Вспоминаю Гагарина

В прихожей от её глаз негде спрятаться. Ни у двери, ни около вешалки. Ни у зеркала, в которое я сейчас смотрю. Эти глаза везде меня находят. Я как-то пробовал жмуриться, чтобы их не видеть. Но так ещё страшней. А вдруг она освободится, подкрадётся, схватит. И у меня разорвётся сердце.

Ведьма. Так её называют бабушка и дедушка. Я у них в гостях. И это мои первые осенние каникулы.

Ведьма прибита гвоздиками к двери в туалет. Она выше меня. Она голая. Входит в воду, оборачивается, правая рука спрятана в спутанных длинных волосах, другая манит, приглашает искупаться. Видна левая грудь, на ней топорщится красно-чёрная вишенка. На небе Луна, у берега тростник, лунная дорожка на водной ряби, дальше — тьма. Я прислушиваюсь. Дядя Серёжа умеет ходить бесшумно. Как ему это удаётся — не понятно. Я пробовал так ходить. Не получается. То в ноге что-то щёлкнет, то половая доска скрипнет.

Тишина. Я трогаю вишенку на её груди. Не дышу.

— Нравится?

— Ой!

Сердце колотится. Откуда он взялся? Из зеркала? У дяди Серёжи в руке ножик. Ножик у него всегда. Он любит вырезать из дерева разные фигурки. Птиц, медведей, балерин. Он умеет делать всё, только не хочет работать на заводе. Потому что — не вдалый. Так своего сына называет бабушка. Получается, что моя мама, бабушкина дочь и его старшая сестра, — вдалая. Она работает на заводе и не ходит повсюду с ножом.

— Дядя Серёжа, научи меня делать такие чеканки. — Я снова дотрагиваюсь до ведьминой груди.

— Максим, скажи лучше, зачем ты икру в ведро выбрасываешь. А?

Дядя и дедушка — заядлые рыбаки. В кладовке полмешка вяленой плотвы.

— Она горькая.

— Дурень! Это же самый цимес. Не выбрасывай. Мне отдавай.

Он даёт мне лёгкий подзатыльник.

— Понял?

— Понял... Научи меня делать чеканки. Научишь? Ну, пожалуйста!

— А ты рисовать умеешь?

— Нет.

— Иди в комнату.

Дядя Серёжа даёт мне лист бумаги и карандаш, ставит на стол тарелку, приносит с балкона несколько яблок.

— Начнём с малого. Натюрморт с яблоками.

— Чего?

— На-тюр-морт.

Он долго объясняет, что такое натюрморт, и быстро показывает, как его рисовать. Очень много непонятных слов. Проекция, горизонт, перспектива...

— Понял?

— Понял... А можно я вначале нарисую натюрморт, а потом яблоки?

Дядя почему-то смеётся, открывает дверку в серванте, достаёт оттуда дедушкину грамоту.

— Так. Некогда мне. Ленина на грамоте видишь? Вот он. Рисуй.

— Ленина?

— Нет ничего проще. Если что — я у себя.

Я один. Рисую Ленина. Ленин хороший, но не красивый. Не такой как ведьма. Он смотрит куда-то в бок, в сторону кладовки. Грифель карандаша ломается, иду в соседнюю комнату за помощью.

— Ой.

— Отвернись!!

Что это они делают? Борются? В гости к дяде Серёже ходят разные женщины, весёлые и красивые. Сегодня — рыжая. Отворачиваюсь, жду.

— Повернись!! Чего тебе?!

— Карандаш сломался.

— Тьфу. Послал бог племянничка.

— Не ори на ребёнка. Ой, какой толстенький! Какой хорошенький! Ой, люблю! Ой, люблю!

Она голонога, одета в дядину рубаху, привлекает меня к себе, закрывает своим лицом всё на свете, от неё вкусно пахнет вином и шоколадом, крепко целует меня в щёку.

— Вот... Помни, маленький, как я тебя люблю.

— Так. Хорош мне мальцА портить, он не местный.

Дядя Серёжа обёртывается одеялом, в его руке появляется нож, и вот уже карандаш заточен с обеих сторон.

— Иди. Рисуй Ленина.

— Погоди, маленький. А шоколадку!

Женщина шуршит фольгой на заваленном стружкой и картинками столике, отламывает от плитки три черных квадратика.

— Нет, ну ты погляди, как смотрит. Дай-ка, малыш, я тебя обниму.

Она наклоняется, я тянусь к ней, вдруг из дядиной рубахи мне навстречу выныривает белая, украшенная красно-черной вишенкой, грудь в рыжих пятнышках. Очень похожая на ту, которая в прихожей. Я крепко зажмуриваюсь, хватаю тётю за локти, вжимаюсь лицом в вишенку, шумно вдыхаю носом, дрожу. Кажется, и она вздрогнула.

— Ах вот ты какой?!

— Рая!! Не трогай его! Зараза!

Дверь за мной закрывается, щелчок шпингалета. Иду к зеркалу в прихожую, любуюсь красным отпечатком губ на щеке, злюсь на дядю. Что я ему плохого сделал? Почему не разрешил рыжей меня портить? Жадина-говядина. И про шоколадку Рая забыла. Какая досада.

Рисую Ленина.

Скоро приходят с работы бабушка с дедушкой, их работа рядом — сразу за домом — железнодорожное управление, красное высокое здание у стадиона «Локомотив». Пятница, а это значит — сегодня они будут отдыхать. Сумки и авоськи набиты разными вкусностями и бутылками. Они любят отдыхать каждый вечер, но в пятницу — всегда широко, с гостями. В четыре стороны раздвигается круглый стол, он становится овальным, бабушка с удивительной скоростью украшает его закусками. Я ей помогаю, достаю из банок маринованные огурцы и помидоры.

— Вот... Хоть какая-то польза от тебя... Для народного хозяйства, — ворчит дедушка.

— Отстань от ребёнка. Что маешься? Выпей и сядь. Надоел!

— Матка боска! Где они все?! Вечно опаздывают!

Дедушка всегда злится на гостей за то, что они не приходят раньше назначенного срока.

Салаты, селедка под кольцами лука утопает в желтом масле, блюдо с холодной дрянИной. Это варёное свиное и куриное мясо. Голубцы в утятнице, жареные окуни, копченая колбаса, соленые грибы с чесноком, заморские рыбины, пестрые маринады, бутылки, графин клюквенного морса, дымится картошка, бабушка достаёт её из огромной кастрюли. Кастрюля в углу за диваном, она укутана тулупом. Для хлеба нет места, хлеб на телевизоре. Хлопает входная дверь, подтягиваются гости. И не с пустыми руками. Они усаживаются на диван, к столу со всей квартиры собираются стулья и табуретки. «Ну... Семеро одного не ждут! Поехали!» Курят все. Слои дыма неподвижно стоят в воздухе. Шумно. Они весёлые.

— Как же я устал, кореш! — говорит дедушка дяде Самуилу, своему другу по работе и рыбалке.

— Ты устал, а я просто заеба...

— Самуил! — Бабушка бьёт ладонью по столу. — Здесь ребёнок!

— Пардон.

Дед подносит ко рту фужер с водкой, смотрит на меня.

— Ну что, Максим, как дела? Ухо не болит?

— Не болит.

— То-то... Польский рецепт. Я же говорил — поможет.

Дедушкин дед был поляк. Дедушка даже знает польские слова. За несколько дней до этой пятницы у меня заболело ухо. Замученный температурой, компрессами, бесполезными каплями и синей лампой, я уже не мог плакать, лежал в комнате дяди Серёжи и смотрел на дверь, просто умирал под шум вечернего застолья. Вошли бабушка с дедушкой, я услышал их шёпот: «Что делать... Врачи... Козлы они все... Делай, я сказал... Нельзя... Надо... С Сергеем приходи, поможет». Дедушка садится рядом, гладит меня по голове.

— Максим, сейчас бабушка принесет правильные капельки в ушко, будет чуток больно. Но это ерунда... А знаешь, почему у меня такое лицо?

— Почему?

У деда нет половины нижней челюсти. От этого его лицо недоброе и страшное.

— Я был тогда чуть-чуть постарше тебя, жили в оккупации, под немцами. Зуб у меня заболел. Сначала один, потом другой, третий... Короче, зацвёл я. Помираю, делать нечего, родители принесли меня к немцам. Хильфе, говорят, битте..

— Что говорят?

— Помогите, — говорят. Это по-немецки. Немцы доктора своего позвали. А дальше... Страшно вспомнить. Залил он в меня стакан водки. А что мне — стакан? Сам понимаешь. И давай кость пилить и долбить. Я сознание теряю, очухаюсь, опять теряю, ужас... Фашист, а не доктор... Спас он меня. А ухо — это ерунда. Сейчас... Сейчас...

Появились бабушка с дядей Серёжей. У неё в руке маленькая железная рюмочка. Бабушка дует то на неё, то себе на пальцы, дед уступает ей место. Дядя Серёжа перебирает ножи на своём столике, все чего-то ждут.

— Бабушка, а что в рюмочке?

— Водочка, родной, водочка... Тёпленькая. Ну-ка покажи ушко.

Дедушка убирает подушку, одной рукой держит мои руки, другой вжимает мою голову в диван, дядя Серёжа садится в ноги.

— Делай!

Ужас. Я потерял сознание, пришёл в себя утром, здоровый «как огурчик».

Они отдыхают. Через час-другой дедушка подходит к телевизору.

— Да чтоб ты сдох! Курва! Серёга, музыку давай!

Щёлкает выключатель, тьма поглощает дорогого Леонида Ильича, он ещё теплится пару минут где-то там, в мерцающей серой точке в середине чёрного экрана.

 

Вот они. Дядя Серёжа и Рая. Она одета в платье, на дяде та самая рубаха. У него магнитофон.

— Здравствуйте, люди. Знакомьтесь. Это моя невеста. Рая.

Голоса умолкают, все разглядывают Раю. Дедушкин кореш тяжело подымается с дивана, упирается кулаками в стол.

— Какая... красивая... Где-то я вас... видел. Будем знакомы. Я... Миркин... Самуил... Для вас, милая моя... просто... Саня.

— Так вы что же, дядя Самуил, тоже из поляков будете? — отвечает она, садясь к столу.

— Я? Неееет... Я бухгалтер.

Гости почему-то смеются.

— Но вы только... посмотрите... посмотрите... до чего эти поляки... меня довели.

Под дружный хохот дядя Самуил падает обратно в диван.

 

Огромная хрустальная пепельница утыкана папиросами и похожа на ежа. Играет музыка. Кто-то танцует, кто-то громко спорит, дядя Серёжа показывает фокусы с ножом. «Вот артист... Глядите, что вытворяет», — кричит дядя Самуил. «Не вдалый», — отвечает бабушка. Сейчас она скажет: «У всех дети как дети...»

— У всех дети как дети. Некоторые даже в рубашке родились. А этот бандит — нет! С ножом в зубах вылез.

Потом они поют песни. Некоторые, даже мужчины, почему-то плачут. 

— Десееерт, — Рая открывает коробку. — Тортик! Сергей, режь!

— Это мы запросто. Так, сколько нас? Дядя Самуил, я так понял, от торта отказывается. Кому с вишенкой?

Максиму! ВнучкУ! МалОму!

— Я подам! Я подам! — Рая берет блюдце с кусочком торта, ложечку, подходит, усаживается рядом со мной на колени спящего бухгалтера. — Не торопись... вот тааак... вот таааак, погоди-погоди, вишенку пока оставь.

Она шепчет мне в ухо, в то самое ухо, страшно ласковые слова. Я шепчу, что очень её люблю, она целует меня в губы, дядя Серёжа грозит кулаком. А вот и вишенка. Очень вкусно...

Гости уходят, меня укладывают на сдвинутые кресла, гаснет свет. Храпит бабушка, храпит дедушка, на полу в тряпках храпит дядя Самуил. Я не могу заснуть. Я привык жить в своей комнате. Но однажды я кое-что понял. Тихонько пробираюсь на кухню, на этот раз половые доски скрипнули только два раза. В темноте мерцают фосфором кости заморской рыбы, я сливаю в кружку остатки со всех бутылок и рюмок, медленно пью, смотрю в окно. Стадион «Локомотив», здание железнодорожного управления, на улице Гагарина — ни машин, ни людей.

Возвращаюсь под одеяло. Глаза слипаются... За стеной слышен смех и скрип дивана... В серванте позвякивает посуда... Рая портит дядю Сережу... Его... Не меня... Зараза......