ИСКУССТВОВЕД

По прошествии лет наша молодость
кажется нам яркой и значительной,
вовсе не такой бездарной, как у
нынешнего поколения.
Гарднер

К выпускному вечеру готовились загодя и основательно, распределив обязанности между всеми студентами группы, тем самым, опровергнув расхожее мнение о неорганизованности художников. Со стороны, между прочим, мы так и выглядели: понизу тяжело тек мутный поток быта, с его общаговской неустроенностью, безалаберные — на последние мятые рубли — студенческие пирушки, пленэрные, ни к чему не обязывающие интрижки, а вверху, — не смешиваясь! — струилась духовная аура творчества. Это святое, ибо каждый из нас чувствовал себя, как минимум, гениальным.
Позади многочасовые постановки, запомнившихся на всю жизнь пыльных капителей, колонн, арок. Гипсовую голову Давида я изучил лучше собственной. А обнаженная натура! Почему-то нашей группе везло на модели — выпадали не рельефные мужики или толстые тетки, а молоденькие девушки. И мы писали их, закусив губы, чаще, чем обычно, выбегая покурить.
Я узнал, что в полотнах Тициана восемнадцать оттенков красного (в моих лишь четыре), что кисти нужно отмывать от краски сразу после работы, в композиции должно быть две перспективы, краплак нельзя смешивать с ультрамарином, а водку с портвейном, что Светка Арнацкая — дура: все четыре часа постановки сидит за мольбертом молча — статист без реплики — даже покурить не выходит. Мы были слишком молоды и глупы, чтобы понимать происходящее, но запомнили то состояние вечного праздника, который не прекращался ни на один день. Все студенты группы похожи друг на друга, как узоры на обоях — зачитывались Кастанедой и Шопенгауэром, курили марихуану и не обременяли себя моральными устоями, а она сидит, выпендривается. На первом курсе все над ней прикалывались, а потом наскучило — внимания не обращает. К тому же она была худа и некрасива и, вероятно, привыкла к своей участи быть изгоем. В нашей веселой, бесшабашной, сплоченной группе Арнацкая была, как ненужный, чужой (выбросить нельзя) предмет. Нам она казалась пришибленной дурой, но для себя она была вполне разумна и рассудительна. И, пожалуй, из всех наших девчонок лишь она не была влюблена в преподавателя истории искусств Дроздецкого.
О, Анатолий Григорьевич Дроздецкий! В этом человеке было что-то такое, что заранее хотелось соглашаться со всем, что бы он не сказал. Огненные вьющиеся волосы обрамляли его бледное, усталое лицо с каиновой печатью еврейской интеллигентности. Но усталость эта была только внешней — с упорством, достойным лучшего применения, он ежегодно вступал в гражданский брак с одной из своих студенток, преследовавших своего учителя с нескрываемым энтузиазмом. Искусствовед постоянно пребывал в сентиментально-лирическом настроении и, не будучи сексуальным символом, нравился им, видимо, на подсознательном уровне. Сопротивление женским чарам Анатолий Григорьевич считал делом бесполезным и, когда очередная ученица многозначительно сияла ему влюбленными глазами, он краснел, потел, волновался, но поделать уже ничего не мог. Он был похож на ребенка, у которого в руках больше яблок, чем он может удержать. Дроздецкий взаимно влюблялся в своих воздыхательниц и, как человек порядочный, проведя с очередной пассией ночь, женился на ней — переводил ее из студенческого общежития в свою однокомнатную малосемейку, при этом, делая несчастной ее предыдущую товарку.
Год или чуть более Анатолий Григорьевич пребывал в блаженно-отрешенном состоянии молодожена и на печальные взгляды сраженных любовным недугом девушек никак не реагировал.
Но однажды произошло то, что непременно случается с мужчинами, ведущими подобный образ жизни — Дроздецкому встретилась женщина с сильным характером, которой удалось взять его в крепкие руки.
Антонина Степановна Измайлова не была красивой женщиной. Зато она обладала сильным характером, ибо занимала должность завхоза университета. В ее ведении было оборудование учебного заведения, пищеблок, коммуникации; не каждый мужик справился бы с подобным хозяйством. А Антонина Степановна справлялась. Интендантский механизм обширных ее владений работал надежно, как швейная машинка «Singer» модели 1892 года. Без сбоев текли вода и электрическая энергия, в студенческой столовой по-домашнему витал аромат ватрушек и украинского борща. Любую, — ну почти любую, — заявку деканата на лабораторное оборудование завхоз выполняла, если не молниеносно, то своевременно.
Антонина Степановна успешно справлялась не только со своими прямыми обязанностями, но и следила за нравственными устоями учебного заведения. Она регулярно бывала в университетских общежитиях и, как могла, выметала духовный сор прелюбодеяния из спального района Alma Mater.
Каким-то образом до хранительницы патриархальных устоев дошли сведения о вызывающе-недостойном поведении Дроздецкого. По уточненным данным он ухитрился прожить в гражданском браке едва ли не с третью своих студенток! Необходимо принять меры! Надо сказать, что к этому времени преподаватель истории искусств был уже достаточно обтрепан своими временными женами, но лицо его всегда было добрым и, с него редко сходила блуждающая улыбка довольного собой человека. Вокруг него по-прежнему безостановочно ворошилась нелепая семейная жизнь, в которой он уже сам завяз. Вот таким его и увидела Антонина Степановна. Дроздецкий ощутил призывно-требовательный флюид Измайловой и вдруг понял, что обречен. Первым делом в приватной беседе она потребовала, чтобы «безобразия прекратились». При этом взгляд ее чайных глаз был необыкновенно суров. Безобразия прекратились, и вскоре полномочия заведующей хозяйственной частью значительно расширились, а именно: Анатолий Григорьевич из комнатушки в малосемейном общежитии — «цитадели разврата» — вместе с нехитрым своим скарбом переместился в двухкомнатную квартиру Антонины Степановны. Дроздецкий и раньше не был самостоятелен, как ему хотелось, а теперь и вовсе утратил свою зыбкую свободу. Он заметно погрустнел и даже постарел. Преподаватель более не задерживал томного взгляда на студентках, его взор потускнел, и девушки моментально утратили интерес к своему увядшему сатиру. Дроздецкий теперь дальних планов не строил: ближайших было достаточно.
Следует добавить, что Антонина Степановна сама некогда закончила графический факультет университета, но как-то незаметно творческая ее деятельность сублимировалась в административную и от прошлой — художественной — натуры осталась лишь страсть к коллекционированию. С болезненным упорством антиквара она тащила в дом ветхие потемневшие книги, дырявые холсты неизвестных любительских художников, треснутые керамические вазы и еще множество вещей, должное местонахождение которых — свалка. Вся эта рухлядь дышала классическим унынием и безвкусицей. Если Анатолий Григорьевич делал новоявленной супруге замечание по поводу абсолютной никчемности той или иной вещи, то слушала она неохотно — с деланным равнодушием и раздражение немедленно отражалось на лице Антонины Степановны, надолго там застывая.
До своей последней «женитьбы» Дроздецкий иногда захаживал ко мне домой, и за бокалом вина мы обсуждали новинки литературы, кинематографа, музыки.
— Я убедился, что человек вы порядочный и интересный — еврей?
Услышав отрицательный ответ, он удивленно приподнял брови. Очевидно, это означало: «Не может быть...»
— Однако, у вас серьезный недостаток, Василий, вы всё хотите понять. — Закурив сигарету, стал сокрушаться: — «Сооблазнился золотым тельцом народ израилев...» — Дроздецкий вздохнул, — все мудрые евреи от искусства ушли в коммерцию. Где новые Шнитке, Бродские, Шагалы?
Посидели молча. Анатолий Григорьевич поднялся со стула и направился к выходу. У двери остановился и сказал:
— Светочка Арнацкая будет гениальным художником, — он надел шляпу,— кстати, она вас любит. Поверьте старому еврею.
Дроздецкий наклонился к зеркалу в прихожей и стал рассматривать свое лицо. Нахмурился. Видимо, остался недоволен отражением.
— А я, знаете ли, женился на бывшей красавице и бывшей художнице. — Он протянул мне руку. — Да-да, батенька, любит, — скорбно кивнул головой Анатолий Григорьевич.

Банкет, посвященный окончанию университета, решили провести в загородном ресторане на берегу реки. Может быть, впервые вылезшие из потертых джинсов потрепанных футболок, мы не узнавали друг друга. Благоухающие дорогим одеколоном и французскими духами, облаченные в новые костюмы и вечерние платья, мы ерничали по поводу нашей аристократической внешности, которую откровенно презирали. «Пурпурная тога не украшает глупца».
Август дерзко красил серые пыльные клены яростно-бордовым цветом. День клонился к вечеру, солнце неохотно опускалось за их кроны.
Мой друг Эдик дернул меня за рукав и кивком головы указал на очаровательную стройную девушку в бледно-розовом платье. Русые локоны, слегка оживляемые прибрежным бризом, мягко играли на ее обнаженных плечах.
— Кто это? — я полез в карман за пачкой сигарет.
— Светка Арнацкая, — Эдик щелкнул зажигалкой. — Метаморфозы... — его интонацию трудно было назвать безразличной.
Заметив, что мы обращаем на нее внимание, девушка подошла к нам. В ее васильковых глазах сияла радость. И глаза эти были действительно хороши — большие, глубокие и смотрели на меня с приятным выражением внимания и едва уловимого лукавства. Почему я не замечал этого взгляда целых пять лет?
— Привет, мальчики, — дрожащими пальцами она потянулась к раскрытой пачке сигарет. Мы с Эдиком переглянулись.
— Анатолий Григорьевич, интересно, придет? — Света закашлялась, поперхнувшись табачным дымом.
— Да кто ж его теперь отпустит, — я, наконец, отвел от сокурсницы глаза.
Нас пригласили в банкетный зал. Мы шумно расселись за столом и с энтузиазмом молодости принялись за трапезу. Света Арнацкая оказалась рядом со мной. Она необыкновенно остроумно шутила и следила за моим прибором, хотя, очевидно, должно было быть наоборот.
В самый разгар веселья к нашему столу подошел изрядно возбужденный швейцар.
— Вас там, — он ткнул рукой в сторону входа, — какой-то мужик дожидается. — Швейцар поправил форменную фуражку и, свирепо сверкнув глазами, добавил, — бомж.
Вслед за служителем гастрономического заведения мы с Эдиком вышли в вестибюль и увидели Дроздецкого. Он был одет в простенький спортивный костюм и держал в руках... велосипед. Мы всё поняли: обманув Антонину Степановну, под предлогом вечерней прогулки, Анатолий Григорьевич решил приехать на банкет.
Посетители и служащие ресторана поглядывали на него удивленно; он не смущался, а с лицом просветленно-сосредоточенным ждал кого-либо из своих студентов, вышедших подышать свежим воздухом.
Удостоверившись, что это действительно наш знакомый, швейцар несколько успокоился, но возмущенная интонация осталась:
— Я говорю, а почему вы в трико? — он нервно хлопнул ладонью о колено. — Посмотрите в зал, там есть, хотя бы один человек в трико? А этот ваш, как его, преподаватель отвечает: Может быть, у них нет трико.
Мы собрались идти в зал, но швейцар строго сказал:
— Драндулет, — пальцем он указал на велосипед, — отседа убрать, — и всем своим видом показал, что решения не поменяет.
— Куда же его деть? — озабоченно нахмурил брови Дроздецкий.— Ведь на улице сопрут, — он виновато глядел на нас.
— А давайте его утопим в укромном месте в реке, а после банкета достанем, — предложил я.
— Нет, все-таки вы, Василий, — еврей, — Анатолий Григорьевич дружески похлопал меня по плечу, — только я никак не пойму, зачем вы это скрываете, — пробормотал он.
Мы подошли к реке и, оглядевшись по сторонам — нет ли свидетелей, — Эдик швырнул велосипед в прибрежные камыши. Подняв с земли кусок газеты, искусствовед прицепил его на ветку ракиты, росшей на берегу.
Когда мы наконец вернулись в ресторан, у входа нас поджидала вся группа, обеспокоенная нашим исчезновением. Дроздецкого встретили аплодисментами. В одно мгновение из «бомжа» он превратился в человека особенного, значительного и лицо его снова стало светлым и благородным.
Света подошла ко мне и носовым платочком вытерла лицо, которое я, видимо, испачкал у реки. Она одарила меня взглядом, придающим ее облику теплоту и нежность. Я давно заметил: когда ты притворяешься чуть туповатым, то становишься просто неотразимым.
И снова брызги шампанского омывали наши светлые головы, мы танцевали rock-n-roll, и, стараясь перекричать друг друга, клялись в вечной дружбе. Мы были любящие, любимые, такие красивые, благоухающие. Не далее, как завтра же весь мир будет у наших ног, все музеи, аукционы, галереи будут стенать в отчаянии, если им не достанется картина любого из нас. Мы были молоды, счастливы и, главное, знали об этом.
Выйдя из ресторана, шумная процессия направилась к троллейбусной остановке. Света держала меня под руку, многозначительно сияя влюбленными глазами.
Эдик вдруг вспомнил о велосипеде Дроздецкого. Сам владелец машины, никогда не испытывающий пиетета к спиртному, был непочтительно пьян. Всей группой мы вернулись к реке и стали искать ракиту с нанизанным на сучок клочком газеты. Ракит было много. С клочком газеты — ни одной. Кто-то предложил раздеться и на ощупь найти злополучный агрегат. К совету прислушались почти все, включая девушек. Со стороны наши усилия найти велосипед были похожи на массовую оргию или, скорее, на ритуальный обряд, ибо лица наши были сосредоточены и деловиты. Луна внимательно наблюдала за странной суетой обнаженных людей, давая достаточно бледного света, чтобы мы не заблудились в камышах.
Как это ни странно, но велосипед был найден. Все были рады, кроме Дроздецкого.
— Теперь придется домой ехать, — удрученно бормотал Анатолий Григорьевич. Очевидно, на эту ночь у него были другие планы.
Света оказалась из числа нескольких благоразумных, что не полезли в воду. Ночи в конце августа достаточно прохладные, даже на Кубани.
— Замерз? — она накинула пиджак на мое дрожащее тело.
Я отошел за кусты, чтобы выкрутить мокрые плавки. Света, отвернувшись, стояла рядом.
— Тебе помочь или сам справишься? — ее интонация и фривольный смысл произносимых слов, говорили о том, что в ней пробуждается женщина. Скорее всего, она кокетничала, но откуда было знать этой скромнице, что так с подвыпившими и голыми мужчинами не шутят. Пока Арнацкая пять лет прилежно стояла у мольберта, я параллельно проходил другие университеты.
— Все? — не поворачиваясь ко мне, она протянула брюки. Я швырнул их на землю и притянул к себе Светлану. Испуганно-чудно блеснули ее глаза, и я почувствовал легкое дыхание девушки. Она отстранилась от меня и тихо засмеялась.
— Ты что? Одевайся скорее, замерзнешь.
Но желание уже полыхало во мне, и я расстегнул длинную — до пояса — молнию на ее платье. Ласково сверкнуло шелковое белье. Света, наконец, поняла мои истинные намерения и со вздохом, но уже уступчиво прошептала:
— Не надо... — но уже смиренно не сопротивлялась, когда я положил ее на траву. Наши объятия были жарки и скоротечны, как костер из сухих веток. Даже самое восхитительное для меня — когда я переходил к самой значительной операции любви, произошло не так внятно, как предполагалось. Если Света в этот момент и почувствовала что-то, то ей удалось скрыть это. Она посмотрела на меня так, словно мне требовалось что-то сказать. Но ничего говорить не хотелось; я спешил догнать своих друзей.
Вдали еще слышались голоса однокурсников и громыхал баритон Дроздецкого. Луна, словно смутившись, скрылась за небольшой темно-лиловой тучкой.