...хотя чисто визуально в финальных сценах есть интересные кадры. Но фильмы такого плана нужно снимать умеючи. Есть же иконы жанра: та же «Суспирия» (1977) или «Ребёнок Розмари» (1968). Если бы за чередой бытовых сцен вырисовывался оригинальный, легко считываемый посыл, может быть развязка оставляла б куда более яркие впечатления. Вместо этого зрителю предлагается медитировать ни о чём: после гибели мужа, с которым Харпер хотела вот-вот расстаться, она — добропорядочная молодая британка — переезжает на несколько дней из Лондона в сельскую глушь, дабы там, оставшись наедине с собой, поразмыслить «за жизнь и вообще». Нельзя сказать, что её глубоко терзает суицид муженька, но неизжитая тревога и ещё свежие воспоминания о последней их склоке то и дело вторгаются в душу. А тихое место, комфортный дом и несколько дней, проведённых в одиночестве, как водится, должны оказывать благотворный эффект в таких случаях.
Коттедж вдовушке сдаёт колхозного вида шутник с запоминающимся лицом. Следующие пять минут хронометража Харпер безмолвно будет бродить по лесу, пока не наткнётся на тёмный пешеходный тоннель с прекрасной акустикой.
И вот начинается старательное нагнетание ужаса. Последовательно воспроизводятся все известные операторские штампы: вот свет в конце тоннеля — будто здесь граница между мирами; вход в тоннель отражается в луже — как граница между мирами; а вот вдали словно в зеркале выросла тень — ну, точно граница... Короче говоря, скука смертная. Если не слышать фоновой музыки, легко можно и задремать.
Далее минут десять отдаётся на то, чтобы Харпер сбежала от голого бродяги, молчаливо стоящего посреди поля, полежала в ванной, листая фото на телефоне, поиграла на фортепьяно и пообщалась по скайпу с мужеподобной подружкой.
Параллельно серией флешбеков проносится подробная хроника последних часов супружеской жизни, перед тем как её благоверный выбросился из окна. Сначала в унылой обстановке Харпер заявляет ему о скором разводе. Далее, чтобы не объяснять зрителю причины назревающего развода, устраивается карикатурный дебош. Герои капризничают, как дети: сучат ручками, кричат и строят рожицы, усиленно изображая трагедию в ситуации, где фактически никакой трагедии нет. Ну, объявила бабёнка хахалю, что хочет с ним развестись. Что тут такого? Наши люди болтали б на кухне полночи, да и разъехались бы к утру. Быть может, кое-кто даже и поскандалил бы, но прыгать с крыши на мостовую лишь за тем, чтобы твоя бывшая испытала чувство вины?! Увольте, в наше время даже школьники для своих глупостей находят мотивы поинтересней.
Тем временем в саду возле дома, арендованного Харпер, появляется тот самый голый бродяга — он весь в шрамах и в листьях, и как истинный сумасшедший ни слова не способен произнести. Вместо слов он любит засовывать руки в дверную щель, куда обычно бросается почта. Харпер сдаёт несчастного полицейским, а сама идёт в старинный собор, высящийся поблизости. Несмотря на традиционно-готический внешний вид, внутри него перед самым алтарём обнаруживается артефакт какого-то неизвестного культа: большая каменная чаша с барельефами двуполого божества. В таком невсамделишном храме и поорать не грех, что Харпер и делает, надрывно имитируя нестерпимые душевные муки. И всё это на 41-й минуте! На 41-й, Карл! Выйдя на воздух, она тут же встречает похотливого викария и какого-то местного гопника в маске Мерилин Монро. И вот выясняется, что практически все представители сильного пола в этой глуши имеют схожую внешность. То есть к середине ленты в происходящем, наконец, обнаруживается хоть небольшая, но всё же интрига. Неожиданно, правда?
Итак, видны два традиционных сюжетных каркаса:
— история о так называемом попаданце;
— история освобождения прекрасницы, заточённой злым чудищем в башню.
В каноническом сюжете о попаданце основная интрига как правило создаётся художественным своеобразием того места, куда герой помещается волею обстоятельств. Это могут быть какие-то невероятные общественные отношения, отличные от земных законы пространства/времени, странности, продиктованные особенностями мироощущения тамошних жителей, или что-то ещё, но как бы ни было, попаданец всегда играет роль лакмусовой бумажки, благодаря которой зрителю открывается специфика вымышленной реальности, а заодно с ней — идейное содержание произведения.
Поэтому, создавая сюжеты такого типа, должно во-первых, ясно представлять себе, какими смыслами будет нагружена описываемая среда; во-вторых, тщательно, до мелочей, продумывать систему символов, метафор и аллегорий, всего того, что будет способствовать считыванию авторского посыла.
Напротив, в классическом сюжете о вызволении похищенной девы, главная роль испокон века отводилась герою-спасителю. В данном же случае, поскольку эта фабула отнесена во внутренний мир Харпер, злым чудищем выступает скотина-муж: это он заточил её в «башню», путём внушения чувства вины за свой прыжок из окна (ну, знаете, такая психологическая паутина, которой поганое мужло якобы опутывает затюканных женщин). А значит бороться с внутренними тараканами Харпер должна сама. То есть она и узница, она и спаситель.
Как реализованы эти две схемы? Вместо тонко продуманного визуального ряда зрителю предлагается хаотическое нагромождение образов, лишённое какой бы то ни было предыстории, бессвязное и нарочитое. Взять поехавшего эксгибициониста. С одной стороны голый бессловесный мужик, зарастающий зеленью с головы до ног, явно отсылает к Пану — весёлому древнегреческому богу, олицетворению дикой природы; с другой — он же родитель кучки ублюдочных мужланов с одинаково-мерзкими лицами. То есть жизнеутверждающее начало вопреки всякой логике уравнивается с вырождением и упадком. Но это дикий абсурд! А каковы тогда причины деградации рода мужского в этой глуши? Почему оно происходит? И причём здесь муж-суицидник? Вопросов — море, ответов нет.
Сюжетец о вызволении условной принцессы из башни преподнесён ещё дурнее. Достаточно сказать, что образом освобождения служит приезд хамоватой наперсницы, которая, по-видимому, являет собой alter ego главной героини. Наверное, это должно указывать на глубокую внутреннюю перемену в душе Харпер. Пройдя через испытание, она как бы становится другой — превращается в мужеподобную стерву! Ну, такое...
Складывается странное впечатление, будто авторы сняли фильм о мужском начале, не имея о нём ни малейшего представления. Но это было б ещё неплохо. В реальности дело куда пошлее: оба старинных архетипических сюжета здесь намеренно изуродованы «повесточкой». Режиссёр создал апологию радикального феминизма, но так как он сам не сумел или не захотел точно сформулировать, в чём же природная ущербность сильного пола, он вынужден был начинить своё творение абсолютной бессмыслицей, взамен сделав особый нажим на эпатажные образы.
Словом, если вы не принадлежите к числу безнадёжно упоротых феминисток, фильм покажется вам выморочным и затянутым, хотя чисто визуально в финальных сценах есть интересные кадры.
