На долгую память

Все мои мужья женились или хотя бы завели подружек на постоянной основе. Бывшие мужья, понятное дело. Я не умею никого заводить или искать. Каждый мой мужчина так или иначе приходил сам.

Не гордыня это, господи. И не комплексы. Я просто не могу. Раздражаюсь, когда нужно отвечать что-то малознакомому человеку. Тем более, если встретились, чтобы познакомиться — вот где кошмар и пластиковые люди. Да могу я, могу, но все меньше хочу.

А этот подошёл просто так и говорит: «Вам помочь?» А я в этот момент пыталась перейти огромную лужу по рыхлому, подтаявшему сугробу и склизким доскам. Пыталась, чувствуя, что сейчас загремлю, и это будет фееричный сход в холодные воды. А тут он: «помочь?»

— Помогите, — говорю, — иначе я завалюсь.

«И больше не встану», — мрачно добавляю про себя. Подал мне руку, благополучно перелезли через сугроб, доски, джунгли, пустыни, горы, леса. Я его держу, а он — меня. Просто рядом идём — мужчина и женщина. Хромает он прилично, нога переломана, срослась неправильно, злой, умный, руки красивые — косточки кулака все разбиты, узлами весь внутри — не размотаешь. Многие будут разматывать, распутывать, говорить — ты хороший. Добрых умных женщин много, им надо быть нужными. Всем надо быть нужными, или хотя бы иногда ощущать себя таковыми. Я вижу, что там, внутри у него, не развязать эти узлы. Вижу, потому что я гораздо милосерднее добрых женщин, и гораздо проще умных.

А он попытается распутать меня, скажет — ты не такая, как все.

Поэтому я всегда сама уходила от мужей, чтобы как-то остановить это безумие. Безумие — просто жить вместе. С этими делами, кастрюлями и безостановочными подъебками друг друга. Или любовью, которая уже не страсть, а уже настоящая. Как тумбочка.

И вот этот, в жгут замотанный, идёт со мной рядом, держит меня, а я держу спицу в правой руке. Чтобы, если что, вогнать её куда-нибудь ему поглубже.

Он видит, конечно, что я с выбитым плечом и разбитым лицом. Зубы целы, и то хорошо. Идёт рядом, держит. У самого финка в боку, уже вросла, чуть-чуть и цвести начнёт, как вишнёвое деревце во лбу оленя. На рукоятке надпись «Лариса». Чтобы, значит, не забыл. Не забудет, глупая Лариса, не надо истерик.

У меня выцарапано на левом запястье «Андрей». Нормально так, бритвой.

А этот идёт рядом и тихо гладит меня прямо по Андрею. А я его по Марине на шее — криво зашитый рубец. Крючками рыболовными херачила, зазубренными. Это очень больно, я знаю. У меня есть такой Дима на животе. Почти тогда кишки вывалились.

И я целую его в висок. Аня там. Она просто рванула. Грязно, когтями. Шрамы бордовые.

А он целует меня. Моя губа разбита, ещё кровоточит Максимом. Но он очень нежно целует.

И мы идём дальше. И хлеб у нас, и вино. И весна, и осень, и снова весна. И много других людей по пути встречается. А потом дождь: косой, холодный. Град. Я мокрая, страшная, злая. Он замерз, холодный, стремный, скучный. И костлявые какие-то оба. Острые. Как рыбьи скелеты. Стучим друг об друга, как кастаньеты. Я ему спицей на глотке вывожу «Ляля». Стоит, держится за горло, хрипит. Выжигает мне на левой лопатке «Женя», я кривлюсь и плачу.

И он идёт в одну сторону, а я в другую. Оглядываемся. Возвращаемся. Просто обнять друг друга.

Просто ещё раз, поглубже, выцарапать свое имя на память.

Снова расходимся в разные стороны. Оглядываемся.

Встречаемся. Царапаем, рвем. А уже и не рвется, и не греет. Нечего уже греть. Я есть, он есть, и дерево такое, не знаю как называется, у него сами ветки оранжевые. Листвы ещё нет, всё серое вокруг, а оно рыженькое, будто в лёгком газовом платье, очень красивое.