САМАЯ ПЬЯНАЯ ГАЗЕТА В МИРЕ (Эпилог-4 (последний) — Захват «Свистка»)

Если ты живёшь в Москве, и у тебя есть хотя бы клочок более-менее свободной жилплощади, вокруг тебя образуется некое подобие семьи. Я любил Илону, она, вроде как, меня тоже. А третьим стал Столбняк. На Нагорной он поселился прочно, можно сказать, укоренился. Илона лучше относиться к нему не стала, бесилась. Вместо недели Столбняк прожил с нами полгода.

За это время я успел уволиться из «Творческой интеллигенции». Сделать это меня вынудила Илона — я не хотел, ведь деградация — очень приятный процесс, и мне нравилось деградировать. Ещё за это время я успел развестись. Мне присудили алименты.

Моё место в «Творческой интеллигенции» занял Столбняк. В коллектив он вписался весьма органично, и проработал в отделе новостей шесть лет.

Когда меня спрашивали: «А как тебе удалось укорениться в Москве? Трудно, наверное, было?», я отвечал: «Нет. Я всего-то приехал посмотреть на Мэрилин Мэнсона, и так получилось, что сразу нашёл работу, женщину, квартиру. Москва, на самом деле, встретила меня хлебосольно».

Я рассказал вам, как это было. И согласитесь — всё происходило легко, при максимальном содействии случайных обстоятельств. Другим было труднее.

Осталось рассказать совсем немного. В самом дальнем, самом отдалённом по времени эпилоге у нас снова появляется Кукурьев.

***

У нас с Фёдором была одна полубеспамятная встреча в Питере в 2004 году. Я поехал туда в командировку, мы с Кукурьевым созвонились и вечером встретились на Невском. Пошли в кафе по соседству с «Книжной лавкой писателей». Фёдор отъелся, округлился. Зубы, впрочем, не сделал.

О чём говорили — не помню. В какой-то момент рядом с нами оказались две девушки. Кукурьев интересничал:

— Вы знаете, девушки, что у меня — рак поджелудочной? Я скоро умру, и в самых страшных муках.

Я знал, какой реакции он добивался от девчонок. Сочувствия он хотел, чтобы его погладили по головке, порыдали вместе с ним. Ведь рак поджелудочной железы — это был бред, родившийся прямо сейчас. Кукурьев придумал себе онкологию, чтобы впечатлить девок. Он хотел, чтобы над ним порыдали.

Алкоголический бред нельзя опровергать. Пьяный человек начинает пламенно верить в него. И ты, его собеседник, оскорбишь алкоголика, если не поверишь. Это святое, как пубертатное пацанячье гонево про секс. Алкоголикам надо давать ту реакцию, которой они жаждут. Пускай даже объективная реальность бунтует против такого искривления.

Девчонки предпочли с Кукурьевым не связываться. И мы, два алкаша, остались одни. Кукурьев отчаянно смотрел на меня.

— У меня ведь рак... поджелудочной... Сдохну я скоро, — не особо-то и убедительно говорил он.

— Бедный Фёдор! — искреннего сочувствия не получилось, слова мои сочились фальшью, а Кукурьев эту фальшь видел и смотрел на меня уже подозрительно.

Я предпочёл поскорее уйти.

***

И, конечно же, Кукурьев не умер. Через два года я встретил его снова.

За это время произошло многое. Например, в августе 2005 года я бросил пить. Трезвую жизнь я начал самым чудовищным образом. На самом пике стремительного запоя я вызвал врача, и тот поставил мне капельницу и вколол какое-то лекарство. Я понимал, что уже утром мне будет пиздец. Можно ли будет хотя бы пива? Вот о чём спросил я врача — сурового восточного человека, похожего на ханского баскака.

— Даже нэ думай, э, — сказал доктор, наполняя шприц. — Даже год спустя если выпьешь, то всё равно пиздэц настигнет. Потому что на три года тебе укол. Или сдохнешь, или скрючит, или инсульт.

И я стал трезветь. Вход в нормальную жизнь оказался болезненным. Я чувствовал себя глубоким стариком, для которого все весёлые времена — уже в прошлом. Дальше ничего не будет, понимал я. Никакой радости, никакого веселья, только серая равнина однотипных будней. Отныне и навсегда.

Я потерял всех друзей. Все они стали считать меня или мутным типом, или крутили у виска пальцем — ебанулся Конь. Уже очень скоро мне стало не о чем с ними говорить. Из моей жизни исчез стержень, скреплявший её. Раньше-то я жил, чтобы веселиться, приятно проводить время. А сейчас — зачем? Я для людей — отщепенец! На мне клеймо. Весь мир стал мне враждебен. Я превратился в мрачного, подозрительного типа, любителя слушать индустриальный нойз и депрессивнейший пост-панк. Одиночество и бессмысленность были со мной. И эту тоску было не залить, потому что заливать-то было как раз нельзя.

Но в моей жизни, по счастью, случилась долгоиграющая халтура.

Один мой друг, тоже журналист, копил на квартиру и договорился с не самым большим издательством писать бесконечный любовный проект «Карменсита». Это была чудовищная дрянь. Сам автор горячо не советовал мне её читать. Работа эта изнурила Олега (так звали друга), он отощал, почти как Кукурьев, глаза же казались огромными на фоне впалых щёк. Этому Олегу я был должен невероятно много денег. Отдать мог, наверное, только с посмертного собрания сочинений при условии немедленной всемирной славы.

В последние дни моего последнего запоя Олег отвёл меня в издательство, где я произвёл на тётушек пугающее впечатление.

— Ну, да ладно, пусть пилотную главу напишет, — с сомнением сказала главная редакторша.

Пилотную главу я писал уже в пугающем безжизненностью космосе трезвости.

И так получилось, что им понравилось, и, вместо того, чтобы бухать и проводить жизнь в удовольствиях, я стал писать чудовищную хуйню. Сроку на каждый роман давали ровно месяц, по завершении — переводили на сберкнижку тысячу долларов. К зиме я сдал в издательство четырёхтомник «Плоть и страсть». И это было лишь началом большого пути.

Ставки мои росли, я получал уже по две тысячи за книгу. Я научился писать их за 10-14 дней, и стал выдавать по полтора-два любовных романа в месяц. Я наконец-то разбогател, раздал все долги, мне в кои-то веки стало некуда девать деньги.

К тому времени лунный ландшафт моей души стал зеленеть робкими ростками саксаулов. Я уже начинал находить в трезвой жизни определённый смак. Неожиданным открытием стало для меня понимание того, что алкоголик живёт в маленьком и душном мирке. Все эти весёлые пьяные компании — да кому они интересны кроме тех, кто туда входит? А ведь есть и большой мир, которому как раз интересны вот такие, как я, а не расхристанные распиздяи, бравирующие перегаром.

Я же становился реальным джентльменом. И мучился от отвращения к себе. Прежде всего, как к писателю. То, что я гнал для издательств, было чудовищно. Штамп цеплялся за шаблон — в моих книгах плакали небеса, волосы отрицательной героини были чёрными, как смоль, а у положительной — кипенно белыми. Чем гнуснее я писал, тем больший успех имел у издателей. Им-то всё нравилось! Но я совершенно чётко знал: я — самый плохой писатель в мире.

Меня стал мучить вопрос: а как я войду в вечность с таким говнищем в багаже?

А ещё у меня была работа, которая меня достала. До неё от моей Нагорной было, представьте себе, пятнадцать минут. И не на метро, а пешком! Маршрут пролегал либо через промзоны, либо вдоль трамвая, через НИИ гельминтологии. Как осточертел мне этот путь, кто бы знал.

А сама работа... Это был порножурнал. Я сочинял для него сюжеты фотокомиксов и заметки по мелочи. Не бей лежачего работа, и платили тоже ерунду. Ребята в нашем журнале работали без дураков — девки на обложке были не из Интернета, а фотки без малейшего фотошопа. Съёмки проходили прямо у нас. Помещение нашей редакции было маленьким, и полуголые девки кишели в моём кабинете, пока я наколачивал в компе очередную мелодраму. Шагу нельзя было пройти, чтобы не наткнуться на барышню, часто и топлесс. И как же, Боже ж мой, мне это надоело! Сейчас я, впрочем, понимаю, что это и была работа мечты. 

Но меня всё достало, я явно перерос то, чем занимался.

Как раз в это время в Москву приехал Кукурьев. Мы созвонились и договорились встретиться в vip-зале Ленинградского вокзала. Фёдор теперь занимал какую-то должность в газете «Свисток» и имел право пользоваться депутатским залом.

Vip-зал казался чудовищно огромным. Девушка, которая меня туда впустила, выглядела испуганной, смотрела недоверчиво. Кукурьев сидел в центре зала, у стола, раскидав по креслу руки-ноги изломанной каракатицей.

— Вам шампанского? — спросила девушка, настороженно покосившись на Кукурьева, голова которого прихотью не то гравитации, не то абстиненции вдавилась в плечи так, что казалось, что шеи у моего бывшего босса и вовсе нет.

— Водки! — рявкнул вдруг Кукурьев, и мне не понравилась его интонация — так барин покрикивает на провинившуюся челядь.

— Извините, — сказала девушка, — но вы не можете оплатить заказ. Мы с вами уже говорили об этом.

Кукурьев завращал глазами. Он был чудовищно пьян, находясь на той самой грани, когда тяжёлое опьянение переходит в лютое похмелье.

— Принесите ему водки, — сказал я.

Я догадывался, что стоит она в депутатском зале запредельно дорого. Ну, и ладно. Я мог себе это позволить.

Кукурьев закурил. Сигарета свисала изо рта, как у волка в «Ну, погоди!». Безумный расфокусированный взгляд сверкал из-под всклокоченных волос. Губы Кукурьева были вялыми, не могли удержать фильтр. Сигарета упала на обшивку кресла.

Я успел подхватить её, пока она не прожгла обивку.

Подошла взволнованная девушка:

— Извините, но у нас здесь не курят. Вот там, у пепельницы — место для курения.

— Хорошо, — ответил я, протянул сигарету. — Отнесите её туда.

Девушка благодарно посмотрела на меня и очень тихо сказала:

— Можете сказать вашему... э-э... коллеге, что туалет у нас вон там, а то он... кгхм... в кресло напрудил.

Я почувствовал ловушку. Мне вовсе не хотелось оплачивать погубленное кресло.

— И он вам что-то должен?

— Ну, пока нет, — деликатно ответила девушка.

Потом она принесла водку — дорогую, в резной бутылке. Кукурьев небрежно расплескал водку по стопкам. Подтолкнул одну ко мне.

— Фёдор, я не пью, я тебе говорил, — сказал я.

Мутно и бессмысленно Кукурьев посмотрел на меня, вдруг взревел:

— Пей!!!

У меня даже и мысли не было послушаться. Чего ради? За год трезвости я хоть чего-то, но добился, научился заново радоваться жизни. Хорош бы я был, если бы по оклику бухого Кукурьева принялся бы хлебать водяру! Что за презренной тварью был бы я в таком случае?

И вдруг я понял, что Кукурьев больше не имеет надо мной власти.

Потом я волочил мокрого Фёдора к вагону, проводница не хотела его принимать, грозилась вызвать милицию, а я совал ей деньги, пока она не подобрела.

Никаких тёплых чувств не вызвала во мне встреча с Кукурьевым, ни малейшей ностальгии. Он ведь и раньше был таким. Да он вообще не изменился!

***

С Кукурьевым мы общаться не прекратили, поддерживая связь по модному мессенджеру ICQ.

Фёдор писал мне часто. В какой-то момент я понял, что он считает меня модным писателем. Я его не опровергал. Пусть считает. Но и сам Кукурьев начинал вдруг хвастаться какими-то немыслимыми вещами.

«Прикинь, Эдька, я сейчас нахожусь на островах Фиджи! — как-то, среди зимы, написал он. — Пальмы, океан. Тут и русские есть! Прикинь!»

Это был чудовищный бред. Кукурьева в одиночку нельзя было отправлять даже в Москву. Какие, на фиг, острова Фиджи? Но лучший способ общения с бредящим алкоголиком — подыгрывать ему, делать вид, что веришь, притом эмоционально. Я проанализировал этот эпизод и понял, что бред про тихоокеанский архипелаг понёсся после того, как я похвастался Кукурьеву новой вышедшей книжкой «Королева и сатир» (гнуснейшим бредом, который я называл «Королева сортира»). Фёдору тоже необходимо было чем-то похвастаться, компенсировать чужой успех. Отсюда и Фиджи, в реальность которого он поверил, сам будучи в стылом Питере.

***

А потом Кукурьев прислал фотографию, которая изменила всё.

«Что это?» — спросил я, ленясь рассматривать.

«А ты посмотри, Эдька! — ответил Кукурьев. — Это вот я. Мне вручают орден. А кто вручает?»

«Вроде, не Путин», — написал я, посмотрев.

«Это министр. Сам министр!»

«Ну, так поздравляю», — равнодушно написал я.

«Ты не понял, Эдька! Я теперь — орденоносец!»

Меня стало это заёбывать. Я сидел, писал «Принцессу в обносках», сдавать её надо было через неделю. Конь в той рукописи — не валялся. Во всех смыслах.

«Знаешь, что это значит? — заливался тем временем Кукурьев. — Ведь такие ордена — только у меня и у Кузьмича, который недавно на пенсию ушёл. Ну, усёк?»

Я пошёл, покурил на лестнице рядом с тремя тёлками-моделями. Зачем этот человек делает мне мозг, когда у меня горит рукопись? Да ещё модели эти блядовитые! Ишь, зыркают!

Когда я вернулся, Кукурьев, как оказалось, написал целую кучу сообщений.

«Я теперь — главный орденоносец "Свистка"! Самый уважаемый человек! На месте главного редактора должен быть я! А моим замом должен стать ты — как известный писатель. Твоё место у нас! Здесь работали Зощенко, Булгаков, Ильф, Петров!»

«С этого места поподробней», — написал я, вдруг заинтересовавшись.

Кукурьев задумал захватить «Свисток». Как? Очень просто. Пойти на приём к министру. Мы-то расскажем, какой бардак творится в редакции! Как кучка бездарностей гробят легендарную газету! А мы, мы-то её спасём! Иначе и быть не может.

«Эдька! Мы восстановим "Творческую интеллигенцию", старик! Вот ту, которой она была при мне, при тебе! Мы воссияем, отвечаю, старик!»

В следующие несколько дней я знал о редакции «Свистка» всё — кто сволочь, кто интриган, кто блатная бездарь на жирном месте. «Мы всех разгоним, Эдька, старик! И духу их не будет!»

Но хуже всех был некий поп, который сидел в Питере — в том же офисе, что и Кукурьев. «Гнида и стукач, ты не представляешь, Эдька! Вот кого бы я, с особой жестокостью, по статье бы уволил!»

Кукурьев сумел пробудить во мне азарт. Я отпросился на работе, купил билеты на поезд, который должен был прибыть на Московский вокзал в три часа ночи с копейками.

«Всё записал! — строчил Кукурьев в "аське". — Я тебя встречу!»

Что-то мне это всё напоминало.

***

Кукурьев нашёл меня на вокзале без происшествий. Пьян он, конечно, был, но далеко не в той кондиции, как некогда на Павелецком.

Уже при входе с перрона на вокзал Фёдор замер у книжного лотка, испытующе уставился на продавщицу.

— А книжки писателя Коня у вас есть? — спросил он с плохо скрываемой гордостью.

— А... э-э... а кто это такой? — замялась продавщица.

— Как кто такой? — удивился Кукурьев. — Вот же он, перед вами стоит.

— Это вы? — Женщина не удивилась.

— Это вот он! — Кукурьев указал на меня.

Продавщица пожала плечами и сочувственно на меня посмотрела.

— Хм! — Кукурьев был, как видно, чем-то недоволен.

Кажется, он сильно преувеличил для себя размеры моей популярности.

— Тебя там нет. Почему? — спросил Кукурьев.

Я не знал, что сказать. Если бы моих книг не было в Мухосранске — это было бы легко объяснить отсталостью данной местности. Но здесь-то — культурная столица.

— Надо в крупных магазинах смотреть, -всё-таки нашёлся я.

У вокзала нас ждало такси. Кукурьев, сам Кукурьев, встречал меня, как важную персону! Это что-то да значило!

Мы сели. Таксист выехал с площади, свернул на Невский, проехал два квартала, свернул, въехал во двор. Всё.

Мы оказались во дворе-колодце, посреди которого стоял одноэтажный бетонный флигель.

— Вот моя питерская резиденция, — сказал Кукурьев.

Мы вошли. Здесь была комната с двумя компьютерами, друг напротив друга. Был туалет, кухня с диваном, холодильником, пепельницей на столике.

Кукурьев тут же залез в холодильник, достал початую бутылку водки, налил себе почти до краёв в стаканчик.

— Ну, что, — сказал я, — давай обсуждать.

Но понял, что обсуждать что-то уже поздно. Фёдор стремительно окосел, его стали покидать даже навыки связной речи.

— Я пойду домой, — сумел произнести он. — Я тут, за поворотом, живу. А в 12 дня, Эдька, мы встречаемся вот здесь. Увидишь попа-стукача, шли его нахуй, хаха! Ну, давай!

Можно было подремать на диване. Но от него несло какой-то кислятиной. Я бродил по кухне в лучах мутного питерского рассвета. «Зощенко, Булгаков, Ильф, Петров, Конь! — думал я. — Только так! Вот оно — моё место в жизни! Начинаются судьбоносные события!»

Я так и не заснул. В девять утра я понял, что до двенадцати ещё долго. А я, как-никак, в Питере! Надо погулять!

Стоял лютый холод, 27 градусов. На Невском не было почти никого. Я заскочил в «макдональдс», позавтракал, потом двинул к Дому книги, побродил и там. Купил в ларьке на станции метро билет на концерт группы «Ленинград» — обратный поезд был поздно вечером, я успевал.

К полудню я обошёл уже весь Невский, дошёл до Невы и шёл обратно. Мне позвонил Кукурьев.

— Эдька, старик, — начал он. — Всё отменяется.

— Что? — от удивления я даже забыл мёрзнуть. — Как отменяется?

— Ну, так. Я не приду. У меня... э-э... обстоятельства.

— Фёдор! — Я начинал психовать. — Я вообще-то специально к тебе ехал, важные дела переносил. И ты вдруг всё отменяешь? Мне, в конце концов, надо отдать тебе ключ от твоей же работы.

— Ну, хорошо, — зажевал губами Кукурьев. — Давай тогда в три часа, в резиденции.

Я сходил в какое-то кино, помыкался по Литейному. И вот, наконец, три часа.

Дверь во флигель была незакрыта. Кукурьева не было. В комнате у компьютера сидел дядька с окладистой бородой.

— Ну, здравствуй, писатель Конь! — сказал он мне.

— Здравствуйте, — оторопел я. — А мы разве знакомы?

— Ну, лично, может, и нет. Но я о тебе много слышал. Вот от этого, — Бородач кивнул на пустующее место напротив. Явно кукурьевское.

Он хитро, как этакий лесовичок, смотрел на меня.

— А я — тот самый сука-поп, стукач и подонок, — продолжал он. — И я знаю, зачем ты приехал.

«Кажется, это провал», — догадался я.

— Видишь ли, — предвосхищая мой вопрос, продолжал стукач и подонок, — твой товарищ по заговору — конспиратор ещё тот. С большой буквы «К», что означает ещё и «кретин». Он не просто пишет всё открытым текстом, он ещё и забывает закрывать окошко аськи перед тем, как например, пойти выпить. Вот так пойдёт, а аська со всей перепиской — прямо на экране. Читай не хочу. Я вот — например, не хочу, но читаю. И все ваши шашни — знаю.

В этот момент в помещение влетел Кукурьев.

— Эдька, не слушай его! — закричал он.

— Нет уж, слушай, писатель Конь, — продолжал поп. — Я расскажу тебе то, чего ты наверняка про этого орденоносца не знаешь. Ты в курсе, что буквально позавчера он обмочился, прямо вот на том диване, на кухне? Не знаешь? А вот теперь знай. Домой он дойти не мог. Даже до туалета не получилось. Но, вишь ты, решил газету захватить.

Поп глумился. А на Кукурьева было жалко смотреть.

Я вышел, не прощаясь. Мне не хотелось унижать Фёдора, а со стукачом прощаться — себя не уважать.

***

Ледовый стадион «Красный Октябрь» был переполнен. Такого аншлага я не видел даже на Мэрилин Мэнсоне. Да вообще, не видел. Пьяными были все. Опасные на вид пацаны прыгали, кричали, ревели. Они были везде. Но я не боялся. Я ходил на «Гражданскую оборону» в «Горбушке» — после этого не страшно было ничего.

В какой-то момент я понял, что во всём этом многотысячном спорткомплексе лишь два трезвых человека. Я и Шнуров. Хотя, наверняка, все музыканты тоже. «А Шнуров-то — хорош жук, — думал я. — Поёт вроде как для алкашей, но сам — как стёклышко!» Но на самом деле это было правильно и закономерно. Ведь по синей сливе даже туалет в vip-зале не найдёшь. Шнуров только косит под алкаша, а сам, возможно, ещё более упёртый трезвенник, чем я. Так в этом мире всё и делается.

А что до Кукурьева — то это идеалист, огрызок большой советской эпохи. Посмотрим правде в глаза — ничему хорошему он меня не научил. Все его уроки пришлось впоследствии с болью и кровью переучивать.

Больше мы с Фёдором не переписывались. «Аська» резко вышла из моды, и Кукурьев исчез из моей жизни вместе с паролем от этого мессенджера, который не было никакого желания восстанавливать.

Года через два я узнал, что Кукурьев умер. Примерно в это же время прекратила существование и газета «Творческая интеллигенция». Прошло совсем немного времени, а её уже никто не помнит. И стёрлись имена тех самоотверженных писак-алконавтов, которые гробили там своё здоровье. Зачем всё это было? Вряд ли кто-то знает.

КОНЕЦ