Полшестого

Штиль. Солнце помалу меняет цвет, клонится к западу, остывает...
Где-то на территории коллективного сада «Росток» жгут мусор — едкий сизый дымок от костра стелется на участки. Часты посвисты трясогузок, в отдалении поёт Олег Газманов.
Трое, бухгалтер Ирина Григорьевна Зельц, её слабоумная дочь Зоя и отставной майор милиции Трубников, шумно усаживаются за стол. Стол примыкает к домику, увитому плющом и виноградом.
— Ирина! — Трубников, подтягивает пыльные бесформенные штаны, ощупывает под собой лавку — Когда Зойку-то выдашь?!
Двадцатилетняя Зоя, хихикая, прячет в ладошки вспыхнувшее лицо.
— Нет у нас достойного кандидата пока, — кокетничает с веранды Ирина и, секунду помедлив, прибавляет с показной весёлостью — Мы женщины не абы как...
Руки её, закутанные в грязное полотенце, ставят на стол парящую алюминиевую кастрюльку с кипятком, следом — заварник, тарелку со сгущёнкой, блины. В предвкушении сладкого Трубников по-мужски оценивает её жесты. Он бодр, весел, худ и самоуверен, улыбающееся морщинистое лицо его излучает довольство, и даже никель-хромовые коронки в ряду его верхних зубов, кажется, симулируют золото. Польщённая его вниманием Зельц, суетится как пчёлка, то и дело отлучается на веранду, гремит там посудой, хохочет без повода, и если начинает говорить что-нибудь, то говорит глупость. В общем — влюблена. Скоро она уже сидит за столом, не сводя глаз с Трубникова, изредка прихлёбывая с блюдца. Мухи садятся на её шею, на грудь; ползают по рукам.
— Ир, — туго набив щёку, бормочет Трубников — а не сделать ли нам бахчу?.. Как у Агеевых... М-м?
— Сделай-сделай... — улыбается Зельц.
Едят... В общее чавканье вклинивается Газманов.
— Ляля-ляля-ля-ля-ля-а... — раздумчиво вторит Зоя далёкой песне. На лбу под спутавшимися волосами у неё два спелых гнойничка, кончик носа она запачкала сгущёнкой, на губах и на подбородке блестит масло. Ирина Григорьевна заметив, с каким омерзением смотрит на Зою Трубников, быстро меняется в лице:
— Зойка! Умойся! — полив из кастрюльки на полотенце, она перегибается через стол, утирает Зою.
— Ир, — встаёт Трубников, — у тебя сигареты остались?
— На холодильнике — бормочет Зельц. Трубников уходит в дом, Газманова выключают, и фоном всей картины становятся шевеления листвы, отдалённые голоса, да жужжание насекомых...
Взяв сигарету, Трубников поднимается на чердак, открывает окно, усаживается на краю. Перед ним крыши домиков, ряды садовых деревьев, заборы, местами — теплицы и бани. Тучная косолапая Зоя, ковыряя в носу, идёт к дощатой коробочке туалета, внизу взвенивают чашки и блюдца.
— Ах-х! — сыто вздыхает Трубников — Всё бы ничего, всё бы ничего, но...
Он с отвращением смотрит на Зою — Зоя на полпути задумалась. Остановилась, забыв вытащить из ноздри палец.
— Дура — выводит Трубников...
Два месяца назад, рассказывая ухоженной сорокадвухлетней соседке по даче — бухгалтеру госпредприятия — о своих намерениях, он как-то упустил из виду, что ему в случае сожительствования с ней придётся делить стол, квартиру, всего себя и с её дурной дочерью. Теперь, когда отходит первая пора страсти, это упущение кажется ему непростительным. Трубников берёт пепельницу, садится в кресло. Выпускает кольцами дым, смотрит в потолок.
Да-а — размышляет — слишком многое до сих пор терялось из виду, оставалось невыясненным. Похоже на... будто я купил дом без фундамента...
Трубников тушит окурок, спускается. На веранде, у мойки обтянутый леггинсами зад Зельц.
— Ирина!
— Да-а..
— Ирусик!
— Ну что?!
Трубников обхватывает её бёдра, с причмокиванием целует сначала левую ягодицу, затем — правую, левую, правую, левую...
— Х-х! О-ой, ну что... ну перестань ты! — Зельц с трудом душит в себе приступы смеха.
В этот момент в проёме появляется задумчивая Зоя. Осторожно, чтобы никого не спугнуть, входит она под крышу. Ей приятно видеть худую фигуру дяди Андрея, скольжения его рук под майкой матери, ей приятно слышать и наблюдать их весёлую и жуткую возню. Дико смеясь, она подбегает к Трубникову, оттягивает его штаны, засовывает руку и тут же, отстранённая, садится на пол... Трубников с каменным лицом поднимается на этаж. Ирина, белая как соль, хватается за посуду...
— А что? Мама, а что? — Зоя лезет исподтишка, ищет взгляда матери, — Мама, а что?
— Зоя, никогда не мешай, если я разговариваю с дядей Андреем, ясно?!
— Вы не разговаривали, вы играли! — смахнув со стола груду тарелок, Зоя, жутко топая, бежит в сад.
— Зойка! — восклицает Ирина Григорьевна. — Вот гадина!
Склонившись над полом, она подбирает осколки, шепчет что-то нечленораздельное...
Вечереет. Закатное облако, похожее на тряпку, окровавленную по краю, укутало далёкий город, брошенные поля порушенного совхоза, и теперь ползёт над спинами копающихся в земле дачников. Уже тянет прохладой, уже появились комары, уже разъехались те, кто приезжал на дачу с детьми, и с заболоченных бочагов, что невдалеке, уже разносятся соловьиные напевы, треск сверчков да кваканье лягушек. Зоя сидит над водой совсем как Алёнушка с картины Васнецова, сидит и плюётся. Белые ещё сладкие слюньки её истончаются, вытягиваются, как клей и только у самой воды отделяются и ныряют вглубь, но упав, не растворяются и не тонут, а держатся на поверхности. Зою увлекает эта игра, она плюёт в воду снова и снова. Она видит тельца верхоплавок и водомерок; она видит покачивания донных трав и блеск жестянки «Сгущенное молоко»; она слышит надоедливый писк комаров, кряканья уток и думает о той волнующей тайне, которую хранят мама и дядя Андрей. И от этой великой и страшной тайны ей хорошо: как будто кто-то гладит низ живота. И грудь, и спину, и ноги...
Дядя Андрей, вооружившись тяпкой, окучивает капусту. В красном платке он похож на турка-сельджука, отчаянно сражающегося с сорным воинством византийцев. На нём выцветший долгополый халат с латками, как у янычара, и широкие, заправленные в сапоги, трикотажные штаны вместо шаровар. Трубников должен рыхлить, не останавливаясь, иначе лазутчики неприятеля — комары гнездятся на оголённых участках тела и жалят его. Орудуя своей приспособой, он вспоминает о той, чьим вниманием, он, опьянённый разгульной юностью, некогда пренебрёг. То была волшебная женщина, Настасья Филипповна в своём роде. Она была очень красива, была в их городе на гастролях, была старше его на двенадцать лет и играла главную роль в комедийном фильме, где Трубникову, по просьбе его отца, — отец хорошо знал режиссёра, — дали эпизодическую роль. И он тоже тогда был молод и статен, так что женщины часто сами вешались на него, поэтому он не дорожил их признаниями. Она же никогда и ни в чём не признавалась ему, только предложила поехать за ней в столицу. Трубников не поехал и вот всю жизнь жалеет об этом...
— Андрюша! — Зельц машет ему пухлой рукой, приглашая в дом. Экс-майор, уперев руку в затекшую спину, медленно распрямляется, утирает рукавом лоб и, отбросив тяпку, плетётся к веранде. То единственное, чего ему сейчас хочется, — хорошенько выпить да посудачить за жизнь с соседом. Он глядит, не копается ли тот в огороде, но над садом уже стоят сумерки, и на грядках никого нет. Во всём дачном посёлке теперь, может быть, человек двадцать, и все они в этот час приготовляют себя ко сну.
— Андрюш, повесь полочку а? — Зельц стоит в кухне. В руке у неё наспех сколоченный ящичек типа антресоль, который они вместе купили утром на рынке. Трубников молча поднимается на этаж, ищет гвозди и молоток. В эту секунду ему хочется убежать в город, запереться в квартире, повалиться там на диван и глядеть футбол, но, наученный жизнью, он знает, что это всего лишь сиюминутный порыв, который вот-вот пройдёт и он, к ногтю прижатый своим одиночеством, вновь помирится с неотвратимостью предстоящей женитьбы.