклонов.
На следующий день я твёрдо решился провести месяц-другой на лоне природы, подал несколько объявлений в газеты и через неделю снял небольшой домик у моря, километрах в пятидесяти от ближайшего города.
Дилижанс докатил в город меня и мои скромные пожитки, а остальное я решил преодолеть сам, и, право, не пожалел. В полдень я вышел, в следующий полдень пришёл; мне встретились восхитительные певчие птицы, бревенчатые мосты через ручьи, в которых я впервые пил ключевую воду, пара совсем молоденьких оленят, перекати-поле и уйма прочих прелестных мелочей. На влажной траве я проспал двенадцать часов, как убитый, и дома своего достиг с дурной от чистого воздуха головой.
Жизнь моя пошла славно и тихо. Я рыбачил, бродил по округе, перезнакомился со всеми окрестными фермерами, выпил бочку самогона всех сортов и расцветок и уже подумывал переехать сюда насовсем.

В июне зарядили ливни.
Они шли по нескольку часов подряд, затихали, оставляя после себя море грязи, и вскоре начинались снова. Разумеется, о моем обычном досуге не могло быть и речи. Книг я с собой опрометчиво не взял, и единственным развлечением была газета, которую с великим трудом доставил промокший насквозь почтальон.
Я поблагодарил его, налил водки, дал на чай, и промокание насквозь стало не таким уж страшным, а занятость не помешала посплетничать.
— А в Гнилом заливе, на западе, стал-быть, от вас, километров на десять, чудной какой-то поселился. Я его спрашиваю — дядя, ты куда залез, тут же воздух вредный и плавать нельзя, а он только плечами пожимает. Во дурак, а?
Почтальона я вскоре спровадил, а чудного соседа решил навестить, как только дожди чуть сбавят, но он меня опередил.
Было воскресенье, первое июля. Я сидел с часами и высчитывал периоды ливней.
На это занятие меня навёл случай.
У меня есть давняя привычка спать по семь с половиной часов в сутки, и я соблюдал её неукоснительно; однажды я заснул в полночь, а за пару минут до этого начался дождь.
Утром я встал в половину восьмого и увидел, как ровно в восемь дождь кончился и на небо вернулись обычные хмурые тучи.
Следующий дождь начался в пять вечера. Мне пришла в голову догадка. Я засиделся за кроссвордом до пятидесяти минут после полуночи, и дождь вновь кончился; таким образом, решил я, дождь подчинен 17-часовому циклу из восьми мокрых и девяти сухих часов, следующих друг за другом, с погрешностью плюс-минус десять минут.
Итак, в воскресенье, первого июля, я сидел на веранде, держа в руке часы, передо мной лежал оборот газеты — местная типография от широты души, а может, от скудости сельской жизни, печатала её на одной стороне, — и карандаш, и я составлял календарь дождей на неделю. Дважды я проверил каждую цифру, изобразил смену цикла рисунками и уже подумывал перейти к следующей неделе, как вдруг из-за дома вышел молодой человек с мечтательным лицом, одетый чудаковато, но с тонким вкусом, красивый до неприличия. Я встал из-за стола, собрал всю свою учтивость и обратился к нему:
— Мил-сдарь, вы бы бросали ходить франтом по этой грязище. Вы запачкались уже до самых колен, а если споткнётесь…
— Да и Бог с ней, с грязью! Единство с природой лишь вдохновение мне дар… А? Что? Вы кто? — он увидел меня и попытался убежать, но плюхнулся прямо в лужу.
Я вытащил его за шиворот — он оказался почти на голову ниже меня и лёгок, как пёрышко — вытряхнул слякотную жижу из одежды, усадил за стол и налил водки.
Он выпил стакан залпом, расслабился и расселся, но упорно избегал встречаться со мной взглядом. Наконец мне это надоело.
— Почтенный, уж простите, не знаю вашего имени! Вы от закона бежите или от законной жены?
— Нет, нет, простите, — забормотал он, — понимаете, я боюсь людей!
— Чего же их бояться? — уставился я на него. Его глаза забегали, но через минуту он совладал с собой, хоть на лбу и проступили пульсирующие вены.
— Это душевная болезнь, — заговорил мой гость, — от неё нет ещё лекарства. Всякий раз, когда я вижу незнакомца, мне страшно, — он унял стучащие зубы и продолжил, — так что давайте скорее познакомимся. Клаус Нидель, с вашего позволения.
Я захохотал. Он надул губы, заморгал и собрался расплакаться.
— Если вы надо мной посмеяться решили, можно было и не поить меня водкой! Просто столкнуть в грязь!
— Извините, ради Бога, я не светский человек и привык говорить то, что думаю, — я оперся на стол и попытался отдышаться. Причёска Клауса тут же испортилась.
— Вы что творите? — закричал он.
— А? Что? — я нахмурился и попытался понять, что ж такого я творю, но тут засмеялся уже Клаус.
— Господи, человек-насос! Вы на заводе случайно не работаете?
— Вообще-то да, — я взял его за шиворот и встряхнул, — вас кто подослал?
— Клянусь, я просто ткнул пальцем в небо! Отпустите! А-а! — Он плюхнулся на пол и тут же вскочил. — А вы правда работаете на заводе?
— Да, — я даже растерялся от такой прямолинейности, — я старший мастер доменного цеха на…
— Ой, ну вот это уже лишние подробности. Почините мне водопровод? Оно засорилось, а я не умею. Тут ходьбы часа два, не больше.
Наглость этого хлыща сбивала меня с толку и пугала. Я закрыл на миг глаза и собрал мысли в кучу.
— Милостивый государь, у вас нигде не лопнет? — вопросил я наконец.
— Свиное жаркое, — подмигнул Клаус.
— Свиное жаркое? — удивлённо спросил я.
— С клёцками.
— С клёцками!
— Свиное жаркое с клёцками, рагу из овощей и бутылка виски! Всё ещё не лопнет?
Я затрясся на скамейке. Смеяться сил уже не было. Клаус схватил мой прогноз и пробежал его глазами.
— О, только сушь началась! Ну, бывайте! — он выскочил из домика и помчался непонятно куда, разбрызгивая грязь, — запомните, починить кран, свиное жарко-о-о…
Он убежал так быстро, что я не успел сказать ему ничего в ответ.

На следующий день я пошёл прогуляться к Гнилому заливу — и нашёл там понятно кого.
Клаус, впрочем, заперся в доме и громко верещал «изыди» и «оставьте меня все в покое», но к нему пришёл инженер, а не любовник. Я дёрнул два раза за ручку, замок разомкнулся и впустил меня в дом.
Едва я вошёл, в меня со свистом полетел кухонный горшок. Возможно, кого другого он бы и остановил, но я получал по голове и посильнее, и бедная посудина треснула о мой лоб пополам.
— Кончайте дурака валять! Кран сам собой не починится! — крикнул я.
— А, это вы? Ага, конечно, я так и знал! — он спрыгнул с потолка на пол. Люстра со скрипом закачалась.
— Во-первых, не сидите на осветительных приборах, — я пожал ему руку.
— Во-первых, во-первых, — передразнил меня Клаус, — вы в ванную, вон та дверь и поворот направо, а я на кухню! Встретимся тут через час.

Мне хватило двадцати минут. Клаус всего-то забил сифон раковины пробкой из чайных листьев, когда промывал заварник.
Я выкинул комок гнилой травы в слуховое окно, завинтил сифон, вышел из ванной и оказался посреди коридора. Справа и слева путь заграждали одинаковые деревянные двери, с тою лишь разницей, что за правой дверью что-то глухо гудело и шипело. Я подошёл к ней, но Клаус под звон чугуна рявкнул оттуда «Занято, готовлю, ждите».
Что ж, ждать так ждать. Я направился к левой двери и попал в большую залу, которая служила и гостиной, и спальней, и столовой. Все предметы интерьера будто приткнулись вдоль стен и по углам, подавленные огромностью помещения. Даже внушительный камин выглядел игрушечным. Ложе хозяина я и вовсе нашёл только по висящему над ним «Апофеозу войны».
Под ногой что-то захрустело. Я переступил — хруст повторился, и только тогда я заметил, что вся комната густо была завалена бумагой. Книги, обрывки и обрезки, конверты и школьные тетради — пола не было видно под бело-чернильным хаосом.
В углу горел камин, плотно закрытый дверкой. Я приоткрыл жерло и заметил, что вместе с неловко колотыми дровами и всяким бумажным мусором в нем горели бланки гербовой бумаги, которые ещё можно было прочитать. Я потянул за ними руку, но обжегся, отдёрнулся и чуть не вывалил угли на пол, захлопнул дверцу пинком и принялся исследовать то, что есть.

В основном на полу лежали исписанные черновики и старые газеты. Я поднял толстую тетрадь с лаконичной подписью «стихи».
Я не интеллектуал и гаечным ключом владею получше пера, но кое-что в искусстве стараюсь понимать. Клаус писал стихи замечательной свежести и лёгкости, красивым, хоть и небрежным почерком, и я невольно зачитался, забыв даже на что-нибудь присесть.
— Бу!
Он хотел меня напугать, но не учёл, что вырос я на рабочей окраине и рефлексы выработал там же. В общем, ему очень повезло не получить локтем по зубам.
— Ай! Аккуратнее надо!
— Ладно, аккуратнее, — осклабился я, — однако же ваш кран работает, а еды я чего-то не вижу. И виски тоже.
— О, еда и виски! Какое сегодня число? — он перестал придуриваться.
— Второе.
— У вас горючие ботинки?
Я посмотрел на ноги и только сейчас понял, что так и ушёл в отпуск в фабричных ботах, способных выдержать прогулку по аду.
— Нет.
— Заберите тетрадь со стихами.
— Вот она, у меня.
— Хорошо. — Он подошёл к камину и достал оттуда горящую головню.
— Ежемесячное всесожжение! Огонь!
Он бросил уголёк на пол. Бумага вспыхнула. Он завороженно смотрел на пламя, огоньки плясали в его глазах, и если я в ту минуту не видел одержимого, то одержимости не существует.
— У вас кровать не сгорит? — грубо прервал я медитацию.
— Нет. Пропитка. Принесите стол из кухни, — отрывисто, почти невпопад ответил Клаус.
Я зарубил себе на носу как-нибудь наказать его за высокомерие, но всё же пошёл и принёс вполне удобный и изящный столик со складными ножками, а также и два стула похожей работы.
Бумага догорела минут за пять. По комнате летали хлопья пепла. Клаус нехотя стёр с лица очарованное выражение.
Он усадил меня, выскользнул в кухню, погремел там чем-то, а через две минуты в коридоре раздались шаги. Они приближались, а с ними и божественный запах, одно дуновение которого ввергало в трепет. Короче, запах жареной свинины.
Наконец в дверях показался поднос. Огромное блюдо с цельной свиной вырезкой, сочащейся маринадом, и нарезанными клёцками с зелёным луком вокруг него покорило меня с первого взгляда.
Клаус сел напротив, пожелал мне приятного аппетита, нацепил салфетку и начал поразительно быстро для такой тщедушной комплекции рубать мясо.
Наши вилки столкнулись. Я хитрым фланговым манёвром выхватил кусок прямо из-под его тычка и отогнал его на край тарелки, но он испортил мне торжество, украв на хлеб пластик прекрасно прожарившегося сала.

Свинина кончилась. Мы ели хлеб с овощами и запивали виски.
Наконец жизнь стала веселее, краски — ярче, и я решил завязать светскую беседу.
— Вы хорошо пишете.
— Газетчики с вами согласны, — ухмыльнулся он.
— Газетчики? Такой возвышенный человек пашет на подённой газетной работе? — притворно удивился я.
— Кушать тоже на что-то надо.
— Засчитано. Так где вы работаете?
Он назвал четыре таблоида. Общей у них была направленность. Лирическому настрою Клауса она вовсе не соответствовала.
— И вот эти помойки платят вам за, — я скорчил мечтательную рожу, —
«почувствуйте, корявые уроды,
всю красоту зовущей вас природы?»
— Вы плохой пародист, — тонко улыбнулся он.
— Тем не менее!
— Они и не платят мне за стихи. Они платят мне за преступления.
Он сделал паузу.
— Газетчикам, дорогой мой друг, нужны сенсации! Новости, о которых будут говорить везде, от пивнушек до светских салонов!
Разумеется, лучшие жарехи попадаются в криминальных хрониках. Но.
— Но?
— Но настоящие криминальные хроники уже пресытили публику. В них кто-то кого-то убивает, дело расследует полиция, а затем преступника препровождают в тюрьму. Ску-ко-тень.
— И поэтому вы пишете рассказы о перестрелках целых банд с полчищами констеблей, вооружённых шестиствольными мушкетами и картечницами Гатлинга! — догадался я.
— Именно, — хихикнул он. — А расскажите какой-нибудь случай с производства.
Я выпил ещё стакан, покопался в памяти и изложил простую историю о том, как молодому пареньку, сыну машиниста из соседнего цеха, оторвало руку. В ней не было ничего интересного, она была простой и реальной, но Клаус раскрыл тетрадь, вынул из кармана авторучку и начал очень быстро строчить. Как только я замолк, тетрадь отправилась ко мне.
— Что вы за чушь написали! — я нахмурился, — не болталась у него рука на двух ниточках кожи! Кисть не отлетела и не убила крысу! У нас вообще нет крыс! Смотритель не смеялся с плеткой в руке, а побежал за лекарем! Никто не лил на рану самогонку!
— Зато мне за это заплатят. Именно за это, спасибо! — он перегнулся ко мне, вырвал два листа, сложил и засунул в нагрудный карман.
— Ах ты сволочь! — я вскочил с намерением что-то ему сделать, тяжело осел назад и вдруг бессознательно расхохотался. Мир потерял очертания. В голове промелькнула лишь одна мысль — месяц не пил, зачем с крепкого начал, олух?

Просыпаться было больно.
Если бы у меня тогда под рукой была пила, я скорее вслепую отпилил бы себе голову, чем открыл глаза.
— М-р-бр-гх-х…
— Не говори.
— Ты… туда… подлил…
— Я ничего туда не подливал. Ты просто выпил в одно лицо полтора литра виски.
— Просто… выпил?
— Да. Орал «Пьяного матроса», требовал вызвать проституток, а за отсутствием таковых полез ко мне.
Я открыл глаза. Клаус писал за столом при свете одной-единственной свечи, я лежал на столе, положив голову на руки.
— Врёшь, собака!
Он рассмеялся.
— Вру. Зато как помогло. Четыре часа спал трупом, а тут — само общество трезвости.
— Трупом?
За окном грохнуло.
— Эта гроза уже час идёт.
Я сконфузился.
— Стихи хоть получаются?
— Я преступление пишу. Вот, скажем, банда налётчиков атаковала институт благородных девиц…
— И что дальше?
— Ну… О, чёрт!
В дверь постучали.
— Неужели… — простонал Клаус.
Стук повторился.
— Не…
Стук снова повторился.
Клаус прорвал ручкой тетрадь, опрокинул стул, упал на пол и дико завизжал.
— Они! Много! Десятки и десятки! Легион! Гербовая бумага! Гербовая бумага! Пять тысяч! Пять тысяч в комоде! Они идут! Не пусти их сюда! — засипел он в истерическом бреду, сорвав голос.
Я остался один на один с неожиданными гостями.

Итак, Клаус жутко боится людей, которые имеют отношение к гербовой бумаге и к пяти тысячам в его комоде. Разумеется, он вообще жутко боится людей, но истерика у него неподдельная, такое не сыграешь. Следовательно, это могут быть грабители, терроризирующие его.
Гости тем временем продолжали ломиться. Я встал, подошёл к камину и наощупь взял кочергу. Признаться, только тогда я наконец понял, в какой опасности нахожусь.
Хоть я и от природы крепко сложен, я всё же был вооружён одной лишь кочергой. А гости? Ножи, дубины, кастеты, огнестрельное оружие!
Впрочем, мне так и так придётся с ними встретиться, — решил я и двинулся к двери.
— А ну впусти, паршивец, не то дверь высадим! — ругались по ту сторону.
Я проревел в ответ:
— Закрыто! Проваливай к чёртовой матери!
Стук прекратился. Голос чего-то произнёс, но его заглушил удар грома. Я решил продолжать своё давление.
— Чего ты там вякнул, убогий? Пошёл отсюда, пока башку тебе не раскроил!
Что-то стукнулось о мою ногу. Под дверь проскользнул форменный значок. Я не мог прочитать в темноте, какой именно, но подлинность его сомнений не вызывала.
Итак, в дом Клауса ломились не нарушители закона, а его блюстители!
Но я убедился на своей шкуре, что одни от других могут и не отличаться вовсе.
— Не убедил! Назовись!
У двери с характерным звуком зарядили револьвер. Мне стало откровенно нехорошо.
Незнакомец усмехнулся и гаркнул не хуже меня:
— Налоговая!
О, слова ужаса, преследующие всякого, кто не принёс свою жертву государственному Молоху! О, беспощаднейшая из новых казней египетских! Теперь и мы столкнулись с её гневом, и я совершенно не знал, что мне делать.
В полной растерянности я открыл дверь. В дом вошли шериф, судебный исполнитель и двое налоговых инспекторов, причём один — в каком-то невероятном форменном лапсердаке.
— Инспектор второго класса Кац, — поприветствовал он меня, — попался, хлюпик?
— Боюсь, что тот, кого вы ищете, ответить вам не сможет. Он истерит.
— Да он вечно то истерит, то убегает из дома! Мы специально ночью и в дождь приехали! — Кац отряхнул шляпу от воды. — А вы кто ему?
Я замялся.
— Честно говоря, собутыльник.
— Между мужчинами это высший уровень близости, — тихо засмеялся второй инспектор. Точнее, засмеялась.
— Мы чего приехали-то, — вновь заговорил Кац, — дом господин Нидель в наследство получил, а установленную законом пошлину платить не собирается. Вот выбиваем второй месяц.
— Сколько?
— Три с половиной тысячи.
Я открыл комод и в первом же ящике нашёл хрустящую бумажку.
— Сдача с пяти будет?
— Не будет, — ухмыльнулся инспектор, — определена пеня в полторы.
— Кем это определена? — я перехватил кочергу.
— А вы не промах, — женщина передала мне две купюры.
— Ну наконец-то, Господи. Спасибо вам огромное, кто бы вы ни были. Прощайте.
— Э! Квитанцию! — стукнул я кочергой по полу.
В темноте снова раздался тихий высокий смех.
— Вот поэтому я тебе и отказала. Рядом с мужчиной ты похож на вяленую воблу.
— Принесите свечу, — скривился Кац.

Утром я пересказал, как мог, эту историю Клаусу.
С минуту он молчал. Затем дал мне чистую пустую тетрадь и две авторучки.
— Садитесь и пишите.
— А? Но я же не…
— Вы — да, — неожиданно грустным тоном оборвал он. — Вы — да. А я пойду дальше сочинять истории про налёты на институты благородных девиц. По трети стандартного гонорара за штуку.

P. S.
Когда я поставил точку после «штуки», попрощался с Клаусом и уже хотел пойти к себе домой, в голову вдруг пришло проверить выданную Кацем квитанцию.
Я придирчиво изучил каждую букву, посмотрел бланк на просвет и увидел, что обратная сторона исписана.
Оборот бумаги пестрил неровным и торопливым почерком, строки лезли одна на другую, но всё же я смог разобрать:

«Шестое июля, шесть вечера, парадный вход налоговой. Не вздумайте быть хуже, чем этой ночью. Наденете те же ботинки, которые надеты на вас сейчас.
Искренне ваша, инспектор М.»