ДВАДЦАТЬ ЛЕТ БЕЗ ЛЮБВИ

Игорь.

Я терпел. Очень долго терпел. До совершеннолетия сыновей. Мне казалось предательством уйти, бросить детей, оставить её одну разбираться с их вечными простудами, соплями, сиропами от кашля, мензурками на травах. Хорошо, что мальчики. Девочку я бы не оставил никогда. Мужики должны становиться сильными в восемнадцать, не зря их забирают в армию в этом возрасте. Сам я не служил. Наука забрала меня к себе, нарастила интеллектуальный потенциал − будь он неладен! Зачем мне ум, если против тебя стоит другая сила? Женская изворотливость, приспособленчество, хитрость, коварство… Где их этому учат? В каком институте неблагородных девиц?

Поначалу я восхищался женой. Маленькая, черноглазая, с копной вьющихся волос, в которых тонул ежевечерне, освобождая тело от рутинной усталости и двухчасовой поездки с работы домой. Она была волшебницей, обладала талантом за пять минут вернуть меня в боевое состояние. Или я был молодой, и тестостерон работал на упреждение?

Ангелина умела играть не только на фортепиано. Чувствительность ее пальцев делала из меня раба. И тело её, молодое, гладкое… Я припадал и нюхал, как животное, этот горьковатый запах кожи — в подмышках, в складках тела, на шее под гривой волос. Какие казахские травы вскормили ее вместе с молоком матери? Или в детстве поили кумысом, прививая степную выносливость в нашем постельном марафоне? Я улетал в космос каждый вечер, мне казалось, что она − тоже. Но, может и нет, не улетала, я не видел эмоций на лице, она отворачивалась спиной каждый раз после финала. Мне хотелось длить эти наши минуты, без визга детей, гладить не только спину, и хотелось ещё, повторения, в тридцать лет возможности безграничны. Но она уже спала.

Однажды мы поехали в казахские степи. Я видел бесконечную дорогу, перед глазами только ровная нить асфальта, низкие облака и коричневая безжизненность вокруг. Ощущение миража, нереальности. Детей у нас тогда ещё не было, путешествие можно назвать свадебным. Когда на горизонте после четырех часов однообразного пейзажа вдруг выросли вулканические горы, я был изумлен — откуда? Мы ехали в Баяноул — там, в юрте, ожидала нас семья жены. С традиционным чаем на циновках, с бешбармаком на блестящем от горячего жира подносе. Мои длинные ноги не хотели складываться по местным обычаям, я мучился с непривычки, ёрзал, но терпел. Постоянно семья жила в одном из городов северного Казахстана, а в этом местечке отдыхала у горного озера. Так что юрта — лишь часть антуража туристической базы. Родители её были инженерами, по комсомольской путевке поехали поднимать целину. Но дочке запланировали другое будущее, не в степи.

У них всё получилось. Музыкальное училище в Алма-Ате стало для Ангелины стартовой площадкой в мир московской музыки. Не хватало малого — жилья в столице.

Я Валерке этого никогда не прощу. Хотя, при чем тут он? Не он же вместо меня стучал в комнату к Лине? Я сделал это сам. Хотя смешно: стучать в комнату, которую сам же оплачиваешь. Валерка — шумный, как сейчас говорят, тусовочный парень. Это я в молодости свои вечера с книжками по философии коротал. А он со студенчества в походах, кутежах, но это был единственный друг на курсе, которого я мог прямо спросить: «Как ЭТО сделать?» Когда тебе уже двадцать лет, а ты еще не знаешь азов, то немного стыдно, мне казалось. На что Валерка расхохотался, через неделю организовал на съемной квартире «веселый бэмс», как он это называл, и не менее веселая подружка (явно под воздействием чего-то) увлекла меня в свободную комнату. Я хотел закрыть дверь на щеколду — в старых московских коммуналках ещё сохранились эти массивные шпингалеты, но девица сказала:

— Не закрывай, пусть заглядывают, меня это заводит ещё больше. Ты любишь секс втроем?

Я ошалел от такой откровенности, и дальше помню смутно. «Сделать это» оказалось проще, чем я надумывал себе. Природа сама всё знает, был бы рядом подходящий объект.  

Кажется, в этом всё дело. В «подходящести». Если бы я понял это в молодости, не стал бы стучать в соседнюю комнату. Но как понять, не попробовав?

Валерка так и гастролировал по разным углам, а мне уже хотелось основательности. Я снял двухкомнатную квартиру. Далеко, на Теплом Стане, зато дёшево. Полчаса по оранжевой ветке, потом на автобусе и ещё немного пешком. Мне даже нравилось, что дорога на работу такая длинная, в метро успевал прочитать полкниги, в детстве научился скорочтению. Меня удивляло, почему Лина не читает? Я посадил зрение в школе, но это нормально, у нас вся семья читающая, все в очках.

Зато Лина виртуозно играла на фортепиано. Я не учился музыке, прослушивание выявило во мне абсолютное отсутствие слуха, чему я был рад. Играть на скрипке? Ещё чего! Пацаны во дворе засмеют. Я увлекся математикой. Семён Кузьмич, один из трёх учителей-мужчин в нашей школе, нарисовал мне мир, полный красоты и гармонии. Школьный учебник казался забавой, и я поступил в заочную математическую школу в столице. В почтовый ящик приходили толстые пакеты с заданиями, я решал их легко, отправлял ответы в Москву и ждал результата. Результатом стал красный диплом в столичном же вузе.

Ту квартиру на Теплом Стане снял с первой зарплаты. И всё было хорошо у меня. И обещало быть ещё лучше. Но Валерка, друг мой ситный, не к ночи будь помянут, оценил обстановку тактически:

— Ничего себе хоромы. Зачем тебе две комнаты? Одну надо сдавать! — он осмотрел жилище придирчиво, опытным взглядом много повидавшего человека.

— Родители приедут — не в гостинице же им ночевать? — ответил я искренне.

— Когда они приедут — неизвестно, отпуск раз в году. А метраж надо в дело пускать! Спрошу у своих, может, кому перекантоваться надо, за толику малую. Возьмешь на постой?

Я пожал плечами. Отказывать не умел тогда, да и мысль показалась разумной, дополнительный доход не помешает. Считать ли сейчас ошибкой положительный ответ на звонок Лины?

— Да, приезжайте, комната свободна, — ответил я тогда.

Сейчас вижу, что это была не ошибка, а катастрофический просчёт, за которым последовало двадцать лет душевной пустоты. Самых лучших, самых производительных и важных лет. Я хотел тепла в доме, чтобы меня обнимали у дверей, брали из рук портфель с документами, чтобы из кухни тянулись теплые запахи блинов со сметаной, чтобы потускневший секс заменялся хотя бы взаимным уважением, привязанностью друг к другу, чтобы уважали хотя бы за то, что я каждый вечер иду домой с работы и приношу деньги в семью, не отвлекая их на пьянку или любовниц. Я приучил сыновей к спорту, показал им, как рыбачить, как ставить палатку и делать шашлык. Дарил жене цветы, правда, только по поводу, на праздники и в день рождения. И ни разу не услышал «спасибо», и ни разу не удостоился поцелуя просто так, за то, что я есть. Всё принималось как должное. Мужчина — должен. Точка. Женщина ничего никому не должна? Нет, кухню она содержала, семью обедами кормила. Но души для меня, видимо, не хватало. Я только слышал:

— Вкрути лампочку. Отремонтируй ножку стула. Отвези Илью на тренировку. Купи корм собаке. Убери свои инструменты на балконе. — Команды следовали одна за другой.

Я был приложением к дому. Мастеровитым, послушным. Ведь я хотел мира в семье, гармонии, без ссор и упреков. Мне проще было сделать все, что она велит, чем возмутиться ролью подкаблучника. Да и не был я им в своих глазах. Семью содержал, супружеские обязанности исполнял, жену и детей не обижал. А в её глазах, видимо, был не достойным, не настоящим, не подходящем ей мужчиной.

Как она умела повернуть голову так, что я читал в этом повороте надменное презрение? Этот укоряющий взгляд — поверх меня, от макушки до ботинок, — в котором не было ни капли уважения, любви, или хотя бы принятия. Я чувствовал себя целлофановым чехлом, в который упаковывают костюм в химчистке. Стерильным, гладким, на котором не задерживается, скользит взгляд, и только номерок выдаст тебе твою вешалку с конвейера.

Не могу сказать, что ее интересовал только мой заработок. Она не требовала норковых шуб и бриллиантов. В конце концов, в свете софитов на сцене одинаково блестят и драгоценные камни, и простые подделки. Ангелина блистала в концертах своей игрой. Я в этом мало что понимал, но она так говорила. Моя работа с ненормированным графиком запуска очередного объекта шла в параллельной плоскости, редко пересекаясь с её вечерним блеском.

Однажды я всё-таки пришел на концерт. Йозеф Гайдн — значилось в программе, гаснущие поочередно свечи, артисты, покидающие сцену один за другим. Я спросил Ангелину по пути домой, что это за символизм?

— «Прощальная» симфония, фа-диез минор. Моя любимая тональность, в ней все огорчения, все жизненные неурядицы, томленье тела, любовная недосказанность. Каждый звук здесь отражает заброшенность и одиночество, тоску и ненависть, и невозможность примириться с этим, но надо как-то жить, продираться сквозь это всё, и тихо, по волчьи выть, когда никто не видит и не слышит. Долгим, протяжным звуком оплакивая свою судьбу…

Таксист приглушил магнитолу, Лина тоже замолчала, а я пытался представить себе этот фа-диез минор, но у меня ничего не получалось, я только видел перед собой большую черную собаку, которая рычит и смотрит снизу — вверх, готовая вцепиться мне в горло при любом неверном движении.

Я старался таких движений не делать.

Тогда, в молодости, мы стали близки уже через неделю после вселения Лины в мою вторую комнату. Не брать же денег с женщины, которая с тобой спит? Я не знал, что она чувствует. И сейчас не знаю. Двое сыновей родились сами по себе, мы их кормили и поили, но что Лина чувствовала со мной как женщина — не знаю. Может, ей не хватало меня? Но она никогда не говорила об этом. Молча отбывала роль и засыпала. Может, у нее был любовник — какой-нибудь осветитель в филармонии, или таксист, или альтист? И они были лучше меня? Дети подросли, она свободна в графике — чем не повод занять себя утехами?

Однажды она не выдержала и рубанула давно носимое в себе, невысказанное раньше:

— Ты не мужик! Ты даже кулаком по столу не можешь стукнуть! Мычишь эту волынку: Лина, давай поговорим, Лина, надо же как-то нормально жить, у нас дети, Лина то, Лина сё... Давно бы сгреб в охапку, чтоб не пырхалась, не ставила условия. Лошадь в степи — и ту стреножат! Да и вообще, нормальные мужики квартиры зарабатывают, себе и детям, а мы так и будем в Теплом Стане ютиться в съемной? Ты же видишь, что я не могу зарабатывать, на мне дети, от концертов пришлось отказаться, я не могу вечерами идти на сцену, кто их купать будет? Твоя работа? Где торчишь сутками, а денег всё равно не хватает?

И я ушел в бизнес. Денег стало хватать на всё, но после близости она всё равно поворачивалась ко мне спиной. Я чувствовал себя машиной, обеспечивающей семью. Машине не нужна ласка и забота, а только регулярный техосмотр. Жена записывала меня на прием к врачам, чтобы я проходил обследования: миссия выполнима только при хорошем здоровье. Я не подводил, холестерин и сахар в норме, ЧСС шестьдесят ударов в минуту, уролог похвалил с потенцией, и только окулист пошутил: зрение падает, но есть надежда, что минус к старости войдет в консенсус с плюсом, и станет хорошо.

Дети выросли, квартиры всем куплены, я подвел итог. Зачем мне ум, интеллигентность, кандидатская степень, устойчивый бизнес, если Гайдн в голове моей супруги уже давно, а возможно, и в самый первый день, сыграл «Прощальную» симфонию? У меня было ощущение, что погасли все свечи не только на сцене, но и в моей жизни.

Развод состоялся по моей инициативе. Это сильно удивило супругу, привыкшую командовать парадом. Но мне уже было всё равно.

 

                                                                           ХХХ

Лина.

— И вам не хворать, дорогая Валентина Николаевна.

Хотелось такими словами прервать лживые поздравления свекрови по поводу моего очередного дня рождения.

— Будьте счастливы, живите с Игорёчком в согласии, любите друг друга. Здоровьичка тебе, Линочка, — вещала она елейным голосом.

Во всех этих «-ичках» и «-ёчках» мне слышались не материнская любовь и забота, а претензия и укор. Хорошо ли ты кормишь моё дитятко? Не сквозит ему в спину через форточку? Обслужила ли ты его, как женщина? Вопросы эти не задавались напрямую, но тень отца Гамлета, а точнее матери Гертруды висела над нашим браком. Каждый раз, когда они со свекром приезжали в Москву, мне хотелось убежать вместе с детьми куда-нибудь на дачу, но ее не было. Одна комната отдавалась гостям, а мы ютились вчетвером в другой.

Но в то же время это были счастливые для меня дни. При детях муж не требовал любви.

Постылой, нудной и однообразной, как нелюбимая работа. Да, именно работа. Я бы так и назвала нашу интимную жизнь. Каждый раз, когда он прикасался к моему телу, мне представлялись холодные лягушки, только что вынырнувшие из зеленого, покрытого густой тиной пруда. Ненавижу земноводных! Своими мерзкими лапками они пробирались от груди в низ живота, копошились там, я замирала, цепенела, отвращение скрывала темнота, муж думал, что мне хорошо, а мне было плохо.

Мне было так плохо, что однажды в конце процедуры (по-другому не могу это назвать) я заплакала. Мужу сказала, что это от чувств, они переполняют меня, не могу справиться — и вот он, катарсис, очищение, осветление, и мне так хорошо, так хорошо… Кажется, он поверил.

Дети скрепляют брак. Кто это придумал? Они не скрепляют, а вынуждают терпеть и ждать. Ждать, пока научатся сами завязывать шнурки на ботинках, когда сами дойдут до школы. Есть смелые женщины, уходят в никуда от нелюбимого мужа, но я не из них. Модель родительской семьи, где все правильно, отец-мать-ребенок, навсегда вместе, довлела надо мной. У детей должна быть полная семья! Кто мне это внушил? Сама себе, по образу и подобию. И я терпела. Предъявить ему мне было нечего: зарплату в дом приносил, цветы на день рождения дарил, картину на стену прибил. Дом, дерево, сын. Даже два сына. В первый раз получилось по глупости, не просчитала дни, и страшно было избавиться. Второго родила, чтобы не скучно было первому. Шесть лет в декрете, озвереешь среди горшков и ползунков. Но я терпела, ведь это моя семья!

Мамаша его заявила как-то по телефону:

— Ох, Линочка, смотрю на вас, не нарадуюсь: всё делаете вместе, дружненько, а до нас доехать вам всё некогда, мы с отцом ни вас не видим, ни внуков. Клубника созрела, скоро кабачки пойдут, а вы все в своей Москве, нас совсем забыли-забросили. Получается, родила сына для чужой женщины.

Хотелось ответить ей насчет «чужой» на десятом году совместной с ее сыном жизни, но я лишь улыбнулась в трубку:

— Если вас утешит, то я рощу своих пацанов для двоих чужих женщин. Вдвойне обиднее.

Что я видела? Кухня, дети, стиральная машина, рынок, сантехник, утюг. И все остальное. А вечером опять лягушачьи лапки. Когда поняла, что из однообразия не выбраться, что всегда будет одно и тоже, он справа, я слева, пять минут, душ, подушка, крепкий сон - смирилась. Молча выполняла привычный ритуал, поворачивалась спиной и засыпала. Ничего не чувствовала, ничего не понимала. Но мужу нравилось, а я — жена, и должна выполнять супружеский долг.

Мысли о любовниках не возникало. Когда и где? А главное — с кем? Не выйдешь на улицу с плакатом, и объявление на столб не повесишь. Терпи!  

Хотелось испытать то, о чем пишут в откровенных журналах. С мужем этого не получалось. Он не понимал, что нужно мне, в каких местах, какими прикосновениями. И сказать ему, что требуется, мне запрещало воспитание. Говорить об ЭТОМ — стыдно! Функция женщины — рожать детей и гладить мужу рубашки. Так делала моя мать, так говорила незабвенная свекровь:

— Такая женская долюшка у нас, Линочка! Веками так было и будет, мужья главные в семьях, а мы в помощницах у них. Рожать и терпеть — наш удел.

Кто это придумал? Почему в семье один главный, а другой подчиненный? Почему муж главнее? Потому что он деньги приносит, пока я детям сопли вытираю и каши варю? А если посчитать, сколько работы по дому выполняю? Прачка, кухарка, няня, водитель, повар, уборщица, и медсестра для всей семьи. Уколы тоже на мне, да, внутримышечные только. А я не врач, я музыкант! Мне пальцы даны для фуги Баха, а не для сотворения винегрета. Вся моя учеба музыке, все пятнадцать лет — коту под хвост! Расти детей и не рыпайся больше на сцену.

Муж. Большой, сильный. Подруги завидуют: красавец! Не пьет, не курит, не гуляет. Как будто этого достаточно для моего счастья. А мне что надо? Мне надо понимания! Участия! Чтобы просто так, проходя на кухню, обнял за плечи. Поцеловал в макушку, когда я за столом нарезаю овощи. Спросил, чем занималась днем, пока дети в школе. Шоколадку хотя бы! Или духи «Цветы любви» — ну хоть что-нибудь, что выражало бы его личное отношение ко мне, как к женщине, а не только к матери его детей.

Взял моду называть меня прилагательным «дорогая». Так его отец зовет свою жену. Прилагательное к мужчине. «Собирай на стол, дорогая. Надо полить огурцы на даче, дорогая. Пойдем спать, дорогая». И я шла, как на каторгу.

И еще принижение, а точнее, унижение, обесценивание личности. Моя работа в филармонии принималась как блажь, копеечная зарплата не шла в сравнение с его заработками, и выгоднее было сидеть дома. Чтобы не тратиться на проезд и концертные наряды.

— Дорогая, мне так хорошо, когда ты дома. Надежный тыл, дома все прибрано, я спокоен за детей, и ты всегда теплая и под рукой.

Да-да, именно «под рукой», удобно.

Я его не любила. Так получилось, так вышло, так сложились обстоятельства. Мне негде было жить, а он не возражал. Мне пора было становиться женщиной — но он этого обстоятельства даже не заметил. И ничего не замечал: ни моих грустных глаз, ни дежурной улыбки в ответ на цветы в день рождения.

Как это — двадцать лет жить без любви? Вот так и жить. Ради детей. У нормальной женщины дети всегда на первом месте. Она их выносила, родила и связана навечно пусть даже уже разрезанной пуповиной. Они — ее родные люди. И мать с отцом — родные. А муж — он не родной, у него своя ДНК, другая кровь. К нему можно приспособиться, тесные туфли тоже разнашиваются со временем. Потом становится удобно, и даже привыкаешь. Поэт был прав. «Привычка свыше нам дана, замена счастию она». Там еще строчки «рвалась и плакала она». Я не рвалась. Куда идти с двумя детьми? На зарплату пианистки не проживешь, да на съёмной квартире еще.

Когда муж подал на развод, я обрадовалась. Нет, истинные эмоции я давно научилась прятать. Пожала плечами, якобы удивилась. Ушла на кухню пить чай.

Дети выросли, впереди — свобода. Зачем мне новый муж? Я с этим натерпелась в нелюбви.