Василий

*

На день рождения я подарила ему радиотелескоп.

Стоя у ворот своей дачи в Васкелово, он молча смотрел, как рабочие в темно-синих комбинезонах и бейсболках с логотипом «General Satellite» сгружают трехметровую спутниковую тарелку. Действовали они уверенно и слаженно, будто на соревнованиях по тимбилдингу.

— Картошку не потопчите, — хмуро сказал он, отойдя в сторону, чтобы грузчики смогли внести принимающую антенну во двор.

Наставал мой выход. Я посмотрелась в зеркало, поправила черные очки, красную помаду и взяла с пассажирского сиденья перевязанный подарочным бантом металлический чемоданчик.

— Поздравляю, Василий. Расти большой, здоровенький и над собой. Прими от меня этот скромный подарок. Темными, звездными вечерами он позволит тебе иметь связь с родиной. Даже такие железобетонные сухари, как ты, будут рады получить весточку из дома. Признайся, скучаешь по своей Альфе Центавра?

— Проксиме, — бесстрастно прозвучало в ответ.

— На сколько я ошиблась?

— Там за углом.

— Прекрасно. Когда будешь открывать чемоданчик, пожалуйста, не пугайся разноцветных проводков и микросхем. Это не бомба, а недостающие детали к телескопу. Разберешься, что куда. Привет родным.

*

Офис находился на 17 линии. Четырехэтажный особняк серого цвета был оцеплен. Напротив единственного входа выстроились полицейский спецавтобус, бронированный фургон с омоном, пожарная машина, две скорых помощи и телевизионщики.

— Все жданки уже съели, пока ты там канителилась, — Вася провел меня через заграждения.

В узком предбаннике толпились люди в форме. Посреди высокой стойки, за которой должна была размещаться охрана, стояла большая алюминиевая кастрюля с крышкой. По всему помещению несло жареными в масле тестом, мясом и луком.

— Это что? — я дотронулась до кастрюли, она оказалась теплой.

— Беляши.

— У вас обед?

— У нас критическая ситуация, — очень спокойно сказал Вася, — У него шесть человек. Он хочет миллион рублей мелкими купюрами и пятьдесят беляшей, ровно таких, как продавались у Московского вокзала, когда он учился в третьем классе.

— Критичность в чем? Беляшей — сорок восемь, а не пятьдесят?

— Сорок семь, больше найти не смогли.

— Забейте, живот у него скрутит на третьем. А в миллионе сколько не хватает мелкими купюрами?

Кто-то за моей спиной засмеялся.

— Меня, полагаю, вы ждали, чтобы я снесла ему пирожки. Лучше пойти длинной дорогой или короткой?

— Не нужно нести никакие пирожки, — голос у Васи переменился, — Ты не Красная Шапочка, а он не серый волк. У него шесть человек, гранаты и огнестрельное оружие. Работаем по протоколу.

— Кто эти шесть?

— Какие-то программисты.

— Над чем работают?

— Автоматизация маршрутизаторов, — рядом со мной появился высокий, худой человек в мешковатом пиджаке, — Я начальник отдела. Выходил за сахаром для кофе. Вернулся, а тут такое. Сварить вам чашечку?

— Спасибо, не надо. Васечка, — повернулась я, — Пусть кто-нибудь одетый отнесет кастрюлю наверх и поставит у двери. Злодей выйдет на запах, там вы его тихонечко возьмете, а господа программисты спокойно продолжат свои дела. Думаю, они и не заметили, что их взяли в заложники.

Он заскрипел зубами.

— Повторяю, работаем по протоколу. Второй этаж, по коридору направо. Стоишь так, чтобы он тебя увидел.

— Однажды это не сработает, — мне больше не хотелось шутить, — Или сработает не так, как ты ожидаешь. Может, даже не сработает сегодня.

— Аналитический отдел дал полную раскладку.

— Сорок семь беляшей из пятидесяти они тоже учли?

— Инга.

— Иди в жопу, Вася, вместе со всем аналитическим отделом. Имя у злодея есть?

— Просит называть его Докером.

— Докер, — вмешался начальник отдела, — Это инструмент для создания и запусков контейнеров. Под контейнером подразумевается программный продукт, если это важно. Пакет прикладных программ.

— Он из ваших?

— Я не видел. За сахаром ходил.

Я отдала Васе свое пальто и темные очки. На лестнице было холодно, по шее и плечам тянуло сквозняком. Дай волю Василию, он бы отправлял меня не в майке и джинсах, а полностью голой.

Обнаженная кожа и зрительный контакт — два катализатора, которые запустят реакцию, если повезет, и если не подведет нейрогуморальная система.

— Можно, — прожужжал в наушнике металлический голос.

Прежде, чем завернуть в коридор, я сняла контактные линзы. Неприспособленная под мои минус пять реальность тут же расплылась. Вид у меня, как у любого оставшегося без очков близорукого человека, стал совсем беззащитным — еще один полезный в моей работе фактор.

— Здравствуйте, большие серые пятна, — поприветствовала я всех, входя в кабинет.

Шесть разновозрастных мужчин, кто в свитерах, кто в рубашках, были слишком увлечены железками и кодом, чтобы обратить на меня внимание. Седьмой, в бороде, свитере поверх рубашки и двух перекрещенных на груди автоматах «Узи» явно скучал, поэтому воспринял мое появление с интересом.

Как завещал Василий, я стояла и смотрела. Черты напряженного лица моего визави тут же смягчились, зрачки медленно увеличивались, губы разъехались в улыбке, дыхание стало поверхностным, взгляд — растерянным.

Тело всегда реагирует первым.

Сначала отзывается область в промежуточном мозге — гипоталамус. Находящиеся в нем крупноклеточные нейросекреторные ядра начинают вырабатывать гормоны. Мое присутствие сбивает обычные физиологические настройки, удерживающий вентиль срывается, все кругом заливает окситоцином. Переполненный гипофиз впрыскивает нейропептиды в кровь, вступает нейрогуморальная регуляция, и незнакомый человек наполняется до краев любовью не только к привокзальным беляшам, но и ко мне.

Мой террорист еще не понимает, что произошло, ему просто хочется погладить меня по голове. Я позволяю сделать это. Рука легонько скользит по волосам, потом по щеке до подбородка, приподнимает лицо, чтобы было лучше видно глаза. Вася сказал смотреть, и я смотрю, не отрываясь, снизу вверх.

Опийные наркоманы знают, приход от первой дозы — самый яркий и неповторимый. По законам жанра Докер получает ее бесплатно.

*

В парадной темно. К квартире ведут две деревянные лестницы. Меня хватают в самом низу. Я ничего не успеваю сделать, ни выставить для защиты руки, ни закричать. Рот и нос прижаты к колючей, ничем не пахнущей ткани. Обездвиженная, я задыхаюсь и готовлюсь умереть от удушья.

— Миленькая моя, миленькая моя, — бабушка исступленно повторяет одно и то же, — Миленькая моя.

Она прижимает меня к себе, стискивает в объятьях, беспорядочно целует в макушку, ее горячие слезы затекают мне за воротник, жгут ключицы и шею.

— Миленькая моя.

Где-то рядом стоит мама. Она, не двигаясь, смотрит, как бабушка сжимает меня еще сильнее.

Мне три года. Нас с мамой не было всего два дня, ездили на дачу к ее подруге. Бабушка очень любит меня, разлука, даже такая короткая, дается ей очень тяжело.

Деревянные ступени скрипят. Мне все еще нечем дышать, я теряю сознание, прихожу в себя только уже в кроватке.

— Притомилась как с дороги, миленькая моя, — причитает бабушка.

Я снова закрываю глаза.

К вечеру я заболеваю. Всю ночь меня рвет, сильно болит голова, на теле вспухают красные пятна.

— Как вы умудрились? — сердито выговаривает приехавший утром врач, — У ребенка тепловой удар и крапивница. Такая жара в комнате, откройте окна.

От холодного воздуха вспухшие пятна на моей коже бледнеют и исчезают без следа.

Мне пять лет.

— Пойдем кое-что покажу, — говорит бабушка, берет меня за плечи и ведет в гостиную.

В моей правой руке конфеты, в левой большая плитка шоколада, во рту вязко от приторной сладости. Мы с мамой больше не живем тут, потому что у нее теперь есть муж. Приезжаем в гости несколько раз в год.

— Смотри, — бабушка поднимает меня к серванту со стеклянными дверцами.

На верхней полке стоит мой большой портрет, сделанный из увеличенной детсадовской фотографии. На фото у меня короткие, до подбородка волосы, прямая челка и нарядное желтое платье с белыми крылышками на плечах. Мне странно видеть себя в таком размере.

— Когда тебя нет, — говорит бабушка, — Я сажусь возле серванта, плачу и разговариваю с твоей фотографией. Спрашиваю, как у тебя дела.

— Зачем? — не понимаю я.

— Потому что жить не могу без тебя, миленькая моя.

Я хочу слезть с ее рук, но она не отпускает.

— Так сильно тебя люблю, что не живу, а только плачу и плачу. Обними бабушку.

Через неделю приезжает Алекс, мамин муж, чтобы забрать нас. У него для меня новая кукла.

— Это могло бы подождать до дома, — говорит ему мама.

— А мне кажется, не могло, — говорит он.

Они спорят полдороги о кукле и других вопросах, я почти не слышу их слов. Перед глазами картина: бабушка, помахав нам на прощание, возвращается к себе в квартиру и ложится в кровать умирать. Потом мертвая, она встает, идет к серванту, снимает с полки мой портрет, улыбается впалым ртом, что-то спрашивает у него. По щекам у нее текут все еще горячие слезы.

От ужаса я не могу произнести ни слова. Алекс ловит в зеркале заднего вида мой стеклянный взгляд. Ни о чем не спрашивая, он опускает стекло со своей стороны. В машину врывается ледяной ветер, и мне сразу становится легче.

— Внимательнее, Курочкин, — Елена Николаевна замахивается и отвешивает сидящему на четвертой парте среднего ряда мальчику подзатыльник.

Видимо, это происходит не первый раз, потому что Курочкин начинает уворачиваться от удара еще на слове «внимательнее». Елена Николаевна готова к этому и резко меняет траекторию замаха. Оба они не рассчитывают, из расквашенного о парту носа капает кровь. В тетради для классных работ по математике растекаются алые кружки.

— Не сиди, как пень, — невозмутимо говорит Елена Николаевна, — Где соплевик у тебя? Доставай, вытирай нос.

— Носовой платок, — говорю я, — Это называется платок, а не соплевик.

Она резко оборачивается, смотрит на меня, что-то хочет сказать, но не может. Мне восемь, это мой первый день в новой школе, я еще не знаю слов «окситоцин» и «гипоталамус», но знаю, что сейчас произойдет с моей новой учительницей.

— Кирюша, — Елена Николаевна склоняется над Курочкиным, — Давай посмотрим в кармашках? Может, платочек найдется там?

Класс замирает от незнакомых мягких интонаций. Я выравниваю на парте тетрадь, ручку, стирательную резинку и карандаши. Пока я тут, ни у кого проблем с Еленой Николаевной больше не будет.

Второй курс, филфак. Мальчиков на нашем потоке — три с половиной. Все покрыты прыщами и самомнением. Все ниже меня ростом, а я метр шестьдесят.

В октябре в нашу группу приходит Арсений.

Арсений огромный — два метра в высоту и полтора в ширину. У него острый ум, хорошо подвешенный язык и внешность молодого Дастина Хоффмана. Я ни на одну секунду не сомневаюсь, что выберет он меня.

Член у Арсения тоже огромный. Он размером с палицу и в меня не влезает.

— Хочу любить тебя, — грустно говорит Арсений.

— А я не хочу.

Я встаю с кровати и, не одевшись, иду на кухню заваривать чай.

Мне восемнадцать лет. У меня есть способность — каждый, на кого я смотрю, хочет любить меня.

Но любовь в меня не влезает.

*

С окситоцином не договориться.

Любовь не выскочила перед Докером, как из-под земли выскакивает убийца в переулке. Она пришла по короткому коридору, посмотрела в глаза, привязала нежно к себе и шести молчаливым программистам.

Мой террорист смотрел на меня ласково, с нескрываемым умилением, как смотрят на пушистых котят с треугольными ушками и хвостиками-морковками, но разоружаться не спешил. Видимо, еще не до конца наполнился доверием к ожидающим внизу доставщикам горячих беляшей и наличных.

— Стой тут, — вдруг бесцветным голосом сказал он, — Я сейчас.

Он выкатил на середину офиса свободное кресло и показал жестом, чтобы я села.

Такое бывает. Восприимчивость у людей разная, гормональный фон тоже, с кем-то работает не так или, как с Василием, не работает вообще. Последнее видно сразу, ошибиться невозможно. С предпоследним я сталкивалась два раза, но мне хватило, чтобы научиться различать сходу.

Докеру просто нужно было больше времени.

— Как тебя зовут? — спросил он, садясь в точно такое же кресло напротив.

— Катя.

— Катюшенька, значит. Чудно.

Я улыбнулась — по протоколу.

Скажи я вслух «Инга», сюда бы уже ввалился Вася с компанией, но я видела, что рано — ноша из двух автоматов на груди все еще оставалась не тяжела для Докера. Почему-то до сих пор аналитический отдел не озаботился смысловой дифференциацией имен. Катя могло бы означать «дайте несколько минут разобраться, что тут происходит», Света — «вытащите меня отсюда», Оля — «он передумал насчет беляшей, несите курицу-гриль».

Докер молчал, любуясь мной. Он все делал правильно. Невербальные маркеры — мягкий взгляд, легкая улыбка, открытая поза, расслабленно лежащие на коленях руки ладонями вверх, подтверждали, что в этот раз все-таки повезло, и все пойдет по плану.

— Так хорошо с тобой, Катя, — негромко произнес он, — У меня ощущение, что я знаю тебя всю жизнь.

— Сколько тебе лет?

— Тридцать восемь.

— Мой любимый возраст.

Задавать вопросы протокол не запрещал, врать тоже. Мой любимый возраст был сорок два — столько по случайному совпадению исполнилось в этом году Василию.

— Мне кажется, у нас много общего, — Докер придвинул свое кресло чуть ближе.

— Возможно.

— Сыграем в игру, чтобы проверить?

— Давай. Вдвоем или все вместе? — я кивнула в сторону программистов.

— Вдвоем. А они будут сидеть тихо, как мыши.

— Ньки.

— Что?

— Ты должен был сказать «тихо, как мышеньки».

Он тепло рассмеялся.

— Начнем с простого. Например, любимый цвет. Я напишу на бумажке свой, а ты свой. Если не совпадет, одна из наших мышенек встанет к стене.

— Вот прямо так? Тебе не будет жаль? — без объяснений было понятно, о чем он.

— Нет, как и тебе, — он снова заглянул мне в глаза, — Я же говорил, у нас с тобой много общего.

*

— Это Инга, — представил меня Вадим, — Она умеет договориться с любым психом.

— Вадим Сергеевич преувеличивает, — я протянула руку, чтобы поздороваться, — Скорее, «наша тактика — мы убиваем любовью». Не помню, откуда цитата.

— Просто Василий, — он проигнорировал мой жест.

— Просто Василий — инопланетянин, — дополнил Вадим, — Свалился к нам с Альфы Центавра.

— С Проксимы.

— Изгнали? — пошутила я, и по выражению его лица поняла, что неудачно.

— К хиханькам не расположен, — предупредил он, — Идем, побеседуем.

В его маленьком, похожем на шкаф-купе кабинете было было поразительно светло, чисто и пахло высушенным на морозе бельем.

— Наслышан о талантах. Цвет глаз настоящий?

Я не удивилась. Этот вопрос я слышала уже миллион раз.

— Настоящий.

— Сними линзы.

— Ладно.

Он подвел меня к окну, развернул к свету и приподнял рукой лицо, чтобы лучше рассмотреть. Ничего особенного там не было, просто темно-синяя каемка по краю радужной оболочки слишком контрастировала с холодным голубым.

— Ты знаешь, как это работает?

— Мне объясняли, но я не запомнила. Что-то там с синтезом специальных нейропептитов и гуморальным обменом.

— Это у принимающей стороны. А что делаешь ты? — он наконец отпустил меня.

— Ничего. Оно само.

— Само, значит. На всех одинаково действует?

— Нет, по-разному. Практически не действует на детей, больше всего — на пожилых.

— Тебя сразу начинают любить?

— Начинают плясать под окситоциновую дудку: испытывают теплые чувства, желание позаботиться. Ваша мама сварила бы мне суп, а папа позвал бы замуж.

— Суп, — Василий снова повернулся к окну.

— На этой вашей Проксиме вообще варят суп?

— К чему вопрос? — теперь он пристально смотрел на меня.

— Просто интересно. Налаживаю микроклимат в коллективе.

— Я хочу увидеть все сам. Тебе нужно как-то подготовиться, настроиться?

— Нет.

— Тогда поехали.

Ираида была похожа на огромного колобка, такая же круглая, сдобная, с румяными щеками и блестящей лысой головой. Наручники еле сходились у нее на запястьях.

— Познакомься, Ирусик, это Инга. Мы ненадолго, всего на пятнадцать минут. Очень уж я по тебе соскучился.

Ираида коротко всхохотнула, смерила меня взглядом, откинулась на спинку стула и стала рассматривать более внимательно.

— Расскажешь нам что-нибудь? Историю. Ты ведь любишь рассказывать мне истории. Инга бы тоже послушала.

— Василечек, — низким голосом сказала она через несколько минут, — Василечек, что-то я не понимаю.

Она перевела взгляд вниз, на ее футболке в районе груди расползались два мокрых пятна.

— Вася, это какими феромонами ты опять обдушился, что у меня сиськи так расперло? Я же два года уже как не кормящая мать. Все надеешься, что девки подкараулят в подворотне?

— Ираида!

— Какая матрешечка славная, — растроганно продолжила она, сбившись с мысли, — Инга, золотце, цветочек, птичечка. Увидела вас и задышала снова. Как будто солнышко заглянуло. Миленькая моя, вы ведь еще придете сюда навестить меня?

— Достаточно? — спросила я Василия и встала из-за стола, — Я могу идти?

— Да. Подожди меня за дверью.

Он вышел через десять минут, сжимая в руке, как школьник, две мятые купюры.

— Я не понял, что там произошло. Какие феромоны? — хмуро спросил он.

— Окситоцин вызывает лактацию.

— Так мощно накатило на нее, что потекло молоко?

— Вы же сами все видели.

По дороге он остановил машину около парка и попросил подождать. Вернулся через несколько минут с мороженым.

— Ираида попросила купить тебе, денег дала.

— Спасибо, я не ем сладкое. Высадите меня у метро, пожалуйста.

— Не высажу. Откуда я тебя взял, туда и привезу.

Обычно у меня бывает в запасе несколько часов, прежде чем начнутся спецэффекты, но в этот раз произошло все слишком быстро. Когда мы подъехали к конторе, выходила из машины я уже с трудом.

— Сейчас поднимемся, все обсудим и я тебя отпущу. Эй…

Если бы Василий не подхватил меня, я свалилась бы прямо на асфальт.

Очнулась я от холода. Открывать глаза было страшно — боялась увидеть склонившуюся надо мной бабушку с запавшим ртом или истекающую молоком Ираиду.

— Не дергайся, — прозвучал откуда-то сверху голос, — Сейчас приедет скорая.

Я снова была в машине Василия, он разместил меня на заднем сиденье. Все двери, кроме той, к которой я лежала головой, он оставил открытыми, сам сидел на водительском месте и смотрел.

— Не надо скорую, — я попыталась встать, но закружилась голова, — Все нормально.

— Сказал же не дергайся.

Василий потянулся и положил руку мне на лоб.

— У тебя температура шкалит. Подхватила, наверное, какую заразу в изоляторе.

— Отмените вызов, я все объясню.