ЛИВЕНЬ (окончание)

Начало: https://alterlit.ru/post/37900/ 

2

Лялька находит новую работу и переезжает в другой район, но по-прежнему бывает в парке, чтобы проведать собаку. За прошедшие пять лет та ничуть не поменялась: всё так же недоумённо хлопает пустой пастью, на этот раз гоняясь за яблоневым цветом, разлетающимся по белым мокрым дорожкам.

Ничего не поделаешь: апрель! Холодно. А к вечеру опять начинается дождь. Лялька едет в такси, держа на коленках зонтик и тортик (Машка позвала в гости). Они давно не виделись — год или два. И за это время Машка, которой уже за сорок, наконец-то вышла замуж, пошло скатившись в скучное семейное счастье. А теперь ей хочется им похвастаться перед молодой одинокой Лялькой. 

Машка мило улыбается, Машкин муж подливает французский коньячок в хрустальные, до боли знакомые Ляльке стаканчики. И тут в комнату заглядывает высокий красивый парень и спрашивает: «Ма, а где мои носки? Я в кино опаздываю». Лялька изумляется: так это и есть тот мальчик, которого Машка, помнится, отправила к бабушке? Надо же, а она и не знала, что Машкин сын уже год как вернулся домой и теперь учится на первом курсе местного университета.

Стремительно потеряв интерес к носкам и кино, первокурсник смеётся над всеми Лялькиными шутками. Подливает ей коньяк. И абсолютно игнорирует растерянные взоры матери, разрывающейся между пожилым опьяневшим супругом, которого требуется уложить в постель, и глупым девятнадцатилетним мальчиком, который клеит взрослую женщину. Слава богу, Лялька догадывается попрощаться.

И юный дурачок, разумеется, идёт её провожать. А она даже не думает предложить ему подняться наверх. Так, позволяет поцеловать себя пару раз, чтобы закрепить свой головокружительный успех ну и, конечно, попробовать, каков этот мальчик на вкус. А почему бы и нет? Ведь она ничем не обязана Машке, которая — тут Лялькино сердце мстительно стукает — когда-то сбагрила сыночка на Север (и предала подругу). Действительно — забавный вышел вечер. Вот и не поверь после этого в карму.

А едва Лялька разожмурила ясные карие очи, он уже терзал дверной звонок. Была суббота, а на выходных она обычно спала сколько влезет, пока делившая с ней подушку кошка не начинала шумно тереться возле холодильника, чтобы наколдовать себе какой-нибудь завтрак. Лялька недовольно восстала на пороге — ну и чего тебе, солнце, понадобилось? А парень радостно помахал Лялькиным зонтиком, который она забыла валяться где-то в Машкиной прихожей.

Надо же, какой хитрый: нашёл причину, чтобы к ней прийти! Вздохнув, она закинула зонтик куда подальше и пошла поить влюблённого мальчишку чаем с печеньками — наверняка ведь любит сладкое, как и все маленькие. Он пил одну чашку за другой (а что бедняжке оставалось делать?) и бросал на Ляльку отчаянные взгляды: неужели ты действительно не понимаешь, зачем я пришёл? А Лялька, внутренне усмехаясь, намазывала вареньем батон.

Заканчивая то кэрролловское чаепитие, она принялась за мытьё посуды и, даже не оборачиваясь, обронила, что к ней сейчас должны приехать гости. На прощанье он всё-таки попытался её поцеловать (как вчера!), но так как она уверенно увернулась, только беспомощно ткнулся носом в Лялькину ещё пахнущую сном (и кошкой) шею. Перерезав дверью хрупкую юношескую влюблённость, беспощадная Лялька, и не ожидавшая никаких гостей, спокойно устроилась на диване — с книжкой, телевизором и гуттаперчевым кошачьим тельцем.

Только вечером он явился снова, и Лялька, сдавшись, пошла с ним в кино, где стоически смахивала со своих плеч и коленок его горячую руку. И фильм-то оказался хорошим! Но в пылу неустанной борьбы за личную неприкосновенность она так и не поняла, кто там кого и за что убил.

А потом они гуляли по весеннему парку, под плывущими над головой глубоководными рыбинами фонарей, и что-то такое определённо случилось, потому что Лялька стала торопливо отвечать на его торопливые поцелуи. Но всё-таки она не пригласила его домой. Хотя, добравшись до квартиры, уткнулась в оконное стекло и смотрела, как он, помаячив на месте, пошёл по пустынной улице и растворился в холодной апрельской черноте.

Он не приходил и не звонил несколько дней, и Лялька — удивляясь собственной досаде, — уже по-настоящему маялась, что на этом всё и кончилось, так, в общем-то, и не начавшись. Вот и доигралась! То ли он обиделся, то ли не настолько сильно влюбился, чтобы надеяться и ждать.

А оказалось, он просто сдавал какой-то страшный зачёт, о чём возбуждённо отрапортовал ей по телефону: да, конечно же, сдал, по случаю чего его любящая мать решила устроить маленький праздник — кстати, Ляльку она тоже приглашает!

И Лялька, как последняя дура, поехала к Машке. Машкин муж заметно обрадовался — стареющие мужчины всегда рады обществу молодых женщин. А вот Машка демонстративно удивилась (а ведь когда-то дружили!). И как только обманувший всех хитрец отлучился из комнаты, она прошипела в лицо врагу, коварно вторгшемуся на территорию святой — хотя и немного запоздалой — материнской любви: «Я думала, ты догадаешься — мы хотели побыть своей семьёй». Пытаясь сгладить возникшую неловкость, Машкин муж бессмысленно улыбался.

Не дожидаясь возвращения влюблённого дурачка, Лялька позорно сбежала. А минут через двадцать он стоял под её дверью и отчаянно жал на звонок. И сначала Лялька — честно-честно! — не хотела ему открывать. Она просто бесилась от злости на саму себя... и от обиды на Машку: и той, старой, пятилетней давности, которая, оказывается, никуда не делась, — и только что нанесённой (бутербродов та, что ли, пожалела?).

Но именно по этим двум причинам (из-за обиды и злости) она, в конце концов, ему открыла (и даже оставила его у себя). Как знать, произошло бы что-нибудь вообще, если бы одна запаниковавшая женщина не натворила своих, простительных для любой матери глупостей, а другая (молодая и обиженная) — своих? И даже в этом случае, скорее нет, чем да... Если бы однажды — пять лет назад — Лялька не проснулась в Машкиной квартире, беспомощно и безнадёжно крича.

Только случилось что случилось, и у Ляльки, которой в мае исполнялось двадцать восемь, появился девятнадцатилетний любовник. Впрочем, грех жаловаться: с его стороны присутствовала очевидная влюблённость, а с её — привыкание и нежность. Да и секс был вполне приличным — хоть он и заглядывал постоянно в Лялькины шоколадно-сияющие очи, как бы спрашивая, всё ли делает правильно.

Они не просто встречались — они жили вместе. Прямо тогда, после позорного изгнания Ляльки, вернувшийся в гостиную паренёк разругался с матерью, которая (очередная материнская глупость) стала причитать, что эта взрослая женщина ему не пара.

Как-то Ляльке позвонил Машкин муж и попросил прийти на семейную встречу (одной), чтобы помириться с Машкой. Ляльку, которой надоело жарить котлеты и стирать носки студенту, это устраивало. На общем совете они решили вернуть сына безутешной матери, а благословенный покой — в однокомнатную Лялькину квартиру. Но увы! Возвращаться к маме мальчик не захотел. Пришлось пойти на компромисс: всё осталось как было, но Машка, которую возраст и спокойное замужество превратили в заботливую (и толстую) матрону, стала приносить обеды и чистые рубашки для сына.

А Лялька, ещё не признаваясь в этом даже себе, начала всё чаще задумываться о побеге — да, из собственной квартиры и, желательно, куда-нибудь подальше. Последний роман её утомил. А спустя несколько месяцев и Лялькин любовник, похоже, подустал от беспрерывного юношеского пыла, так что они теперь нередко куда-нибудь вместе выбирались: то в гости к Машке, которая всегда радовалась их приходу, то в кино, то в боулинг с его друзьями (и подругами).

И в один из таких походов всё кончилось в одно мгновенье — как всегда. Хотя ничего особенного тогда не произошло. Они просто все по очереди катали шары, пили пиво, смеялись. И тут Лялька вдруг увидела, как он, приобняв юную блондиночку, что-то шепчет ей в самое ухо, а она счастливо улыбается!

Лялька растерянно оглянулась: её окружали весёлые и немного пьяные мальчишки и девчонки, с которыми ей и поговорить-то было не о чем! Никогда. И внезапно она почувствовала себя такой старой — даже не на свои двадцать восемь, а на все двести восемьдесят. Просто какая-то древняя развалина.

Не пускаясь в никчёмные объяснения, Лялька вызвала такси и поехала домой. Она видела, как он, растерянный и несчастный, прямо в тапочках для боулинга выскочил из клуба, но всё равно захлопнула дверцу машины и попросила таксиста не тормозить. И тут же заверещал её мобильник! Конечно, он. Сейчас начнёт спрашивать, что случилось. И снова говорить о своей любви... Тоска. Лялька вырубила телефон.

На работу она еле проснулась — он полночи стоял под дверью, физически уничтожая входной звонок. Но Лялька сделала телек погромче и, прижав к себе спасительно-тёплое кошачье тельце, бессмысленно взирала в орущий экран.

Вечером она собрала в коробку флэшки с музыкой, которая её всегда раздражала, и вечно валяющиеся где попало джинсы, футболки, конспекты. Лялькина однёшка, будто ничего и не было, с едва слышным автоматическим щелчком вернулась в первозданное состояние порядка, которым так гордится любая идеальная вселенная, пока появившийся в ней хаос юной жизни не вносит в её приятное, но однообразное существование помехи взрывоопасной нестабильности. Стало пусто, тихо, почему-то холодно и немного печально. Лялька позвонила Машке, чтобы та забрала вещи сына.

Глядя в лицо бывшей подруги, она вдруг вспомнила совсем другое лицо — девятнадцатилетнее, девчоночье. И в одно мгновенье поняла, что сделала счастливыми двух женщин сразу: любящую мать и влюблённую девочку. Это не считая кошки, которая тут же освоила освободившиеся пространство и время снова одинокой Лялькиной жизни и уже дрыхла без задних лап на Лялькиной подушке.

А он больше не звонил, не барабанил в дверь, не караулил её у подъезда. Даже обидно! Неужели его любви, о которой он столько говорил, не хватило хотя бы на какое-то... страдание?

Всё оказалось так просто. Встретились. Пожили вместе. Расстались. И... ничего! Как глупо-то, Господи, честное слово.

И если жизнь до этого — нового мальчика — была просто невыносимой, то теперь на Ляльку обрушилась такая совершенная пустота, что ей, казалось, нечем стало дышать. Его шаги, его слова, его прикосновения — всё исчезло, будто было стёрто мягким ластиком; и она беззащитно повисла в странной пустоте без ставших за последние месяцы такими привычными и необходимыми мыслей и чувств, ощущая одну лишь боль оттого, что сломалось и уже не подлежит починке.

Она опять была свободна. Перекрасилась в цвет шоколада — такого горького, что казался практически чёрным; купила короткую курточку, новые сапоги и легинсы, а ещё — длинный шарф из алого шёлка и такое же бельё (только из кружев). И на неё снова оглядывались встречные мужчины — ещё бы! Такое зрелище не скоро забудешь: высокая, тонкая, кожаная, с густыми тёмными волосищами в полнеба. Мечта любого насмотревшегося немецкого кино маньяка. 

Сбрасывая кожу очередного романа, Лялька всегда чувствовала дискомфорт, но ещё никогда она так не бесилась — наверное, всё-таки возраст. Она даже заскочила в случайный тату-салон, где выбила пониже поясницы дурацкую порхающую бабочку. Нет, ну разве не идиотка?! А ведь Лялька сама оборвала этот глупый роман. Тогда почему она чувствует себя так, как будто это ей (а не ему) девятнадцать?

И вдруг ей звонит Машка! «Лялечка, милая, — проникновенно шепчет дружелюбный, как когда-то, Машкин голос, — Ты бы не могли к нам зайти? Лучше прямо сейчас? С тех пор, как вы расстались, мальчик сам не свой. Никуда не ходит с друзьями, лежит на диванчике в детской и смотрит в потолок. Я боюсь, что он сделает с собой что-нибудь страшное».

Нет, ну надо же! Ещё немного, и Лялька погрузилась бы в бесчувственную тёплую пустоту психотерапевтического одиночества. И вот вам, нате, на безоблачном горизонте явственно замаячило безутешное горе матери (и к тому же подруги — пусть и бывшей), оплакивающей сына-самоубийцу, вина за которого, это вне всяких сомнений, ляжет камнем на Лялькину совесть. Просто подлость какая-то.

Лялька надевает соблазнительный новый наряд, облегающий и подчёркивающий всё, что надо (и что, слава богу, ещё очень даже неплохо подчёркивается), продуманно небрежно закалывает на макушке свой недавно окрашенный роскошный шоколад, совсем чуточку трогает лицо и грудь мерцающей пудрой, долго и тщательно красит ресницы и губы. И отправляется утешать брошенного парнишку, который от отчаянной любви к ней задумал, бедняжка, неладное. 

Призвавшая её Машка очень рада, и прежде чем приступить к неясной для самой Ляльки процедуре утешения, ей приходится минут сорок пить чай, постоянно ловя на себе странные Машкины взгляды, полные вопросительной тревоги и надежды — одновременно. Но вот Лялька запущена в комнату будущего самоубийцы: он действительно лежит на диване — и слушает музыку (в плеере). Довольно мерзкое, в общем-то, занятие, если учесть, что его любовь стоит перед ним — и в таком сарафанчике, что, кажется, сама бы на себе женилась!

«А, это ты? — наконец-то поднимает глаза безутешный юноша, — Зачем пришла? — неожиданно он заметно оживляется, — Ты, наверное, мою тетрадку по сопромату нашла? Слава богу, а то я везде обыскался! А Маринка, ну ты её знаешь, она с нами в боулинге тогда была, просила ей помочь с пересдачей».

И тут Ляльку оглушает пришедшее к ней понимание истинной причины Машкиной обеспокоенности (в виде не сдавшей сопромат Маринки, которая, разумеется, гораздо опаснее ни на что, в общем, не претендующей разумной взрослой «Лялечки»!). Она что-то невразумительно бормочет про чай и что давно не виделась с его матерью, и вот решила, пользуясь счастливым случаем, заскочить, чтобы спросить, как его дела. В общем, полный бред.

Прощаясь с Машкой (а он так и не вышел — наверное, сильно переживал по поводу не найденного конспекта по сопромату), Лялька даже нашла в себе силы, чтобы улыбаться.

Забавно, но Машкиного мужа нигде поблизости не было. Скорее всего, теперь-то уж окончательно бывшая подруга заблаговременно и для его же пользы удалила благоверного из лона семьи: а то, не успеешь и глазом моргнуть, как придётся спасать ещё одного слабого мужчину!

На увядшем лице этой женщины лежала заметная тень разочарования. Увы, Лялька не оправдала возложенных на неё надежд: коварная девятнадцатилетняя Маринка уже закогтила её глупого наивного мальчика. И в глазах матери, у которой отнимали самое дорогое — единственного сына, рождённого в муках и отправленного к северной бабушке, — стояла такая печаль, что Лялька её почти пожалела.

А ещё она пожалела молоденькую Маринку, которая рано или поздно выйдет замуж за этого мальчика — и будет всю жизнь воевать со своей свекровью. Но больше всего на свете — здесь и сейчас! — Лялька жалела саму себя, снова зачем-то втянутую в чужие некрасивые игры. И снова обделённую — своей красивой любовью.

 

3

А тут ещё зной — душный, летний — обтянул шершавой кожей скелеты городских высоток, побледневшие от жары клёны, свежеокрашенные скамейки, одиночество фонарей. Даже время застыло — хоть режь его на куски. И Ляльку будто затащило в расслабляюще-тёплый омут безвременья — сейчас накроет с головой, но сопротивляться нет ни сил, ни желания.

Только и остаётся — пойти в кино. О! Лялька лет с двенадцати обожает смотреть фильмы в одиночку. Видимо, такие походы в кинотеатр были для неё сакральным актом взросления. Туда надо было идти мимо домов, художественной школы и двух магазинов, а потом по пыльной липовой аллее, после тихого бледно-медового солнца которой кинокасса казалась погружённой в темноту и гулкую прохладу.

И всё было — тайна: белеющие стройные ноги античных колонн, фотки старых актёров на стенах, бархатный занавес с благородно источенными молью золотыми кистями.

Но когда она забежала в тот детский кинотеатр студенткой, он вдруг оказался неописуемо маленьким и жалким. Испугавшись своего прозрения (беспощадного, как любое взросление, а значит — понимание, но ещё неприятие непременной будущей смерти), Лялька растерялась.

А это было действительно страшно — как найти в большой коробке с детским хламом маленькую музыкальную шкатулку, которую так любила в двенадцать. Тогда она была полна (именно для тебя!) прекрасными дворцами, говорящими Чёрными курицами и всеми невыносимыми чудесами забытого в таких коробках детства. И ничего не осталось. И уже никогда не получить от подземного короля волшебное конопляное семечко и не обнять доброго друга Чернушку.

Что поделать! Воздушный шарик детства с нарисованной скрипучим фломастером смешной смеющейся рожицей улетел навсегда, на прощанье звонко окунувшись в синюю лужу неба. Его печаль не привяжешь к мизинцу, как в двенадцать лет. И, задыхаясь, не достанешь дна руками. След детских ног на берегу — печать. На все башни из песка, которые ты сама нелепо разрушила.

Но Ляльке и сейчас нравится ходить в кино одной — будто ей опять двенадцать. Вот и теперь она привычно ныряет в культивированные тепло и свет многоэтажного развлекательного центра, расставившего уютные сети для обычного вечернего отлова людей. И все её недавние переживания, предательство, слёзы, любовь — будто отрезало. Они остались там, в другом мире, а здесь всегда одни и те же освещение, температура и даже время — в общем, как раз такое, чтобы уставиться на большой экран с правильным ведёрком воздушной кукурузы и газировкой в высоком картонном стаканчике.

Она смотрит какой-то сопливый подростковый блокбастер про отчаянно жаждущих любви и понимания юных вампиров, автоматически пожёвывая бессмертный попкорн. А когда выходит из дрейфующего в собственном мироздании киноцентра, неожиданно обнаруживает, что... наступила ночь; и глухое эхо, раздробленное испуганной рысью десятисантиметровых каблуков, стремительно несётся по непроглядным переулкам (опять, сволочи, все фонари вырубили) — к Лялькиному милому, но, увы, столь далёкому отсюда дому. 

Она открывает сумочку в поисках сигарет, но они, проклятые (ведь только сегодня новую пачку купила!), куда-то задевались — ни в одном кармане нет, и даже в крошечном кармашке для мобильника, о чудо, находится именно мобильник, а не сигареты. И от этого желание курить становится нестерпимым!

А Лялька никогда не противится своим нестерпимым желаниям, и поэтому она идёт до ближайшего киоска, но на первой попавшейся остановке только цветы и бутерброды быстрого питания, и на второй остановке сигаретного киоска тоже нет. Зато тут хотя бы светлее (от вывесок). И Лялька неустрашимо шагает сквозь плотную духоту, облепившую ночной город, медленно поджаривающийся на сковороде июля, и вдруг — гроза и ливень, с огромными, как в детстве, пузырями на мгновенно возникших лужах!

То ярко-розовое от вспышек, то снова невидимое небо зловеще громыхает. А сама Лялька уже через минуту такая мокрая, что впору отжимать. Спасаясь от ливня, который бьёт с небес наотмашь всё безжалостнее и больнее, она, ставшая похожей на раскисшую шоколадку, капает и течёт — и бежит, рыдая, по улице.

На крылечке какого-то магазина, закрытого, но приветливо мигающего неполным комплектом светящегося названия, будто выплывающего из толщи воды, Лялька торопливо вызывает такси. А когда оказывается дома, слава богу, без ненужных приключений на свою порхающую бабочку, то просто купается в потоке эндорфинов, радостно резвящихся в её крови. Это ж надо, столько счастья сразу: и кино с кукурузой, и гроза с настоящим ливнем, как в детстве, и путь домой без битв с любителями вампирских блокбастеров — да и сигареты, кстати, она тоже купила. 

Но главного она даже ещё не понимает — этот ливень очистил её от всего: неудачной любви пятилетней давности, глупого недавнего романа, боли, злости, неуверенности и обиды, застоявшихся тёмной болотной жижей. Она теперь как чистый лист бумаги: пиши что хочешь — любые новые звонкие вещи.

И тогда Лялька становится бессмертной, как вечноживущая гомеровская богиня Елена Прекрасная.

Она снова любит. Кого? Пока это тайна. И тут в её однокомнатной вселенной раздаётся требовательный звонок.