Дама с собачкой

В хорошую погоду мы ходим с Женей на птичий базар.

Кайры галдят и переливаются чёрным пополам с белым. Щёлкают острыми клювами, а потом тяжело взлетают, оставляя на камнях тёплое яйцо со смещенным центром тяжести. Женя рассказал мне, что это нужно для того, чтобы яйцо не сдуло ветром со скалы. Именно поэтому, — говорит он, — тупой конец яйца всегда тяжелый, а острый — лёгонький. Я смеюсь. Он строго спрашивает: «Чего хохочешь?». Я отвечаю:

— Да разве у яйца может быть конец?

— Может, — еще строже отвечает Женя, — вот сейчас мы сделаем из них яичницу, и будет им конец!

Мы собираем яйца в корзину и идём к дому.

За нами идут песцы.

Женя — единственный человек, с которым я могу общаться. И это совсем не потому, что на острове больше никого нет. Совсем не поэтому. Жителей, на самом деле, полно. Есть кайры, песцы, чайки. Киты. Рыба. Сивучи.

Женя не говорит много, и у него широкие, жёсткие ладони. Как лопаты. Мне иногда кажется, что я вся могу поместиться в его ладонях, а я не такая уж и маленькая. Как средних размеров морской лев. Но главное, что я знаю — это то, что Женя будет бережен и не обидит меня, и станет нести на вытянутых вперед руках осторожно, будто я хрупкая и драгоценная, посматривая иногда под ноги, чтобы мы не грохнулись вместе с ним на камни. И мы не грохнемся.

Женя жарит яичницу, я смотрю в окошко. Малиновое небо, бурая трава и фиолетовая вода. А посередине пегий какой-то песец. Песец водит черным носом, прижимает уши и тявкает. Я беру с ледника рыбу и иду к двери.

Оденься, — кричит Женя. Я надеваю его бушлат и шапку, она сползает мне на нос. Я поправляю шапку подмороженной рыбой.

Песец видит меня и не знает, что ему делать — бежать или остаться. Я кричу ему — «у меня нет ружья!», а потом делаю вид, что стреляю в него из рыбы — «пиф-паф». Песец ложится на землю и широко улыбается, растягивая чёрную улыбку до ушей. Я швыряю ему рыбу и ухожу. Замерзла.

Женя ругается. Поит меня чаем и кормит яичницей с серым, колким, солоноватым хлебом. Потом он укладывает меня спать. Три одеяла и пуховый колючий платок на голову, я злюсь и сдираю с головы платок, он говорит, что я веду себя хуже песца. Он всегда подолгу стоит у печки как долдон, чтобы залезть в кровать теплым, и чтобы мне не было холодно. Мне все равно холодно, когда он лезет под одеяло, и я визжу. Песец за окном начинает радостно тявкать. «Да вы сговорились!», — бухтит Женя.

— Покажи мне, где Большая Земля! — прошу я. Женя показывает рукой — там. Я смотрю в бинокль на розовое небо, на океан. Смотрю и никакой земли не вижу. Я улыбаюсь и бегу в дом пить чай.

Раз в месяц, в хорошую погоду, прилетает вертолет. В этот день я начинаю нервничать и метаться. Женя успокаивает меня, сажает к себе на колени — «не митусись» — и прижимает к себе. Я перестаю реветь и начинаю смеяться. Сам ты митусись, — говорю. Что такое твое «митусись», — спрашиваю. Село огородное, — обзываюсь.

Женя тихонько кусает меня за плечо, дает пряник и пристально смотрит в глаза.

Никуда не выходи, — говорит он и уходит.

Я швыряю пряник и бегу к окну. Вижу, как он идет к вертолету. Я не люблю пряники.

Женя возвращается с мешками, полными продуктов. Еще там бывают книги, газеты и письма. В последний раз, когда я прочитала газету и письмо, меня рвало три часа. До горькой желчи и спазмов в желудке. Потом пошла носом кровь. Женя метался по комнате, держа в руках мороженую рыбу, чтобы я ее приложила к животу или хотя бы к носу, а я вякала в ведро и вдруг сказала «не митусись» таким похожим на него голосом, что мне самой смешно стало, я захрюкала и надула носом кровяной пузырь. Женя бросил рыбу и стал смеяться, сидя на полу.

Оказалось, что консервы испорчены, пришлось выкинуть несколько банок. Зато сухари хорошие — с изюмом и в сахаре, как я люблю.

Мы идем на птичий базар за яйцами со смещенным центром тяжести. Будем готовить омлет на сухом молоке.

За нами бегут песцы. Пегого нет.

Я смотрю в окно. Малиновое небо, фиолетовая вода, серые валуны. Песца нет. Я беру рыбу и выхожу из дому. Я не знаю, как приманивать песцов, идут ли они на свист, и свистеть я не умею. Поэтому я размахиваю рыбой, как сигнальным огнем, и кричу — на, на, на! Нет ответа. Женя сердится, и кричит через ветер, что слишком много внимания какому-то облезлому песцу. Ночью мне снится, что Женя умер, я кричу от страха, а он меня успокаивает — живой и тёплый.

Мы пьем чай с сухарями, и я смотрю в окно.

— Где эта моя собачка? Где мой маленький шпиц? Отвечайте, господин Гуров! — требую я, поправляю невидимую шляпку и смотрю в воображаемый лорнет.

Женя вдруг белеет и говорит, что пегий песец издох, скорее всего отравился консервами, что мы выбросили. Я вздрагиваю и роняю лорнет на пол.

Утром я вижу возле бытовки лопату. На ней кровь и шерсть.

Мы идем на птичий базар за яйцами. За нами идут песцы. Я не смотрю на них и думаю о том, что у Жени такие большие ладони, что он запросто может меня раздавить. Как яйцо.

И еще о том, как хорошо, что у нас еще остались сухари в сахаре и с изюмом, которые я так люблю.