Миллениум: реликтовое излучение

Такая странная весна —

точней сказать, начало века:

шурша крылом, встаёт она

(или оно?), грядёт со дна

животной сути человека.

Пусть мой оксюморон смешон,

как газ без запаха и цвета,

пускай вотще надуман он —

отнюдь не буду удручён

своим незнанием предмета.

Но чур меня от этих чар

Эвтерпы, уводящей в дебри!

В моём дому, пугая лар,

летят, как будто на пожар,

сансары рифм в безумном дерби;

кому не нравятся они —

плевать, мне их в упор не видно:

среди житейской толкотни

так быстротечны наши дни,

что всех улещивать обидно.

 

Короче. Страшная весна!

Клубится век, едва начавшись,

чадит кавказская война.

Бредёт солдатик, вполпьяна

энзэшным спиртом накачавшись,

как будто в спирте есть покой.

Под ним струя светлей лазури,

и он не слышит голос мой:

«Бери шинель, иди домой!»

Храни, судьба, его... В натуре:

когда бы наши пацаны

кредитом должным обладали —

врачи б им справок наклепали

(сиречь продали за грины).

Тогда бы все врубаться стали,

хотят ли русские войны.

...Но вот истории изгиб:

Михайло Юрьевич когда-то

бил инсургентов здесь... Могли б

смеяться внуки супостата:

от пули русского собрата

поэт, как водится, погиб.

 

Итак, доселе третий Рим

скрипел, держась на гребне вала,

но в Белой Веже три вандала

сошлись — и обратили в дым

страну, что нас в гробу видала,

страну, в которой миражи

и чудеса, и леший бродит,

и Пушкин, будто старый хоббит,

струится в призрачной тиши,

и — словно глюк от анаши —

для рифмы сей глагол находит...

Ну что же, странная страна,

я вновь пришёл к тебе с приветом!

Ты столько мне всего должна,

что я люблю тебя, при этом

не понимаю ни хрена

твоих рабочих и крестьян,

твоих путан и педерастов,

и разных дел энтузиастов,

зане — о суетности — дан

для них пассаж экклезиастов...

 

Но чу — век призрачный грядёт

с гламурной англицкою речью;

он кровь заменит человечью

на нефтяной трубопровод

и в стайку дружную овечью

народы мира соберёт;

и хер бы с этим, ведь тогда,

подобно чуди белоглазой,

покинув наши города,

мы — как в реке осколки льда —

исчезнем, став текучей фазой

времён, ушедших навсегда.

...Увы, безумная весна,

поскольку век ещё в начале,

как тать, гужбанящий в кружале,

нам вместе не допить до дна

твои смертельные печали...

Прости, кромешная страна!

Что я могу ещё сказать?

Я здесь живу, чего же боле.

Спасибо, я пока на воле,

и мне за это исполать

от тех, кого и в чистом поле —

увы — сегодня не видать.