СТАРЫЙ ЛЫЦАРЬ

В своё последнее лето, пришедшееся на 1796 год, кошевой атаман Чепега не то, чтобы здоровьем стал сдавать, а всё же крепости прежней в себе не чуял. Оно и нестранно: восьмой десяток в этом году разменял. Казалось, вчера ещё полное могутных сил тело, способное выдюживать хоть какое дальнее подорожье в седле, хоть любую жаркую сечу с османом, ныне это тело засуперечило с разумом, забунтовало, запросило роздыху.

Или уже не по годам ему булава атамана Войска верных казаков черноморских? Нет, не дело этакие думки в голову пускать, много важных дел ещё не завершено! Едва-едва войсковой град на Кубани поднимать начали: три года всего минуло с лета, когда начальник Ореховатого кордона полковник Кузьма Белый со своими хлопцами взялись ставить в Карасунском Куте курени для казаков бездомовных. Вскоре прибыли и атаман Чепега, и немалое число маститых лыцарей, бравших турецкие Измаил и Очаков, остров Березань и неприступные крепости без счёта. Людям семейным разрешалось возводить отдельные хаты с огороженными подворьями... На глазах — точно характерник* какой тайное слово сказал — родился Екатеринодар. Но время требовалось ему, чтоб окрепнуть: защитные земляные валы повыше насыпать бы, сторожевых вышек поболе возвести, да и пушек не мешало в числе увеличить — на лихой конец вдвое против имевшегося.

На краю дубравы над Карасун-рекой Чепеге справили скромную — как он сам пожелал — хатину. Здесь он жил без украс: со стороны поглядеть — сирома*, каких много. Однако в юном граде войсковом, как говорится, каждая собака знала старого воина. Стоило выйти ему на первопостроенную Прошпектовую* улицу — любой поперечный, издалека углядев его невысокую широкоплечую фигуру, расплывался в улыбке, кланялся:

— Бывайте здоровеньки, Захарий Лексеич!

— Бывай здоров, — ответно шевелил богатыми усами Чепега. До речи, узнавал он не всякого встречного. И лишь дивовался: сколь народу пришлого к войску со временем прибивается, сколь новых казаков нарождается на свет и вырастает, не успеваешь оком моргнуть! Течёт жизнь. Струится и минает, что вода в реке.

Коли о том слово зашло, казачий батька насчёт семьи не озаботился в срок: доставало в походной жизни турецких ясырок, молоденьких и покорных; а теперь, по правде, уже и сама охота пропала. Так что ни жены, ни детей у него не было.

Не один казак из войсковой старшины, желая породниться, предлагал ему в законные супруги свою доню. Но Чепега любой раз отвечал что-нибудь наподобие:

— Я вже старый, шоб с дивчинами кохаться. Та и, неровный час, помру — молодица самотней* останется. Негоже это, вдоветь в отаком сдобном возрасте.

Иной раз атаман дозволял себе малое развлечение. Кликал одного из двух имевшихся в граде кобзарей и просил:

— Спой, друже. А то журба на сердце.

Старовинные, пришедшие сюда из Запорожской Сечи мелодии доставляли неясную отраду.

А всё же никто не мог петь под бандуру лучше, чем войсковой судья Антон Головатый. Песни Антон Андреевич складывал сам — и вирши, и музыку... Старый атаман нередко ловил себя на странной думке — и дивился ей: откуда могут появляться в голове у человека музыка и слова, точь-в-точь с нею сплетающиеся, будто тугие косы у юной красуни? А иной раз Захарий Чепега и сам, не удержавшись, подхватывал знакомый напев:

 

Эй, годи нам журиться,

Пора перестати,

Дождалися от царицы

За службу заплаты...

 

Песни войскового судьи давно стали народными и звучали всеместно, где случалось Головатому ходить на ворога со своими сечевиками: от далечезного Буга до тутошних Кавказских гор... Однако с конца зимы отсутствовал войсковой судья: по велению государыни Катерины Второй повёл он тысячное войско черноморцев на Астрахань, а оттуда, морем — в Персидский поход...

Не будет ему военного талана в том походе. И не свидятся больше на этом свете Головатый и Чепега.

Да если б и знал человек судьбу наперёд — разве в его силах переменить божий промысел?

...В своё последнее лето не жаловал атаман людных столпотворений. Конечно, службу он исполнял как положено, не оставлял пригляда за строившейся крепостью, да нередко выезжал и на кордонную линию по Кубани. Однако полюбился ему домашний утренний час. В такое время обыкновенно Чепега спускался почти к самому урезу тихой мелководной Карасун-реки и, примостившись на гладкий валун, подолгу смотрел молчаливым образом на другой берег. Туда, где недвижно торчали в небо пучки сухого от вседневной жары очерета с тёмными пожухлыми султанами, а за ними, через версту низины, изгибалась Кубань (попервоначалу прозвали реку Кубаном, подобно местным черкесам из селения мурзы Гаджина Оглу Батыр-Гирея, что располагалось в лесу Карасунского Кута — но скоро смягчили казаки последний слог, и получилось более приятное русскому слуху «Кубань»)... Ещё мог батька Чепега, свесивши сивую чуприну, часами следить за прозрачным струением Карасуна, изредка нарушаемым рябью от лягушачьих всплесков... Что искал он углядеть в неторопких водах сей малой реки? Какие хотел изъявить для себя следы? Собственного ли прошлого туманистого? Чужого ли будущего неизловимого?

 

***

 

Прошлое... Ясная речь, не раз и не два являлось оно из-за плеча. Спогадывалась даже та стародавняя пора, когда жил он в родительской хате и носил совсем иное прозвище: Захарко Кулиш. Матинка по-простому кликала его Харьком.

Происходил будущий батька Войска верных казаков черноморских из заможнего* и знатного украинского рода Кулишей. Мог себе в ус не дуть и валяться кверху брюхом на печи до несхочу. Да инаким образом звёзды на небе выложились: с дитинства имел Харько буйную душу и мечту о вольной воле и бранных подвигах. Мало не достигнув двадцати четырёх лет от роду, сбежал юнак за Днепровские пороги, в казачью Сечь. Там, по заповеданному издавна обычаю сечевого «товариства», получил новое прозвище: Чепега.

Жалел ли хоть раз о своём далёком поступке? Даже гадать нечего: не жалел.

Стрелок и рубака из ряда вон, упрямый и нестрашливый характером молодой казачина был из тех, о ком говорят: такой и волка поймает за уши. Как всем, случалось ему хаживать «за ясырем и зипунами» в Крым и в Туретчину. Неизменно возвертались запорожцы домой героями, с богатым дуваном*. Вот где настоящая жизнь!

Потом, в 1768 году, российская императрица Катерина послала своё войско против Порты Оттоманской. Призвали в горячее дело и сечевиков. Неоднократно отличился Захарий Чепега: совершая вылазки, полонил «языков», лихо рубился с янычарами, когда приступом брали басурманские крепости... А промеж тем дивную балачку шёпотом доносило сквозь кровавую пену похода и пороховую гарь пушек да мушкетов: будто, восстав из могильного тлена, объявился на Яике «амператор» Пётр Фёдорович, убиенный блудной своей жёнкой Катериной Второй. Будто собрал он до кучи яицких казаков, работных людей, крестьян, старообрядцев, разностатейный башкирский народец — и двинул эту несметную орду по Волге. Взял приступом Казань, в которой его воинство вырезало почти под корень всю мужскую часть от мала до велика да баб попортило и перекалечило тьму. А после, подпалив город, направился вниз по волжскому течению, мало кого живого оставляя на своём пути.

Через недолгий срок граф Суворов под Царицыным разбил бунтарщика. Только не государем Петром Фёдоровичем тот оказался, а самозванным шахраем из донской гольтепы, бывшим хорунжим по прозвищу Емелька Пугач.

Слабо возможно, что думал клятый Емелька о том, какой жирный крест поставит его бунт на запорожском «товаристве». Потому как Катерина и её вельможи не только осерчали, но крепко забоялись вольного казачьего народа.

— Эти разбойные ватаги на рубежах державы будут вечным рассадником бунтарства, — заявила императрица. — Надобно раздавить змеиные гнёзда, пока из них новые самозванцы не выползли!

Яицкое мятежное войско расформировали и большую часть его выпроводили на Терек. Затем разгромили и Запорожский кош.

Но когда замаячила на горизонте новая война с османами, вспомнили о казаках. Где ещё взять таких отважных рубак на допомогу русской армии? И тогда граф Суворов с высочайшего позволения вручил атаманскую булаву Сидору Игнатьевичу Белому. Правда, первый батька нового казачьего войска вскоре загинул в бою с турками. И летом 1778 года кошевым атаманом Войска верных казаков черноморских стал Захарий Чепега.

— Хоть и гнобит Катерина казачьи вольности, а Русь — наша нэнька, другой не знайти, — говаривал Захарий в кругу ближней старшины. — Доля или недоля, но едино с ней у нас будет.

...После победы над Портой Оттоманской казаки жили в междуречье Буга и Днестра. А когда императрица подарила им земли по Кубани, Чепега повёл войско в неблизкое подорожье. Малым раньше снаряжённые им суда казачьей флотилии под водительством полковника Саввы Белого высадились на Тамани. Кошевой же прямовал по украинским степям с конницей и войсковым обозом, тронувшись с места 2 сентября 1792 года... Не в незнаемый край, будто впотьмах, двигались — путь ещё весной был разведан зятем войскового судьи Головатого есаулом Мокием Гуликом.

Долгим и непростым оказался путь к новым землям. Скудели небогатые припасы, и кулеш в походных казанах становился всё более жидким. Однажды, повечеряв, казаки подняли ропот:

— Эх, были б хлеб да одёжа, то казак и помер бы лёжа. А тут — не иначе, с пустым брюхом скоро помирать-то придется!

— Ежли так и дале станем проедаться, то взаправду придётся. Доколе нам блукать по чужбинам, кошевой?

— Нешто мы злыдни какие? Ай мало кровей на оттоманских твердынях пролили?

— Верно говорят: казак с бедою — как рыба с водою!

— Ото ж, званье казачье, а життя собачье...

Чепега понимал: ростки недовольства надо выкорчёвывать, пока они не окрепли. Потому сурово возвысил голос:

— Боягузов и несогласников, которые дюже горло распускают, я в войске терпеть не стану! Кто нажрался казачьей доли, может прямовать отсюда на все четыре стороны! А мы с завтрашнего дня почнём в степу дичину полевать — глядишь, и кулеш понаваристее спроворим, так и перемогнёмся.

...Только 9 июня 1793 года, переждав зиму в Ейском укреплении, прибыл атаман со своим отрядом в Главный Ореховатый кордон. И через малое время, оглядевшись, решил, что не сыскать лучшего места для казачьего бытования, чем тут, в Карасунском Куте:

— Будем строить войсковой град, — объявил казакам. — Крепко встанем на этой земле, и скоро на ней обретёт спокой весь казачий род!

 

***

 

События прошлого набегали на ум нескончаемым табуном. Однако помалу начинало припекать поднимавшееся всё выше солнце, и старый Харько Чепега вспоминал о разнообразных дневных неотложностях. Тогда, зачерпнув горстью водицы из Карасун-речки, омачивал лицо — а затем шагал вверх по склону, к своей хате. Лишь на пороге, остановившись, оборачивался, чтобы ещё раз окинуть оком свой град да перекреститься на походную Свято-Троицкую церкву.

Так-то жизнь продолжалась.

 

***

 

В 1797 году умер кошевой атаман Черноморского казачьего войска Захарий Чепега, заболевший неделей ранее «колотьём легкого». 16 января он был погребён в крепости «посреди назначенного для соборной войсковой церкви места».

Домовину атамана везли на колеснице, запряжённой шестёркой вороных лошадей. По обеим сторонам колесницы шли по шестеро старшин с зажжёнными свечами. Впереди несли крышку с крестообразно положенными на ней двумя саблями — царской и гетманской: одна была подарена императрицей Екатериной II, другая — князем Потёмкиным.

Рядом вели двух любимых верховых лошадей Чепеги и на подушечках из тонкого зеленого сукна несли его награды. Все войсковые регалии сопровождали кошевого в останний путь.

Двенадцать раз процессия останавливалась, и двенадцать раз войсковой священник читал Евангелие, после чего пешие и конные казаки палили из своих ружей, а пушкарь стрелял из трехфунтовой войсковой пушки. Под пушечный салют гроб опустили в могилу...

И вселенская безмежность приняла в свои объятия старого лыцаря.

 

------------------

* характерник — колдун

* сирома — бедняк

* самотний — одинокий

* Прошпектовая — ныне улица Красная

* заможний — зажиточный

* дуван — все, что добыто в походе