Галики

Не успел многосисечный коллектив советских «О» достойно встретить очередное Брежневское «Ээээ», как настала последняя XXVI осень патриарха. В тот раз я закинулся колёсами по полной. Гений юношеского максимализма подсказывал, что наверняка нахлобучит сильнее, если схавать сразу много и всякого. Это уже потом я узнал, что такое синергия, и ещё кучу медицинских терминов, научно объясняющих, отчего меня тогда так накрыло. Кто хоть раз пробовал эту дрянь, знает — стоит на несколько минут остаться одному или просто замкнуться в себе, и хлоп — здравствуй изменённое сознание, до свидания крыша. И наоборот — любое общение возвращает в реальность, правда, ровно до тех пор, пока это самое общение не прекратится. Как только замолчишь или просто глубоко задумаешься, так всё начинается по новой. И, что самое забавное — после двух-трёх подобных циклов уже почти невозможно разобраться, где галики, а где реальность.

Провал.

Отгнивал последними листьями поздний октябрь. Морось, едва коснувшись земли, превращалась в изморозь, но лужи ещё хранили свои мутные прогалины, лишь по самым краям сдаваясь молодому слюдистому ледку. Зябко поёживаясь в лёгкой фланелевой фуфайке, я сидел на скамейке возле своего техникума, причём, не на спинке, как это было общепринято, а, как и было изначально задумано, то есть прямо на её мокрых от дождя, захарканных и изгвазданных грязными сапогами рейках. Неподалёку тускло светили окна женского отделения общественной бани, экзистенциально заляпанные ядовито-салатной краской ровно на две трети, то ли затем, чтобы достичь хрупкого компромисса между уровнями приличия и освещенности, то ли для того, чтобы вводить в искушение окрестных тинейджеров. В пользу второй версии говорили импровизированные ступеньки, сложенные там же из бутылочных ящиков, уворованных для святого дела из соседнего пункта стеклотары. Но я смотрел не туда. Нет, конечно, туда я тоже смотрел, и не единожды, но в этот раз мой бессмысленный взгляд упирался в недавно купленный мне матерью на день рожденья нейлоновый плащ, который был аккуратно расстелен поверх самой большой и грязной лужи.

— Стар-жант-млиц-тров, — вдруг услышал я над своей головой. — Документики, пжалста, малдой чек.

Две мешковатые тени, похожие на ряженых клоунов, оказались в поле моего суженного зрения. Но кокарды и погоны с лычками понуждали к закономерному выводу, что это, к сожалению, никакие не клоуны, а обычные ночные шакалы.

— Какие документы, служивые? — отозвался я, не имевший в те благолепные поры привычки иметь при себе искомую краснокожую паспортину. — Я тут за углом живу, на Гастелло. Мне что, на сто метров от дома отойти уже нельзя без паспорта?

— Федя, ты знаешь где это — Гастелло?

— Нет. Лётчика знаю, а улицу нет... Нет, точно у нас в городе такого адреса нет.

— Да вы чё, рехнулись оба?! — но моя рука, взметнувшаяся было, чтобы наглядно показать олухам необходимые топонимические привязки, была ловко заломлена, после чего лаконично, но сурово, моё непослушное тело было препровождено в клеть милицейского уазика, резко пахнувшую мочой и соляркой.

Провал.

— Да трезвый я, трез-вый! Вот понюхайте. Хххыыы! Хххыыы! — орал я через жидкие арматурины обезьянника, безрезультатно демонстрируя резкими выдохами отсутствие перегарного выхлопа.

— Михалыч, ну ты глянь на этого орла. Трезвый он! А адреса своего не знает. Документов не имеет. Чушь какую-то мелет, сидел раздетый на холоде, когда мы его приняли.

— Блин, двадцать лет в Ленинграде живу, а такого беспредела ни разу не видел, чтобы трезвого человека ни за что закрывали! — заорал я, окончательно выходя из себя.

— Вот в Ленинграде права и качай, а сюда приехал, веди себя прилично. — соизволил отозваться корпевший над протоколом лейтенантик. — На-ка вот, подпиши: «был задержан в нетрезвом виде... с моих слов записано... мною прочитано» и вали отсюда хоть в Ленинград, хоть в Ригу, хоть в Алма— Ату.

— Но это же неправда, — задрожал я губой от столь вопиющей несправедливости. — Ничего я подписывать не буду. Хххыыы! Хххыыы! — наивно выдыхал я в безразлично-рыбью физиономию опера.

— Слышь, братан, ты лучше подпиши, в натуре, — раздался откуда-то с полу слабый голос. Посреди обезьянника, в луже крови и блевотины лежал, тяжко пытаясь подняться, парень примерно моих лет, хотя точно сказать было нельзя, поскольку физиономия его была разуделана ещё краше, чем у Рокки Бальбоа в приснопамятном финале первого фильма. — Я вот тоже по-перву подписывать не хотел.

Инстинкт самосохранения, как правило, сильнее принципов. И, спустя пять минут, облегчённый на последние восемнадцать рублей, я уже шагал в указанном мне направлении. Нет, не нахуй. В направлении местного вокзала. Финишный поворот, и из-за плотных кустов появилось облупленное белёсое здание, к которому вела, засаженная по обе стороны акациями, аллея, а над крышей дрожали неоновые буквы Г_ТЧИНА. Но не успел я подумать каким же макаром меня сюда занесло, как вдруг из ближайшего куста на меня уставилась страшенная рожа, сплетённая из того же куста веток. Макраме это выглядело столь жутко, что меня аж отбросило метра на три, аккурат к противоположным кустам, где меня поджидала ещё более чудовищного вида образина. И ещё одна, и ещё. Хома Брут отдыхает. Всюду, куда хватало взгляда, корчилось, извивалось, выло, чавкало, скалило клыки и тянуло ко мне свои людоедские колючие лапы многоголовое зелёное чудище. Жуть была такая, что сердце, судорожно и сбивчиво подрыгавшись, упало куда— то на дно желудка, где и заледенело на половине удара. Мысли вытерло. Из пяти чувств осталось одно — безраздельного панического страха. Я метался по той аллейке, как таракан от включенного света, как ботан, загнанный дворовой шпаной в «пятый угол», но куда бы я не дёрнулся, я неизбежно натыкался на новые и новые страсти-мордасти. Вспомните свои ночные кошмары, когда запёкшийся рот заходится в беззвучном крике, а ватные ноги не бегут, отказываются бежать, а ужас всё ближе, ближе, и невыносимо страшно уже даже не от развязки, как таковой, а именно от её неотвратимости, от собственной беспомощности что-то изменить. Вспомнили? Так вот это пионерлагерские страшилки по сравнению с тем, что тебя вот-вот сожрёт огромный оживший взбесившийся дендрарий. Наяву. Безо всякой надежды проснуться. Я не свихнулся и не поймал карачуна лишь благодаря счастливой случайности и чудесам периферического зрения. Краем глаза я заметил, что вся эта беснующаяся флора кем-то управляется. Кем- то, кто сидит внутри кустов и злонамеренно их крутит, шевелит и сплетает с единственной целью — напугать меня. Страх прошёл. Я шагнул прямо в шевелящуюся стену в том месте, где мелькнули силуэты кукловодов и тут же увидел и их самих. Обнажённые по пояс, с трупного цвета кожей, из-под которой непомерно выпирали освенцимские мослы, с заостренными угловатыми черепами, начисто лишёнными волос и с непременными чёрными кругами подглазников на пол лица. «Наркоманы» — подумалось мне со всей, не допускающей сомнений, очевидностью такого определения. «Наркоманы» же, несмотря на свой лютый облик и численное превосходство моментально исчезли, проявив недюжинные спринтерские качества. Уже вовсе не понимая мотивации собственных поступков, я попёрся следом. Как ни странно, вскоре я обнаружил небольшое сборище этих существ. Опустившись на колени, и положив руки друг другу на плечи, они в сомнамбулическом трансе раскачивались живым кольцом вокруг юной девушки столь совершенной красоты, что я впоследствии полгода с безнадёжным упорством брал уроки рисования, потому что все потуги описать её словами оказались не более успешными, чем попытки объяснить чукче, что такое «вкусный, как апельсин». Она была полностью обнажена и тоже раскачивалась в такт общему ритму, подняв точеные руки над головой, увенчанной огромным венком все из той же треклятой акации. В каком-то слепом, первобытном восторге я направился к ним, но, по мере моего приближения, они вдруг начинали чернеть и грязной трухой постепенно осыпаться в землю, плавно теряя первоначальные очертания, так что, когда я подошёл совсем близко, лицо последнего из них уже растворялось под самыми моими ногами, глядя на меня отрешённым взглядом обгалопередоленного имбецила.

Провал.

Светает. Я иду по чавкающей роскиси пустыря, стараясь держаться глубокой колеи, оставленной то ли самосвалом, то ли большим трактором. Невдалеке то и дело возникают фигуры давешних наркоманов, то группами, то поодиночке. Но я больше не бегаю за ними. Я уже знаю, что стоит мне приблизиться, как на их месте не останется ничего, кроме смутного силуэта в грязи. Я тупо иду, с напряжением передвигая вязнущие ноги, отрешённо разглядывая грубый след протектора, и вдруг вижу то, отчего перехватывает дыхание, холодеют пальцы, и просто физически ощущается, как волосы стремительно начинают терять меланин. В колее, раздавленный, с выпученными из разрыва в боку зелёно-кровавыми кишками, с вытекшим через уши мозгом лежит новорожденный младенец. И меня почему-то совсем не удивляет, что его пустые глазницы закрывают две большущие таблетки эуноктина. 

Провал.

Наконец-то я дома. Сижу за кухонным столом, а передо мной, истекая с румяных боков жирным соком, только что нажаренные матерью беляши. Обжигая руки, губы и язык, крупно надкусываю... Внутри запечён камень. Опять отчим, скотина, прикалывается. Шутит он так, как умеет, по-быдляцки: то в пельмень ложку соли сыпанёт, то вместо мяса сошкрябанные с винта мясорубки жилы положит. Ну, ладно, тварь три дня неученая, поквитаемся. И за пельмени, и за беляши, и за все брошенные в мать утюги, за пьяное хамство и многолетнюю безнаказанность. А пока беру другой беляш. Хрусть — от острой зубной боли на мгновение возвращается реальность. Я сижу на железнодорожном рельсе, а в руке у меня булыжник с насыпи.

Провал.

Серёга?! Откуда он здесь? В самоволку, что ли подорвался?

— Ну, привет, брат, отощал-то как, форменное пугало, а не воин. Эй, куда побёг-то? Только ж встретились... да погоди ты, не убегай. Ну, зачем в люк полез? Вот же застрял, морда непросыхающая, одни галифе с сапожищами наружу торчат. Щас, щас вытащу, погодь.

Тяну его за ноги. Подаётся до странного легко. Мерзкий хлюпающий звук, и в руках у меня оказывается нижняя половина Серёгиного тела, аккуратно разрезанного по линии бёдер. Кровь, как ни странно, не хлещет, но сам срез чёткий, словно картинка из анатомического атласа. Растерянно отпускаю останки друга, но не успеваю даже подумать, что же мне с ними делать, потому что внезапно за моей спиной раздаётся истошный вой стремительно приближающейся электрички. Разворачиваюсь, успеваю увидеть летящую на меня зелёную гусеницу вагонов, и тут же получаю по опорной ноге чудовищной силы удар, отбрасывающий меня, как щелчком отбрасывают докуренный бычок. Я лечу в придорожный ров по столь же длинной и затейливой траектории, успевая напоследок заметить истерически смеющихся наркоманов, тыкающих в мою сторону из высоких зарослей бурой осоки.

Провал.

Я сижу в роскошном кожаном кресле с латунными заклёпками напротив длинного ряда почтовых ящиков и открываю свой. Те, кто помнит времена, когда на каждой площадке между этажами стояли специальные жестяные бачки для овощных отходов, крышки от которых регулярно тырились малолетними айвенгами на рыцарские щиты, должен помнить и маахонькие такие деревянные почтовые ящички, куда вместе едва помещались Известия и Работница. Часто они рассыхались, и в образовавшиеся щели легко могло провалиться письмо из верхнего ящика. Но мне в то утро вышла лычка от судьбы — в мой ящик провалились аж два тома Всемирки. Правда, не до конца, лишь краешки заветных глянцевых корешков свешивались мне в руки, как та самая лапка двенадцатого воробья из анекдота, которая всё время соскальзывала. Пыхтя от усердия, царапая пальцы и ломая ногти, выковыривал я это сокровище, как вдруг раздался лязг отпираемого замка, и на лестничной площадке появилась мать.

— Я всю ночь места себе не нахожу, думаю, где это золотко моё шляется? А золотко вот оно, сидит на помойном бачке и пустой ящик когтями царапает. А ну, марш домой.

Я не знаю, был ли тот поезд реальным, но когда я через двое суток окончательно пришёл в чувство, то обнаружил, что моя правая нога от паха до колена представляет собой сплошную гематому. Её потом пришлось довольно серьёзно лечить. А ещё я стал панически бояться темноты. Нет-нет, да и мерещились мне жуткие рожи моих глюкознакомцев то в ветвях разлапистой пихты за окном, то в мелькании качающегося фонаря, то просто в резком повороте головы случайного припозднившегося прохожего. Так продолжалось до следующего лета, пока однажды в чёрную сумеречную грозу, насмотревшись по телеку каких-то зверских ужастиков, я не понял, что, окончательно протеку крышей, если ещё хоть на час останусь в одиночестве. Ветер причудливо выгибал ветви деревьев, которые всё ближе и ближе подбирались к моему окну, принимая всё более хищные очертания. В состоянии близком к форменной истерике, собрав остатки воли и здравомыслия, я отправился к другу. Да, к тому самому Сержу, который преспокойно дослужил в своих ПогодиВыполнятьОтменят, нимало не подозревая о том, какую жуткую участь рисовало ему моё больное воображение.

Подойдя к его подъезду, я ошарашено остановился и, если бы в те годы существовали мобильные телефоны, немедленно вызвал бы сам себе санитаров из ближайшей психушки. Чуть левее дверей стояла картонная коробка, внутри которой, на заботливо кем-то подстеленном лопухе лежал... мёртвый... новорожденный... младенец. С неперевязанной пуповиной, червячащейся по синюшному тельцу, покрытому слизью, пылью и кровью.

На негнущихся ногах, трясясь от озноба, я с трудом дошёл до Серёгиной квартиры и, едва он открыл дверь, запинаясь, затараторил:

— Слушай, брат, ты только не смейся..., я похоже головой совсем ебанулся..., только скажи..., нет, ты только не удивляйся..., вопрос конечно идиотский..., но просто ответь..., у вас там перед домом лежит мёртвый ребёнок?

— А чё, до сих пор не забрали? — зевнул Серж. — Да, это у Ленки-криворотки выкидыш сегодня случился. Ага, аккурат с шестого этажа и выкинула. Её-то саму уже в мусарскую увезли, а за терпилёнком должны специально обученные люди приехать. Ну, сердобольные бабульки его в коробку-то пока и положили, чтоб кошки не погрызли.

— Уффф. — только и смог сказать я, откинувшись на стенку, и глядя в потолок одуревшими глазами только что помилованного смертника.

Темноты с того дня я больше не боялся.