Битва птиц. Проза!

Голосование за прозу: выбираем ТРИ текста, пишем ТРИ номера текста в ОДНОМ комментарии к блогу. За себя не голосуем. Внимание, текстов 13 штук. Не пропустите кнопку "Читать дальше"- она появляется на восьмом рассказе!

1. Отец Онаний

«Иа»

Винни-Пух шёл по лесу и читал рэп. Говно, конечно, а не рэп. Потому что группа Коррозия Металла давно об этом всё сказала - "рэп- это кал". Но были у недалёкого медведя и другие странности. Любил он БДСМ. 

И вот Винни-Пух встречает возле озера ослика. С осликом он был немного знаком, но, как говорится, не глубоко. 

- Скажи мне, Исраэль Абрамович, - говорит Винни-Пух, - не хочешь ли ты похавать на халяву. 

- Хочу, - промямлил Иа. - Только я не Исраэль Абрамович. 

- Разве? А я думал, что ты стесняешься того, что ты еврей. Вот и представляешься всем сокращённо. Типа непонятно. Но я твой обрезанный хвост издалека заметил. 

- Он не обрезанный. Я его потерял. Поэтому я такой грустный. А, Иа-  значит Иностранный Агент. Только никому не говори. Времена сейчас не те. 

- Если бы я хвост потерял, повесился бы. Ладно, уныние - смертный грех, - сказал Винни-Пух. А потом почему-то в рифму добавил- но твоя попа как орех. 

- Чего-чего, переспросил Иа. 

- Ничего. На халяву поесть. К Кролику. 

- Да-да, это конечно-конечно. 

И так Винни-Пух и Иа почапали к Кролику. 

Кролик никого не ждал. Он слушал Radiohead и хандрил. But I am a creep... И всё в таком духе. Душнила, короче. Но стук в дверь отвлёк его от мыслей о суициде и Кролик вынув из задницы морковку пошёл открывать дверь. 

Дальше всё было как было. Троглодитство. Политические разговоры на тему "чей лес", где вы были столько лет, водка, которую по очереди закусывали морковкой. И битьё Иа, за то что он не Исраэль Абрамович. 

Всё бы так хорошо и закончилось если бы уходя Винни-Пух не застрял в дверях. И ладно бы застрял жопой наружу, угораздило же его застрять жопой внутрь. И тут Кролик не смог с собой совладать.... 

 

2. Солнечная

«Камешек»

Я всегда иду с работы одним и тем же маршрутом. Собственно, других вариантов там нет. Генеральный решил, что офис в промзоне самый дешевый вариант. И с этим не поспоришь. В основном сотрудников возит корпоративный автобус, но мне он не удобен, пешком значительно ближе.  

 

Поэтому сначала обхожу хладокомбинат. Это даже не улица, а длинный коридор шириной примерно три метра между двумя сплошными заборами., для пущего эффекта еще и с колючкой по верху. И наблюдательная вышка имеется в наличии. Как забег на двести метров. Набираешься сил и вперед. Невольно приглушаешь звук своих шагов…  Жутковато тут, если честно, как в фильмах ужасов.

Дальше поворот и мимо продуктовой базы. Здесь веселее. Бойкие бабушки торгуют зимой солениями и тыквой, а весной - щавелем, черемшой и пролесками. И краснокнижность последних не останавливает. Ближе к лету в ход идет рассада петуний, а летом клубника, огурчики, помидорки… Природное равновесие.

Иной раз в рабочей запарке только так и видишь времена года. Вы думаете их невозможно перепутать? А вот заблуждаетесь. Особенно если в стылый январь день за днем пишешь для мартовского номера журнала про праздники, мимозы тюльпаны и любовь. Куда ж без нее! А на выходе из офиса с удивлением обнаруживаешь двадцатиградусный мороз и сугробы.

Жилая застройка начинается резко. Я иду дворами, после заборов и базы хочется жизни вокруг и людей. Первый дом довоенный, голубой с белыми колоннами, второй обычная хрущевка. Вместе они выглядят странно… Примерно, как я и ты. И только деревья вокруг сглаживают картину, создавая одно пространство.

- Здравствуй, - говоришь ты, улыбаясь мне.

- Привет, - откликаюсь я…

 

Так продолжается долго. Пока однажды теплым летним днем, ты не меняешь схему.

- Привет. Как тебя зовут? Я Андрей.

- А меня Маша, – я протягиваю руку навстречу. На контрасте моя ладошка кажется совсем маленькой.

- Я рад познакомиться с тобой. Ты красивая.

- И я рада, - улыбаюсь в ответ.  

 

Летний ливень обрушивается неожиданно, когда иду между двумя заборами. Я бегу по дорогам, которые быстро превращаются в реки, думая лишь о том, что в жилой застройке могу хотя бы забежать в подъезд. И вижу тебя…

- Скорее, ты намокла, - держишь большой черный зонт надо мной и начинаешь мокнуть сам. Так мы и идем к остановке. Я маленькая и худенькая, метр с кепкой. Папа называет такой рост «с сидячую собаку». А ты высокий и плотный. Как сказал бы Карлсон, мужчина в полном рассвете сил.

- У тебя есть дети? – спрашиваешь, пока мы идем к остановке.

- Есть мальчик и девочка.

- А что они любят?

Я рассказываю, про книги, мультфильмы, компьютерные игры, а заодно кулинарные предпочтения.  

- А футбол, они любят футбол?

 

Осень сменяет лето холодными и затяжными дождями. А на редакционном календаре зима. Мы вовсю извлекаем из себя впечатления нового года. Номер должен быть праздничным, дарить радость и хорошие эмоции. На улице стыло и ветрено, в офисе с гигантскими окнами во всю стену холодно. Сил нет…  

- Ты сегодня грустная. Почему? – как обычно встречаешь меня.

- Много работы, устала.

- А у меня подарок для тебя. Смотри, – кладешь мне на ладошку камешек. Он гладкий с белыми прожилками и светится розовым цветом. И словно бы лучик мелькает за тяжёлыми тучами…

 

Зима, весна, лето, осень… Но моя дорога словно потеряла краски. Там больше нет тебя. А кого спросить не знаю. Да я и боюсь услышать ответ…

 

Маршруты иногда меняются. Теперь я гуляю с коляской самыми тихими улочками городами, чтобы маленький сынишка подольше поспал на воздухе.  И неожиданно замечаю парня. Каждый день в одном и том же месте.  Он похож и не похож на тебя, он ниже, стройнее, но с такими же раскосыми глазами…

- Привет, - однажды говорю я.

Люди с синдромом Дауна умеют дружить…

 

3. Анастасия Темнова

«По пути»

Я бреду по лабиринту уже очень давно. Хотя «давно» — это что-то про время. В лабиринте времени нет. Вокруг стены из окатой гальки, покрытой изморосью. Кажется, ткни пальцем — и серые кругляши осыпятся, открывая путь во всех направлениях.

Но нет. Стены неприступны. Их ни пошатнуть, ни забраться по ним.

Мне всё равно, ведь направления я не знаю. Но упорно бреду, иногда касаясь озябшими пальцами стен, выплавляя на измороси отпечатки. Это хорошо. Это значит, что я всё ещё теплее окружающего сумрака.

Изредка я останавливаюсь, перевожу дух. Даже на выдохе изо рта не вырывается пар. Это пугает. Словно меня выбросили в космос, в котором никогда не было воздуха.

Я стараюсь об этом не думать, смотрю под ноги. Там всё та же галька, на которой так просто поскользнуться. Но мне удаётся балансировать, упрямо двигаясь от поворота к повороту, будто меня влечёт идея, и у моего путешествия есть конечная цель.

За очередным поворотом я снова вижу пепелище. Огонь облизал гальку стен, впечатав в неё чёрной гарью силуэт с раскинутыми крыльями. Контраст, кажущийся невозможным — серо-синие морозные стены, на которых возник пожар. Мне хочется думать, что отпечаток оставил феникс, что он возрождается в этом чёртовом лабиринте раз за разом, и когда-нибудь расплавит эти стены ярким пламенем. И наконец-то станет тепло. Наверное, даже жарко.

Уверена, что ещё помню, каково это — жарко. Но пока холод угнетает меня, замораживает тело и мысли. Забирается под рёбра, что-то вороша и расталкивая внутри, устраиваясь поудобнее и насовсем.

Когда всё вокруг начинает напоминать замёрзшее стекло, я долго дышу на ладони, тру глаза. Потом вспоминаю, что пара изо рта нет, и ладони не согреются. Принимаюсь пальцами счищать с ресниц проклятую изморось.

Снова поворот, очередного пепелища не видно. Я сажусь прямо на ледяную гальку и раскачиваюсь, как китайский болванчик. Нет феникса. Нет огня. Не будет жарко.

Верю, что если посижу достаточно, то вмёрзну в этот лабиринт, и больше не придётся никуда идти. Если повезёт, то я тут просто засну. Но времени нет, как и сна. Есть только стены и холод.

Я поднимаюсь и бреду дальше, в надежде увидеть за очередным поворотом след пожара. Проход будто удлиняется, лабиринт перестаёт петлять, поворотов больше нет. Зато впереди пляшет какой-то отблеск. Я ускоряю шаг. Скольжу, карабкаюсь по гальке, словно тропинка тоже стала стеной, на которую невозможно взобраться. Пытаюсь бежать, но без времени получается плохо. Нет даже ветра, который отталкивал бы меня от цели. Я просто рвусь через густой кисель, пытаясь дотянуться до отблеска впереди.

В какой-то момент мне становится страшно: а что, если там, впереди, догорает последний феникс? И я доберусь до него, когда пламени не останется, лишь пепел на равнодушных стенах?

Кричу, но не слышу собственного голоса. Стремлюсь вперёд, не рассчитывая на успех. Но стены вдруг заканчиваются, и я вываливаюсь из мути лабиринта на круглую площадку.

В центре крыльями из пламени бьёт птица. Её голова запрокинута, из клюва тоже вырывается огонь. Ещё чуть-чуть — и она рассыпется искрами, потухнет.

Не задумываясь, останется ли от меня хотя бы пепел, шагаю вперёд, встаю под размах крыльев, тяну руки, в надежде отогреться в пламени или сгореть — не важно.

И мир вокруг вспыхивает миллионом искр. Успела.

 

Боль — первое, что я чувствую. Пытаюсь открыть глаза, опасаясь, что ресницы сковал иней. Инея нет, есть липкая жидкость. Стираю её с лица, насколько это удаётся. Оглядываюсь.

Я в капсуле. Вокруг бесконечные ряды таких же ванн для анабиоза. Многие распахнуты, возле них лежат человеческие останки.

С потолка свисает табло, на нём цифры — 21 023 046... 45... И тут я вспоминаю.

 

Куратор сердится, ходит по кабинету из угла в угол. Я стою, опустив голову, как нашкодивший ребёнок. Вижу только его обувь — неожиданно начищенную до блеска.

Когда от бликов ботинок меня начинает подташнивать, Куратор останавливается:

— Вы понимаете, что это безрассудно?

— Да. И остальные понимают тоже. Мы готовы рискнуть, — по-прежнему смотрю в пол.

— Сколько капсул вмещает ваш корабль? —этот вопрос он уже задавал.

Но я покорно отвечаю:

— Две с половиной тысячи.

— И вы всерьёз готовы угробить такую уйму народа, совершая перелёт на авось?

Поднимаю взгляд, и он неожиданно смущается, словно я бросила ему вызов.

— Все эти люди умрут в течение полугода, если останутся на Земле. Вы знаете это не хуже меня.

— Но искусственный интеллект ещё не готов! Почему бы вам не дать нам эти полгода для уверенности, что все ваши пассажиры достигнут экзопланеты?

Я смотрю на него в упор:

— Полгода назад вы говорили то же самое, Куратор. Что искин не готов, но месяцев через шесть...

— Да, чёрт возьми, не готов! — вспышка гнева сменяется усталостью, Куратор опускается в кресло. — Поймите, без искина контроль за капсулами анабиоза невозможен.

— Разумеется. Поэтому я к вам и пришла. Но полгода корабль в доке не простоит. Когда вы в последний раз были на космодроме?

— Пару лет назад. Разве это имеет сейчас значение?

— Тогда вы не знаете о мародёрах... — и я в красках расписываю, сколько посягательств моя команда отразила за последнюю неделю.

Куратор сдаётся:

— Хорошо, я распоряжусь, чтобы вам выдали модуль искина. Пожалуйста, отнеситесь серьёзно к выбору названия для него, это очень...

— Важно, — киваю я. — Мы всё придумали. Наш искин будет Фениксом.

 

Итак, теперь у меня есть время. Работающее против меня. На табло без малого сорок лет — столько требуется провести в анабиозе до посадки на планету земного типа. Это время уменьшается, что хорошо.

Но есть ещё один таймер, у меня на запястье. Цифры натужно сменяют друг друга — 16, 15, 14...

Четырнадцать минут до погружения в анабиоз. Пауз более двадцати быть не должно, такая программа у Феникса, если он её не поменял.

Я обвожу взглядом черепа тех, кто не долетел. Тех, кто устал бороться с лабиринтами, катакомбами, реликтовыми лесами, бесконечными каньонами, откуда раз за разом приходилось искать выход.

Каждый раз маленькая смерть и возрождение. Тем, кто к возрождению не способен, с Фениксом не по пути. Так решил искусственный интеллект, которому не успели объяснить, что он искусственный.

Решаю, что тянуть бессмысленно, и запускаю программу анабиоза. В ближайшие сорок лет тут мне смотреть всё равно не на что. Ряды с капсулами растворяются, моё тело послушно принимает липкая жидкость, снова склеивая ресницы и забивая нос...

 

Я сижу на утёсе. Ни ветерка. Солнца нет, но мне тепло.

В долине внизу замок, над которым реет флаг с изображённым на нём гербом. Отсюда не видно, но мне кажется, что это птица распахнула крылья, запрокинув голову. Нужно спуститься и рассмотреть.

Если мне удастся найти путь вниз.

 

4. Sanremo

Притча

Одна монашка сильная духом, как отвесная скала, задала вопрос Богу:
- Я не посадила дерево, не построила дом, у меня нет семьи. Значит ли это, что я всего лишь камень в этом мире?

Но Бог не ответил. Тогда монашка упорная, как ветер в пустыне, снова задала вопрос Богу:
- Что надо делать, чтобы всегда побеждать?

Бог промолчал и в этот раз. Хладнокровная монашка, ничуть не смущаясь отсутствием диалога, в третий раз спросила того, кто молчал:
- Правда ли, что если разжечь огонь в полдень в храме, то храм сгорит здесь, но заново родится в другом месте?
Тут Бог не выдержал и ответил:
-  Ни один камень ни разу не согрешил.Ни одна победа не имеет смысла без поражения.  Огонь горит там, где есть чему гореть. 
Но монашка его не услышала. Бога редко кто слышит.

 

5. Ольга Герасимова

«Размазня Бэкки Дрю»

От долгого сидения ноги затекли и кажутся чужими, ломит шею, плечи. Сколько прошло времени с момента как она очнулась, Бэкки не знает. Пять минут, двадцать, полчаса? Когда случается что-то плохое, время начинает лгать. И вот вместо долгих часов в твоей доверчивой ладони лежит жалкая горстка минут, а вместо мгновений нескончаемые дни...
Бэкки не привыкла выпускать из рук свою маленькую клеенчатую сумку, а сегодня зачем- то забросила её на заднее сиденье. Теперь чтобы достать телефон придётся потратить немного много больше времени, ведь у неё до сих пор кружится голова, и от удара, возможно, заклинило дверь, и может быть разрядилась батарея. Не шелохнувшись, и даже на полдюйма не повернув головы в сторону, Бэкки прислушалась, пытаясь уловить хоть какой то звук, но салон погружённый в тишину молчал. Ни шороха, ни хрипа, лишь из разбитого окна тянуло запахом мокрого песка и травы. Поля... Огромные, с колосящейся на ветру высокой сочной травой. А за ними крохотный городок Эшвуд. Бэкки всегда мечтала побывать там. Воскресные ярмарки, тёплый карамельный пирог на открытой веранде, увитой плющом, а вечером танцы. Когда всё закончится, она обязательно туда съездит. Бэкки громко застонала, словно её пронзила острая боль, и стала выбираться из машины.

- Пожалуйста, быстрее! Да, да, авария...мне кажется, он не дышит...там кровь...
Сжимая дрожащими от волнения руками телефон, Бекки то несвязно лепетала, то срывалась на тихий скулящий плачь.
- Я не могу вспомнить город... очень болит голова...поля...шоссе. Да, муж. Саймон Дью. Я только что очнулась... голова болит и тошнит... Саймон... скорее!
Закончив разговор, Бэкки опустилась на землю и закурила, наблюдая как над полем разгорается красный, как птица Феникс, закат.

 

- Чёртова ты сука, Бэкки. Вечно у тебя всё валится из рук!
В лицо ударил кислый запах перегара и на затылок Бэкки опустилась тяжёлая мужская рука.
- Тупая размазня. Что бы ты без меня делала?! Доктор сказал, позвони ты на пять минут позже и меня было бы уже не спасти. Хоть раз в жизни ты что-то не испортила!
Мужчина шлёпнул Бэкки по заднице и громко расхохотался.
- Убирай и знай, что я всегда слежу за тобой.
Она знала. Бэкки покорно кивнула головой и пошла на кухню за веником.

 

6. Карел Ботт

«Возврат»

Я сидел под деревом на берегу реки, подбрасывая сухие ветки в огонь. Я сделал все в точном соответствии с наставлениями монашки из Собора Святой Елены. Как и полагалось, Упорная Скала была от меня по правую руку. А Железный дом на холме хорошо отсюда просматривался.

Как и предупреждала моя хладнокровная Наставница, ровно в полдень по реке стали проплывать трупы моих врагов. Я принялся пересчитывать их.  И дойдя до названой для меня монашкой цифры. Открывать ее кому бы то ни было она запретила. Я вытащил на берег труп с “нужным порядковым номером”. 

“Бережно и аккуратно”, словно лучшего друга, я положил разлагающееся тело в центр костра. После чего расставил снаружи, по предписанному контуру, заранее заготовленные камни. 

Выполнив еще некоторые ритуалы. Распространяться о которых мне тоже было запрещено. Они должны были показать, что я знаю правила и условия визита и принимаю их. 

Я вернулся на свое место под деревом. Восстановить равновесие и настроится на следующий этап. Тело врага должно было стать для меня порталом в мир теней. 

Чтобы забрать оттуда украденное у меня. И вернуть то, что я по неразумению когда-то прихватил. 

Клубы дыма вокруг костра становились все чернее и объемнее. Я закрыл глаза, и мое путешествие началось…

 

7. Карел Ботт

«Покаяние»

Злодейка лежала глубокой ночью на сырой земле пьяная и бессильная. 

- Почему мне так не везет?! Почему мне все время так фатально не везет, - сокрушалась она. 

Кругом мрак, обман, искушения, подлость, подлог, разврат!

По ее опавшим щекам потекли горькие слезы. 

- Я не вынесу больше этой тоски! Этой бесконечной грусти и тревоги. Проще повесится! 

Хотя могу поспорить и тут мне не повезет. Сломается табуретка. Порвется веревка. Или в последний момент меня “спасет” какой-нибудь унылый придурок. С мозгами как решето. 

И даже если я отнесусь к нему как к ниспосланному ангелу. И отблагодарю такой страстью, на которую способна только я. Уже следующим вечером я снова окажусь в этой канаве. И снова буду молить об избавлении и покое… 

 

8. Карел Ботт

«Мудрая лягушка»

Приснился ведьме-пиявке вещий сон. Что ненавистная ей соседка-лягушка - заколдованная Царевна. И что вот-вот явится сказочный Царевич-недотепа. Не умеющий толком стрелять, но хорош собой и все такое. 

Потому что промажет он мимо девичьих хором. И прилетит золотая стрела на болото. Схватит ее стерва-лягушка, как букет невесты. И поминай как звали. 

Возьмет в оборот царевича, наврет с три короба и отдадут ее в жены. И помашет она с издевкой здешним обитателям лягушачьими лапками. 

Не могла пиявка допустить подобного. Напросилась она к лягушке в гости. И давай ее уговаривать. Мол было у нее видение. Это воплощение у соседки последнее в колесе сансары в образе лягухи. Толком, что такое эта сансара, пиявка не знала. Но это было и неважно. Для затравки могло сработать. 

И вот мол, зачем кота за причиндалы тянуть. Надо бы лягушке самой закругляться с этой жизнью и смело прыгать в следующую. Где она вполне и сама в котика может перевоплотиться. Не надо будет больше гоняться за мошкарой да жрать всяких слизняков. Сметанкой и рыбкой котиков кормят.  

- Разумеется суицид я тебе не предлагаю. Грех и унижение это даже у болотных аборигенов. Да и ни жертва ты никакая. Ни падшая жаба из пруда у мусорной ямы. На дно никогда не провалишься.

Виселицу для лягушек тоже еще не придумали. А вот под топор лесоруба прыгнуть это считай в нирвану залететь. 

Внимательно выслушав пиявку лягушка спокойно сказала:

- Не будем скрывать. Мы с тобой не подружки. За все время нашего соседства много раз могли мы попытаться сожрать одна другую. Но мы предпочитали худой мир. И вот ты пришла ко мне с этой лабудой и ламбадой под топором. И предлагаешь убиться по добру по здорову.

Я конечно, могла бы просто выгнать тебя с отвращением. Много злобы и желчи ты отовсюду насосала. 

Да еще послать по твоему следу одноклассника выхухоля. Что и стало бы для тебя приговором. 

Но ты ведь не знаешь, что одна моя прабабка была лягушкой-путешественницей. Другая - той, что взбила лапками сметану.  И выбралась из западни-безнадеги. 

Так вот. Есть у нас семейное предание. Что как только в дверь одной из нас постучится падшая, черная бестия, с опасными посулами. Чтобы сгубить добрую квакушку. Ее надо выслушать и сделать ей “от ворот поворот”. Сама обретет она свое заслуженное несчастье. И еще до заката превратиться в дым и пепел. А потом и в гнилой тлен. 

Но главное, надо самой не спускать с этого момента своих лягушиных зрачков с небесных просторов. Чтобы не пропустить знамение. Золотую молнию от царских ворот. 

 

9. Последние транки и Грыжа

«Как Илия Муромец и Миша Япончик Яшку Соловейчика одолели»

— Папенька, и как сию диффамацию прикажете понимать? — скандализованно вопрошал Илия, растерянно вертя в огромных ручищах принесённый карачаровским почтарём изящный свиток. В свитке было отпечатано на гектографе размашистой кириллицей: "Сг'очно пг'иезжайте. Встг'ечу утг'енним г'ейсом. Ваш Миша".

— Ви с мамой хочете, шоб я сказал вам за Мишу, Ильюша? Ну так вот, я вам говорю за Мишу, — завилял отец. — Та и не надо делать мине биреминную голову! Таки надо видвигаться и ехать до Одессы! Я имею тибе сказать, Ильюша, шо чужую задницу хорошо хлестать и делать это можно долго, но таки надо ехать!

— Пошто я про брата до сей поры не ведал? — насупил брови Илия.

— Ой, Ильюша, я тебя умоляю! Миша то ж не букварь, шоб за него все знали. Ну не ведал и не ведал, шо такого! — хорохорился отец, но смотрел при этом виновато и куда-то мимо.

— И чего ж он, так и рос безбатешным, бедный братик мой? — тихо прошептал Илия, скорбно подперев голову здоровенной ручищей, и осуждающе глянул на отца.

— Я опасывался, шо ви с мамой станете браниться, а маменька таки может ещё и наподдать. Шоб ви знали, у мами тижёлые руки, — трусливо отвёл взгляд батя и засуетился. — Таки попей молочка, Ильюшенька, сынок! Шоб не ехать до той Одессы голодным.

Отложив свиток, богатырь принял из батиных рук кувшин с молоком и надолго приложился к нему. Молоко забулькало, падая в богатырское чрево. Выпил всё подчистую, не потому, что оголодал, а забавы ради. Отставил пустую посудину в сторону и довольно обтёр губы. Сурово глянул на отца.

— Вы мне разъясните, папенька, ещё раз, уж будьте так милостивы. Вы по молодости обретались в Одессе, откуда сами и родом, спортили там девку, и она от вас понесла? Вы о том прознали, но виду не подали, так? В Карачарове осевши и на маменьке обженившись, про приплод свой давешний никому не сказывали, убоявшись гнева маменькиного. Нынче же братец мой единокровный Мишенька взывает о помощи, ибо в евонных краях супостатище поганый повадился проказить, и Мишенька слёзно требует приехать и супостатищу в таблище накостылять. Верно я уразумел? Вы, папенька, еврей?

Папенька кивнул и смущённо потупился.

— То-то меня сызмальства сомнения одолевали! — шлёпнул рукою об руку Илия. — Ну не русская это фамилия, Муромец, вот хоть ты тресни, не русская! Наши всё больше на "ов" и "ин". И прононс ещё этот ваш, якобы французкий. Откуда бы ему взяться, французскому-то, здесь у нас, в Карачарове? И други мои лепшие Попович с Никитичем какие-то подозрительно чернявенькие и носастые! Ихние-то папеньки, поди, тоже из приезжих?

Батя молчал, переминаясь и тревожно сопя.

— В одиночь поеду братку из беды вызволять! А вы, папенька, с маменькой оставайтесь уж избу сторожить, от греха, — решил Илия и отправился седлать коня.

***

Одесса встретила его гомоном и Мишенькиной довольной рожей.

— Щикарный вид, не будь я Миша Японец! — широко развёл руками прохиндей. — Шобы я так жил!

Илия спешился, по русскому обычаю троекратно обнял брата, и они, ведя коня в поводу, отправились на Молдаванку, где временно квартировался Миша.

 

— Яшка Соловейчик объявился до Одессы, из брайтонских, — по пути вводил Япончик Муромца в курс дела. — Чистый разбойщик, эталоновый! Налётчик и блатарь похлеще моего. Я имею сообщить вам, Илья, за Яшу следующее: лютый парень этот Яша!

— Нешто не управимся вдвоём? — отмахнулся Илия. — Поди, и не таким лютым ребятушкам козью морду пристраивал, было дело.

— Ви, Ильюша, таки не сильно понимаете, с кем предстоит иметь встречу, — продолжал нагнетать Японец. — Я полздоровья затратил на этого поца, и шоб ви себе думали? Вёрток Соловейчик, шо бичок морской!

— Морской бычок? — удивлённо приподнял брови Илия. — В море живут быки?

— То риба такая, — пояснил брат.

Илия понимающе кивнул.

— Пошто Якова Соловейчиком кличут? — спросил он Мишу. — За посвист молодецкий?

— Та не, — махнул рукой брат. — Ножик у него имеется. И как он с ножиком своим управляется, то отдельная песня, имею вам доложить, Илья! Щикарный вид имеет Яша, когда он с ножиком, а с ножиком он, имею доложить, всегда! Поёт ножик в его руках, шо соловей, оттого и прозвали так!

— Нешто меня ножиком не пугали? — добродушно прогудел Илия и усмехнулся, припомнив что-то былое. — Да супротив моей палицы ни один ножик не устоит! Умертвим злодея, как пить дать, умертвим!

И он любовно огладил выпирающий из седельной сумки набалдашник грозного оружия.

Так, за разговорами, они дошли до Мишиных хоромов.

***

Стрелку Соловейчику забили у моря, вдали от людских глаз. Забивным отрядили одного из Мишиных подельников, Изю Майорчика.

— Согласный Соловейчик, придёт до моря! — возбуждённо посверкивая взглядом, доложил Майорчик, вернувшись.

На том и порешили и полегли спать, дабы с утречка и с Божией помощью супостата одолеть и извести.

***

Утро выдалось солнечным и ранним. С моря приятно дул свежий ветерок.

Яшка поджидал их у пирса, хищно подрагивая кончиками нафабренных усов. Во всей внешности его также было нечто хищническое, разбойское. Ножик в его руках бликовал от бьющих отовсюду солнечных лучей.

Миша что-то недовольно забурчал себе под нос.

"Манлихер" бы с хорошей оптикой сюдой, мы б таки поглядели, кто кого, и даже не пришлось бы до моря идти", — вслушавшись, разобрал Илия. Что это за такой "манлихер", он не знал да и знать не хотел.

— Долгие подлады — лишние хлопоты! — басовито вскричал богатырь, раскручивая над головой верную палицу свою и бочком, по-крабьи, подскочил к противнику.

И сошлись ратники в жаркой, жестокой битве.

Правду сказывал Японец. Вёрток Яшка был, ох, вёрток! Присаживаясь, легко уходил от палицы, сам же норовил ножиком своим по пузу полоснуть. Так они то сходились, то расходились, будто кадриль танцуя. Богатырь нападёт — злодей отступит. Нападает злодей — отступает богатырь.

Миша хотел было встрять, да решил не лезть, дабы по случаю не навредить. В сторонке стоял да переживал за брата, до хруста в костяшках стискивая кулаки.

Ратники же биться продолжали, пока солнце в зенит не взошло. По-боевому вальсируя, притомились малость и бдительность утратили.

Тут-то и подловил Илия Яшу. Хрястнул палицей по голове, из того и дух вон. Обмяк супостат и осел кучей, что дерьмо птичье.

А братья обнялись и отправились бат