Власовец

После утренней планёрки меня вызвал редактор отдела и произнёс фразу, которую не раз слышал любой из нас — корреспондентов:
— Что-то ты засиделся в кабинете, пора бы тебе, парень, и проветриться малость!
Значила она, что нужно ехать в командировку. Было это в середине девяностых годов, когда наша страна, народ, а значит — и редакция районной газеты переживали далеко не лучшие времена. Старенький, видевший много на своём бездорожном пути и потому вечно неисправный «Газик» у нас имелся, но рассчитывать, что помчусь на нём с ветерком, шансов не было. Если бы задание касалось встречи с главой какого-нибудь поселкового совета, руководителем хозяйства — ещё можно было попробовать уговорить редактора отдела дать мне водителя, но тут…
— Живёт в селе Ковыляй один человечек, участник войны. Дело как раз к юбилею Победы идёт, сам знаешь, в этом году пятьдесят лет, — говорил он, по своему обыкновению, монотонно, и при этом не глядя на меня и внося правки в гранки. — Ничего о нём не знаю, обо всём расспросишь в сельсовете. Оттуда, кстати, и позвонили, просили написать про этого…
На столе редактора отдела царил беспорядок, однако он прекрасно в нём ориентировался и без труда находил нужное, даже если это был обрывок бумажки с его замысловатыми каракулями:
— Максима Кузьмича, вот!
Я ждал хоть какой-то дополнительной информации, но глядя, как хмуро редактор отдела продолжил водить карандашом по колонкам, внося правки, понял, что пора в путь…
Весна в девяносто пятом году хотя и выдалась дружная, тёплая, но с дождями. Как я добрался до посёлка Ковыляй, проехав сначала на дымящем автобусе, затем — на попутном грузовике, а ещё километров шесть пройдя пешком по чавкающему чернозёму, история отдельная, также достойная рассказа. Таких путешествий много было на моём корреспондентском пути. Помню — каждый раз, сидя у размытой дороги на мшистом валуне или трухлявом пенёчке, счищая палкой похожую на густой клей грязь, я повторял строчку из популярной у нас, работников печати, песенки:
Трое суток шагать, трое суток не спать
Ради нескольких строчек в газете:
Если снова начать, я бы выбрал опять
Бесконечные хлопоты эти…
В сельсовете узнал немногим больше про загадочного Максима Кузьмича, и, самое главное, что понял: и из него самого вряд ли удастся выжать даже эти несчастные «несколько строчек»:
— Да, чего уж там, подход к нашему Кузьмичу надо найти. Крутоват. У него орденов-медалей — груди не хватит, а он их даже на 9 Мая не носит, такой вот характер, что ли, поди пойми его, — сказал мне местный председатель. Он, как и редактор отдела, тоже не смотрел на меня. Шла посевная, и тот нервно перебирал какие-то накладные. — В общем, удачи, молодой человек! Дом Максима Кузьмича — крайний справа, шлёпайте по главной улице!
И вот я шёл по этой самой главной улице, центральная дорога мало чем отличалась от той, по которой проделал путь в шесть километров — глубокая колея, которую чуть обожгло солнце, и потому напоминала она спёкшуюся корку хлеба.
Дом Максима Кузьмича был, как и сказал председатель, на самом краю, за ним начиналось поле, где по бескрайнему чёрному простору двигался трактор. Но что это был за дом — одно его описание достойно заметки! И обязательно — с фотографией! Я бережно достал фотоаппарат и снял с разных ракурсов этот, как часто говорят в прессе, шедевр деревянного зодчества. Без слов двухэтажная постройка рассказала мне многое о хозяине, и я предположил, что герой будущей публикации — вероятно, плотник. Это подтвердилось сразу же, как я постучал — мне открыла девчушка, видимо, внучка, и сказала, что хозяина могу найти в «столярке».
Понять, какая из построек на просторном дворе именно «столярка», а не сарай или баня, смог не сразу. Все они были аккуратными, небольшими, но крепкими срубами, и только по высокому, напоминающему сирену визгу какого-то инструмента я понял, куда именно нужно идти по утоптанной дорожке.
Открыл дверь и меня обдал, словно тёплый ветер, приятный запах свежих стружек. Спиральки цвета сливочного масла стелились ковром, а мужчина — большой, напоминающий медведя, стоял ко мне широкой спиной, подавая длинную дощечку к зубьям воющей циркулярки. Я громко поздоровался, но понял, что кричи — не кричи, не услышит.
Тогда я обошёл стоящий по центру воющий агрегат, и краем глаза посмотрел, как в небольшом окошке играет солнышко, высвечивая множество пляшущих, как снег, пылинок. Зашёл так, чтобы хозяин увидел наконец-то меня, даже руками помахал. Он же лишь на миг поднял кустистые брови, в которых также запутались древесные спиральки, но только сильнее нахмурился и продолжил работать, смерив меня, и особенно — болтающийся на моей груди фотоаппарат недобрым внимательным взглядом.
«Подлинный медведь! — подумал я. — Сколько же ему лет? Ближе к семидесяти должно быть. А то и чуть за семьдесят. А какой сильный, здоровый!»
Максим Кузьмич продолжал работать ещё минут пять, пока полностью не распилил все свои заготовки. Наконец он нажал на красную кнопку, и циркулярка, такая же злобная и недовольная, как он, наконец стала медленно унимать свой визг.
— Здравствуйте, уважаемый Максим Кузьмич! Меня зовут Александр… Можно просто Саша, я из районной газеты, — начал я, но ответа опять не удостоился. Продолжил свой неуверенный монолог, в котором сбивчиво попытался объяснить всю цепочку — звонили из сельсовета, редакция направила, я добирался полдня, и вот…
— Ух мне эти щелкопёры… Нечего про меня писать, ишь удумали! Глупости!
Тогда я попробовал зайти на новый круг, и начал монолог о том, как важно говорить о фронтовиках, что будет целый номер «районки», посвящённый землякам, участникам Великой Отечественной, но… чем дальше углублялся в аргументы, понимал, что меня, в общем-то, не слушают. Максим Кузьмич отошёл в угол, принёс новую охапку дощечек и собирался нажать теперь на зелёную кнопку, чтобы вновь закружились, набирая скорость и вой, зубья мощного столярного аппарата. И я подумал про себя:
«Нет, так сразу и не проймёшь, но нужны всё же слова — такие, чтобы ударили, вывели его, обожгли! Иначе — хоть разворачивайся и уходи, думая, как объясниться потом с редактором отдела, что проездил зря».
— Максим Кузьмич! Это важно! Нужно о вас рассказать! Сейчас время такое, идёт новая война, за умы! Вы центральные газеты видели, а телевизор что показывает?! Вчера вон, аж целую передачу не постеснялись в эфир пустить, про генерала Власова, что он вовсе и не предатель был, что нам нужно понять и его, и тех, кто к нему подались, почему так произошло, что у них выбора не было, представляете!
— Про Власова, говоришь, гхм, — он нахмурился ещё сильнее, но при этом палец от кнопки всё же отвёл. — Про Власова — это да… Ладно, как тебя там, Саша-Паша? Пойдём в дом, там потолкуем.
Я вышел, посмотрел на солнышко, жмурясь и радуясь удаче. Всё же подобрал я «ключик» к этому медведищу! Сейчас, наверное, внучке прикажет на стол собрать, бутылочку запотевшую и мутную достанет, выпьем, подобреет, да и всё мне расскажет, как это принято в газетах называть, о своих «фронтовых и трудовых дорогах».
Но когда мы вошли в дом, дальше сеней не пошли. Впрочем, в сенях этих стоял столик с пустыми трёхлитровыми банками, а к нему были придвинуты стулья: само собой, работы хозяина-мастера. Резким движением Максим Кузьмич выдвинул один из них и сел, отодвинув со звоном банки к краю. Затем сомкнул массивные пальцы в «замок» и уставился на меня снизу вверх:
— Садишь, как там тебя, Саша-Паша, чего стоять!
Так началось наше интервью, которое больше напоминало издевательство. Говорил больше я.
— Вы были участником Великой Отечественной, где воевали?
— Был, воевал.
Сопение, молчание, и всё тот же недобрый взгляд.
— Вас призывали отсюда?
— Отсюдова, откудова ж ещё?
— Расскажите о ваших наградах.
— Имею награды.
— Ордена, медали?
— Ордена, медали. Слушай, Саша-Паша, мне там шпон шлифануть надо! Вот это всё напиши, раз умеешь, да и будет на том! — Максим Кузьмич уже начал подниматься, уперев ладони в столешницу так, что она, казалось, даже немного прогнулась.
И тогда я задал вопрос, на который — я знал, нельзя ответить односложно:
— Почему вы сначала отказались со мной говорить, но согласились после того, как я упомянул… генерала Власова?
И мой собеседник вновь сел, а вернее, рухнул на стул, ещё крепче сжав ручищи в «замок». Молчал, и мне показалось, что ответом и будет эта многозначительная тишина. Но всё же фронтовик заговорил:
— Значит так, Саша-Паша. Напиши, что я, мол, воевал, есть медали и ордена тоже давали. Живу здесь, в Ковыляе. А больше — всё, баста! — он опять замолчал. — А что сейчас тебе обскажу, не для газеты, да и вообще никому — молчок!
Я понял: произошла в жизни этого человека какая-то история, и она всё гнетёт. Возможно, что после этого он и сделался таким замкнутым, носит груз долгие годы, не может избавиться. Но — что ещё важнее, открыться ему надо, рассказать кому-то, чтобы стало немного легче. Хоть по небольшому, но имевшемуся у меня тогда опыту прекрасно знал, что чаще всего такие люди выбирают для откровения незнакомцев, вроде меня, но никогда ничего не говорят даже самым близким. Много, очень много я сохранил подобных историй, и решаюсь поведать о них только теперь, когда прошло много лет, а рассказчиков нет давно. Правильно это, или нет, но если смолчу и я, то тогда уйдёт в небытие то, что всё же заслуживает памяти. 
— Дело было уже после войны, — начал он. Я отодвинулся, вжался, боясь даже пошевелиться и сбить его. Мне почему-то показалось, что я чем-то схож со священником, который хотя и присутствует на исповеди, но его не видит кающийся. — После войны, значит, я продолжил ещё служить. Стояли мы в небольшом городке, и там охраняли, следили за немцами, военнопленными, стало быть, которые строили жилые дома. 
Он посмотрел на меня, и я кивнул, давая понять, что знаю — военнопленных ещё долго использовали на строительных работах. Даже в нашем райцентре есть восемь двухэтажных домов барачного типа, которые в сорок шестом построили бывшие солдаты Гитлера.
— Я сам-то из плотницкой семьи, и до войны дома строил, отец и дед учили, сызмальства к этому делу приучен. Вот, значит, смотрю, как один такой пленный работает, ловко так топором орудует, мах-мах! — и он показал движение ребром ладони. — Мне даже показалось, что дело происходит тут, в Ковыляе, и что строится дом, для наших, своими. А потом про себя кумекаю — мать честная, так-то растак и эдак, да не может же немчура так, наши же приёмы, роднейские!
Максим Кузьмич хлопнул в ладони и поднёс их к лицу, долго растирая глаза.
— У нас старшой был, офицер, ну и я, не задумываясь, решил, так сказать, ну, поделиться, шепнуть ему, так мол и эдак, подозрительное дельце. Тот ещё выше передал. Оказалось, что немцы все эти, они… не выдали, в общем, затесавшегося к ним русского. Как ты говоришь, власовца. Двести с лишним человек их там было, и никто не крысанул, молчали, хотя ведь и знали поди ж, что он не ихний будет. Тогда-то, по молодости, я был горд своей наблюдательностью. Похвалили! А вот годки чешут и я всё больше думкать об этом стал. Не то, чтобы жалость какая, нет, сам не разберу. Тяжко как-то на душе, понимаешь! Может, хоть бы чёрт его! Да пусть бы и жил человек, итак ведь сколько народу в ту войну покрошили!
Рассказ его оборвался, и я понял, что ничего не добьюсь. Да и не было у меня, что спросить…
— Про воевал, про ордена там — напиши, Саша-Паша, а про это вот — никому. Молчок! Пока я жив, — добавил он, и обернулся. — Машка! — он позвал внучку, и та прибежала, как по команде. — Вот, тут паренёк из газеты притопал, покажи ему мои ордена, коробочку ту из-под конфеток достань из серванта, пусть пощёлкает их своим этим аппаратом! А мне шпон шлифануть надо!
…Я вновь шёл по размытым дорогам, не поднимая глаз. Молодая трава медленно поднималась, пробивая себе путь сквозь мёртвую, хрустящую под сапогами повитель. Меня обогнал, обдав дымом солярки, грузовик, водитель свесился, держась пятернёй за дверь, предложил подвести, но я махнул рукой.
Долго пытался понять, взвесить как-то услышанное, но не мог. Не было ни вывода, ни итога. А только — сама история эта. Короткая, жгучая, непростая. Как и вся наша жизнь…