Стальные яйца мамы Ангелопулос

  

Черт, ну как же воняло на лестнице! Гнилью, табаком и подмышками. Беспросветной дрянью. Кроме того, она была деревянной — реликтом, что до сих пор прячутся на окраинах. Ими еще восторгаются наивные любители уютной колониальной старины. Ручная работа с темными от грязи перилами. И эта ручная работа кряхтела под нами, словно срок ее наступил еще позавчера, но добрый боженька совсем позабыл отправить ее на тот свет. 

 

 Сам летающий цирк был ненамного лучше: кое-как прилепленные домики, штукатуреные фасады напоминали ряды престарелых путан, скрывающих возраст и опыт под столетними слоями фальшивой позолоты. Они выстроились вдоль обочин, цветные и жалкие одновременно. Было видно, что веселье тут происходит каждый день и дым стоит коромыслом, стоило солнцу зайти за горизонт. Боби в этот термитник ходили неохотно. Слишком хлопотно. Бесполезно было наводить порядок там, где беспорядок был законом. Тем более было странно наблюдать Мастодонта, чувствовавшего себя здесь как рыба в воде.

— Хесус с бабулей тут всем заправляют, сечешь? Если хочешь чего-нибудь, иди к ним. У них можно найти все, кроме дури и бактрерий. Они тебе достанут все, что угодно, и загонят по разумной цене. У бабули в голове кракулятор, я тебя уверяю. Она помнит и знает все. Если что случается, она определенно в курсе, Макс.

  Я кивнул. Все это напоминало мой последний приют в Манчестере, ну, или окрестности Дорогомиловского рынка — те же безучастные ко всему наркоманы, толпы местных обитателей на углах. Несчастные, которых чистоплотное, но ленивое общество замело под ковер. Тележки, тачки, какая-то дрянь, битый кирпич, разрисованные стены. Здесь можно было оставить кучу денег, здоровье или жизнь. На выбор. Или все вместе, без альтернативного варианта.

 Солнце освещало всю эту суету, окрашивая дорожную пыль в нежно–абрикосовый цвет. Странный цвет, делавший всю эту свалку слегка пригодной для жизни. Легкая красная дымка по краям моих глаз делала пейзаж совсем фантастическим. Вроде тех постапокалиптических голливудских декораций. Да они вообще не стоили миллионов, что на них тратили. Летающий цирк всю эту красоту мог предоставить бесплатно. Хотя нет, за любую мелочь здесь надо было платить.

  Мы поднимались по лестнице. На подоконнике сидела девушка, курившая тонкую сигаретку. Я улыбнулся ей, но она не ответила, равнодушно рассматривая нас, как кошка муравьев, ползающих по леденцу. Улыбки были не в привычках местных обитателей. Если ты улыбаешься, то это означает одно из двух: либо тебе что–то надо, либо ты под кайфом.

— У нас с ними уговор, — сообщил его величество, беззаботно опираясь на липкие перила. — Я закрываю глаза на кое-какие маленькие шалости, а они ведут себя прилично.

— Это как?

— Дурак, что ли? — ответил Мастодонт и повернулся ко мне спиной. Сегодня он был в гавайской рубашке, шортах и соломенной шляпе, за ленту которой было заткнуто перо петуха. Грязные ступни выглядывали из сланцев. С утра он немного выпил и жара потихоньку его убивала. — Хесус! Где ты там? Хесус, дружочек!!!

 Дверь ходила ходуном под большим кулаком, а потом скрипнула и отворилась. Из нее водопадом пролился плотный запах травы, он обтекал нас и несся вниз по лестнице. Представший перед нами имел со своим знаменитым тезкой лишь две общих черты. А именно: недоедал и носил длинные сальные волосы. Все остальное, от острого носа и бегающих крысиных глазок до корявой бейсбольной биты в руках, производило отталкивающее впечатление.

— Занимаешься спортом, чувак? — спокойно спросил Невообразимый.

— Здравствуйте, господин старший инспектор.

— Здорово. Хочу с вами поговорить, Хесу, — величественно произнес мистер Мобалеку, выглядевший настоящим королем, несмотря на попугайский наряд.

— Хочу сразу сказать, на четвертом был не мой товар, господин старший инспектор, — заявил его собеседник, спрятав биту за спину.

—  Так ты живешь на пособие, мек? — удивился толстый и впихнул того в конуру. Мы прошли по заваленному тюками темному коридору и вошли в комнату. В кресле у телевизора сидела благообразная старушка, в морщинах которой уснуло время. Да она и сама спала, опустив руки с вязанием. Один из клубков шерсти закатился под кресло.

Более чем трогательная картина, умиляющая любителей пасторалей. Всех этих рождественских картинок и поздравлений с днем благодарения. 

 При нашем шумном появлении она открыла глаза и уставилась на Мобу.

— Эди! Мой маленький Эди! Ты так давно не заходил. Хочешь мусаки? 

— Не сейчас, абуелита, — его величество беззаботно устроился на старом грязном диване. — Есть базар к твоему Хесу и   тебе.

— Что он опять натворил, мой маленький негодяй? — бабуля опустила глаза и принялась за вязание, словно мы не разбудили ее, а лишь отвлекли от дела. Ее маленький негодяй поставил биту в угол и тоже присел.

 — Пока ничего, — скучающе доложил толстый и указал на здоровенную дыру в стене, выходившую в соседскую квартиру, — Занялись ремонтом, мама Ангелопулос?

Сквозь дыру виднелась ванная, кафель на противоположной стене которой был разнесен вдребезги, из отверстия несло невообразимой вонью.

— Бабушка играла с дробовиком, — смирно пояснил тощий внучек. И, словно по команде, в дыре появился сосед, принявшийся осыпать нашу компанию бранью с такой скоростью, что я едва его понимал. На лбу у него четко просматривалась надпись: Пособие по безработице. Он был один их тех бедолаг, что живут на пару монет в день. У них темное прошлое, и не менее темное будущее. Такие обычно строят планы в надежде развести смотрящую исподлобья судьбу хоть на что-нибудь. На то, что обычно заканчивается циррозом и номерком на левой ноге.

— Это еще ничего, приятель, — философски заметил Моба, — вот если бы бабуля прострелила тебе сортир, вот это было бы горе. А так, ерунда, все равно ванна тебе нужна пару раз в год. На это время можешь попросить ее выйти на кухню. Хотя чему там у тебя можно удивляться, я не представляю. 

Пообещав вызвать полицию, собеседник испарился.

— Давай, греби, чувак. У тебя там что–то сдохло! — добродушно напутствовал его собеседник. — Как ваше здоровье, абу?

— Хорошо, Эди, все хорошо. Ты точно не хочешь мусаки? Сегодня у меня как ты любишь, больше сыра и баклажан. Вчера Хесус добыл на рынке баклажан, и я….

Пока она говорила, Мастодонт повернулся ко мне и прошептал:

— Никто не знает сколь ей лет, Макс. Она руководила перебросками еще тогда, когда я пешком под стол ходил, просекаешь? Это был такой головняк для всех! Хитрая, как триста дьяволов. И ее ни разу не замели, хотя она возила тряпье и сигареты вагонами. Вагонами, прикинь? А потом отошла от крупных дел. Живет себе потихоньку. Секрет ее долголетия никому не известен.

Тоже мне секрет долголетия. Навскидку я мог назвать сразу две причины: полкилограмма чеснока и пара косяков, которые она, видимо, выкуривала перед сном. И все это, на протяжении долгих лет, отчего обои в жирных пятнах, что покрывали стены комнаты, можно было курить вместо травки. Прямо так, сворачивать трубочкой и курить безо всякого наполнения. От одного запаха стоявшего в комнате можно было улететь.

— Так что ты хотел, Эди? — поинтересовалась бабуля.

— Норд Стар логистик, абуелита. На тринадцатом посту задержали машину.

— Ах, это! — она сделала пару петель и строго глянула на замершего внука. — Это не местные, Эди. Совсем тухлое дело. А тухлыми делами занимается Больсо, ты же знаешь этого алчного дурака. Ни у кого здесь не хватит болос провернуть подобное. 

— Ну, уж говори, мама Ангелопулос, — толстый выразил недоверие, издав тонкую трель. — Извините, пиво с утра вызывает метеориты.

 Бабуля улыбнулась, отчего ее лицо просветлело. Она разглядывала нас, собрав морщинки по углам глаз. Пальцы мерно двигались, метая петли. Желтые, красные, синие, зеленые и черные. Она вязала ямайскую шапку. Над ней парил Джа.

— Ты все такой же шалопай, маленький Эди.

— Такой же, — рассмеялся Моба, — так что там с тринадцатым?

Его собеседница замерла, жуя губу, а потом глянула на длинноволосого. Надо признать, что у старушки были стальные яйца. Лицо ее не выражало абсолютно ничего. Ее внучок был много жиже. Много. Пару секунд они обменивались взглядами.

— Расскажи им, Хесус.

— Вначале они искали перевозчика здесь, господин старший инспектор, — выдавил тот, — но наши отказались, там была какая-то ученая байда. С этими умниками можно влететь в неприятности, а то и вообще все потерять. Помните тех двух коржиков, что раскурочили рентген в Святом Иоанне? Их еще приняли в порту…

— Зато теперь их можно видеть в темноте, чувак. Очень удобно, если отрубят свет, — оживился толстяк. — Короче, давай по порядку: кто искал?  Когда искал? 

— Щавель с «Питоном». Звать вроде Мейерс. Он тут долго ошивался. Ему нужно было что–то перебросить на ту сторону. Но никто не согласился. Потом он свалил.  Было это пару месяцев назад…

 Прерывая его, в дыре опять появился неугомонный сосед, заявивший, что вызвал полицию, и сейчас она накроет все наше змеиное гнездо разом. Некоторым, чтобы существовать в этом унылом мире, непременно надо быть несчастным. Без геморроя они быстро склеивают ласты. Их готовность жертвовать собой из-за какой-нибудь ерунды не дает соскучиться, даже если эта ерунда — всего лишь дыра в стене. Соседи вызывают изжогу и слюноотделение. Они горят этим священным пламенем, пока не получают соответствующую обратку, запутывая и так запутанную жизнь донельзя.

Толстый, разозленный вмешательством, привстал с дивана и, осторожно обойдя телевизор, двинул недовольного правой. Прямо через дыру. Тот исчез, где-то за стеной, судя по грохоту, выломав по пути дверь. Сунув голову в отверстие, его величество веско произнес   несчастному вслед.

— Никогда, слышишь чувак, никогда не говори мне под руку, сечешь?

Я усмехнулся, возражать взбешенному Мастодонту, мог только полный идиот. По телевизору беззвучно шел показ мод. Модели отрывисто двигались по подиуму, словно через пару секунд у них начнется ломка, и они попадают с каблуков, выставив вверх острые колени. Затем вышел какой-то педик в цветастом платке. Он жал сам себе ручки умильно улыбаясь гостям. Миллионы, которые он зарабатывал на тряпках, позволяли ему улыбаться.

 Никогда. Никогда. Никогда не говори под руку Мастодонту, я прикрыл глаза. Есть правила, нарушать которые не следовало. В жизни вообще много правил, преступив которые, оказываешься в совсем безнадежной ситуации.

— Так он был один, этот Мейерс?

— Путался с какой–то бабой. Говорил, что без нее ничего бы не вышло. Вроде она там что–то организовала. Что–то связанное с наукой. Я особо не вникал. Дело тухлое.

— Что за баба? Как зовут?

— Никто не знает, — тощий Хесус развел руками. — Она не из наших, господин старший инспектор.

— Мы, правда, об этом ничего не знаем, Эди. Ты же понимаешь? — мягко заверила мама Ангелопулос. Свет, падавший из окон, освещал ее честные слегка выцветшие глаза. Она смотрела на нас, а руки продолжали автоматически двигать спицами, вязанье приросло уже на пару дюймов. Я ей почему-то верил. Но все же задал мучивший меня вопрос.

— Вам знакома фамилия Левенс, миссис Ангелопулос?

— Нет. А что он возит?  — она была стойкой бабулей — мама Ангелопулос, очень стойкой, и все же бросила взгляд на мои руки. Это было простительно. Странно, когда ты сам не замечаешь того, что вызывает внутренние судороги у собеседников. Все эти шрамы, подживающие ногти, синева под глазами. И еще более странно было встретить настоящее сострадание там, где его в принципе не должно было быть. Ни единой крошки милосердия. Абуелита твердо смотрела мне в глаза, ожидая ответа.

— Так. Ничего, — я пожал плечами, ничего он не возит и мои подозрения стали совсем уже беспочвенными. Доктор был чистым как ангел. И никаких зацепок. Мейерс, теперь мы знали фамилию первого, мертв. Больсо тоже. Кто-то бродил с «Питоном» за поясом. Моба засопел и, посмотрев на меня, развел руками. Мы узнали, все что могли. Пара небольших светлых пятен на темной картине. Из–за стены слышался стон и треск — очнувшийся сосед покидал поле битвы.

— Если что-нибудь узнаете, сообщите нам, — беспомощно произнес я.

Бабуля кивнула и ласково улыбнулась.

— Может быть пообедаете, а, Эди? — к моему удивлению, его величество отрицательно мотнул головой. Не сегодня, мама Ангелопулос.

Не сегодня. На прощанье тощий Хесус, повинуясь взгляду так и не покинувшей кресло бабули, всучил нам коробку сигар. В знак уважения, как он сказал. Бандероли на коробке, конечно, отсутствовали.  Проходя по коридору, я обратил внимание на тюки с тряпками. В полутьме было плохо видно, но мне все же удалось разглядеть надпись «Гельвин Гляйн» на каждом. Вспомнив джинсы детектива Соммерса, я рассказал о его недавнем приобретении спускавшемуся по лестнице толстяку. Тот заржал, вспугнув голубей, сидевших на окне.

— Этому павлину, Макс…– произнес он и, не договорив, провалился сквозь гнилые перекрытия площадки вниз. В каморку консьержа, мило развлекавшегося с бутылкой виски. Приняв его величество за первое видение приближающейся белой горячки, тот набросился на старшего инспектора с кулаками. Не успевший прийти в себя после падения Мастодонт, осыпаемый ударами, ворочался в обломках как медведь в буреломе.

 Бедняга, прилетало ему неслабо, оппонент оказался крепким малым. Такие сначала бьют, а потом разбираются что к чему. Консьерж внутреннего сгорания лупил кулачищами наотмашь. В ответ мистер Мобалеку лишь слабо крякал и пытался достать того прямыми.  Каморка ходила ходуном. Поглядев на этот цирк пару секунд, я перескочил через вставшие дыбом доски и бросился вниз на помощь. Меня распирал смех.

 Когда, наконец, возня утихла. Мы выбрались из приюта мамы Ангелопулос, прихватив в качестве компенсации недопитую бутылку противника.

— Зубы я сложил в твой левый карман, чувак! Проверь, все ли на месте! Теперь Маржолена отсыплет тебе кулек карамелек, — обижено орал толстый в открытые двери, противник не отвечал, потому что лежал в беспамятстве. — Ну, не с’ка, а, Макс? Я, кажется, сломал ногу.

Действительно, монументальная ступня ощутимо припухла, распирая порванный сланец.  Мистер Мобалеку тяжело хромал, опираясь на меня. В довершении всего оказалось, что пока мы беседовали с бабулей и внучком, машину Мастодонта вскрыли. Воришки отогнули матерчатый верх и опустили стекла. К моему удивлению, ничего не пропало, древняя кассетная магнитола была на месте и пластиковый пес, качавший головой на панели тоже. Напротив, в нише бардачка, чья–то добрая душа оставила недоеденный сандвич и горсть мелочи.

 — Милосердие, Макс, даром никому не дается. У некоторых его даже больше, чем у Папы, несмотря на то, что все они отменные мерзавцы и негодяи, — философски произнес его величество и небрежно откусил дар неведомых благотворителей. — Человек настолько ленив, что даже если бы оно было вроде жвачки на асфальте, и каждый мог отковырять себе кусочек, ни один м’дак, не сообразил бы этого сделать. Милосердие дается Господом раз и на всю жизнь.

   Я с ним согласился: мы тоже были милосердны, раз не сдали консьержа в легавку.  Потрогав распухшую губу, я сел за руль. 

— Поехали, приятель, теперь мне нужно полечить дрыжку, — продолжил мой товарищ и отхлебнул конфискованный виски. — Вот скажи мне, что за баба, с которой путался этот мудень с «Питоном»?

Я пожал плечами, ответ на этот вопрос меня тоже интересовал.