МЕРТВЕЦЫ

В декабре, когда одни время и мир кончаются, а другие едва начинаются, ни за что не поймёшь, утро сейчас или вечер. Они путаются в звёздно-снежных пелёнках слипшихся вместе земли и неба. Мандариновые солнца зябнут в гремящих от уличного мороза полиэтиленовых пакетах; мохнатые ёлки распускаются в теплоте квартир.

Два часа ночи, такси, я еду в роддом. А за три дня до этого у меня свербят подушечки пальцев — так хочется рисовать. В итоге золотистое не пойми что — полуженщина-полуптица, полуангел-полуединорог — по-свойски устраивается на зелёных обоях в глазастую ромашку (будто было здесь всегда).

В родильном отделении выясняется, что я не умею ни правильно дышать, ни правильно кричать, ни правильно рожать. И вначале я даже не понимаю, а чего вдруг стало так легко? Почему акушерка улыбается? И кто тут возмущённо орёт? 

О господитыбожемой, это сердитое круглощёкое существо жило во мне около трёх сотен суток, заставляя целыми днями есть, тошнить и спать только на спине!

Я чувствую себя взорвавшейся; я расширяюсь, желая всё обнять; я всех люблю (даже свекровь). Моя малютка сосредоточенно вгрызается в сосок в эгоистичном младенческом «хочу» немедленно получить пищу и удовольствие.

Через несколько дней мне нечеловечески хочется лишь одного — выспаться: дочка часто просыпается по ночам, и я бросаюсь к кроватке суетливым голубем мира; а днём — кормление, купание, гуляние, стирка, утюжка, уборка. Но всё это меркнет в одно мгновение, когда она пытается сфокусировать свои туманные глазки — и мои очи горят флуоресцентным пламенем материнской гордости.

Первая улыбка. Первые шаги. Первые слёзы (от обиды). Разозлившись на меня, она кричит:

— Я у тебя больше не рожусь!

Три года; укладываю её спать:

— Мама, почитай мне сказку, ну про этого, который, — делает хитрое лицо, — с мылом и с мочалкой выбегает из твоей спальни.

Четыре с половиной; просит купить ей слона, слёзно обещая:

— Я стану его на улицу какать выводить, а лапки ему буду мыть в ванне!

Шесть лет; мы выключаем свет, забираемся на кровать, обнимаемся и рассказываем друг другу интересные случаи из жизни. Дочкины истории, естественно, быстро заканчиваются, ну а мой запас побольше, так что мне приходится отдуваться за двоих. 

Но о чём можно честно и без смущения рассказать шестилетней девчонке? Я стараюсь вспомнить что-нибудь такое, что будет ей действительно интересно — ну разные случаи из собственного детства. Весёлые и грустные... О чём тогда думала. С кем дружила. Какие были мечты. 

А вместе с давними образами начинают всплывать запахи, звуки, ощущения! Терпкий вкус черноплодной рябины из детского сада, на которую все жившие в округе ребята каждый летний вечер устраивали облаву. Царапающая пыльная кожа цветущих ранеток, беспризорно и буйно растущих в логу. Шум скользящего по реке ледохода. И как мне до смерти хотелось щенка.

И вдруг я замолкаю, поражённая простой мыслью, которая почему-то никогда не приходила в голову раньше. А ведь в этих впечатлениях детской жизни меня давно окружают мертвецы! Мамина мама, которая умерла, когда мне было то ли семь, то ли восемь. Родители отца и сам отец — тоже похороненные.

Такая банальность! Чем старше становишься, тем больше в жизни оказывается мертвецов. И всё-таки для меня, внезапно замолчавшей в темноте, это становится каким-то откровением. Пусть совсем не оригинальным — это да. Но зато — стопроцентно принадлежащим именно мне. 

Я продолжаю рассказывать обещанные истории. Про котёнка, которого учила читать (мне было тогда лет пять, и я свято верила, что это возможно — надо только постараться), а он, глупыш, всё время пытался от меня удрать. Про двух цыплят, которых мы с лучшей детской подругой купили на рынке на выклянченные у мам деньги. Кажется, курочка стоила, как мороженое, а петушок был вдвое дешевле. Или наоборот? Про ласковых дворняжек, которые спали на коврике у нашей квартиры и повсюду за мною бегали, а когда меня не находили, сторожили маму, справедливо полагая, что уж куда-куда, а сюда их дорогая подружка обязательно вернётся. 

Говорю без умолку, а сама всё время думаю о своих мертвецах — родных и просто знакомых. Любая женщина так умеет — общаться с ребёнком и одновременно что-то обдумывать. 

А когда дочка наконец-то засыпает, я ещё долго лежу в темноте, плача о всех, кто окружал меня с детства, а однажды просто исчез (и тех, кто ещё исчезнет). 

Два часа ночи. Тишина. Темнота привычно облепляет комнату; повторяет силуэты полуневидимых вещей и лежащих людей, теснится вокруг неясными серо-зелёными образами. Уткнувшись носом в мою подмышку, тепло и сладко дышит девочка, накормленная шоколадным пломбиром и убаюканная взрослой болтовнёй про цыплят и котят — ничего не значащей, а так, как всегда бывает перед сном.