Как Розов жену съел

Л. Н. Розов во второй раз, равно как и в первый, женился не по любви. Он считал любовь глупостью, а подлинную мудрость признавал за мужьями-деспотами и отцами-властолюбцами и сам всю жизнь тяготел к мудрости. Первая женщина, с которой Розов прожил семь лет, не вытерпела в конце концов его издевательств, и на восьмой год посреди зимы, невзирая на холод и угрозы, уехала к матери. Это случилось когда Розову ещё и тридцати не было. Раздосадованный её предательством (а он посчитал это предательством), Розов сказал себе, что больше уж никогда не женится. И вот, спустя двадцать с лишком лет, он передумал. Стоя однажды над кучей несвежего, мерзко пахнущего белья, он случайно проговорился самому себе, что «неплохо было бы обзавестись хозяйкой». И сейчас же сказанному обрадовался.

Вторая жена, которую звали Людмилой, была много моложе Розова и до последних событий, — скоро я перейду к ним, — во всём умиряла его, хотя и имела единственный безусловный порок в виде двух сопливых и постоянно голодных детёнышей. Она не скандалила, была внимательна, набожна и добра, а главное — никогда не жаловалась на жизнь. Откровенничала только на работе или в гостях у соседки, куда частенько забегала по мелочам. Дома же была тиха да обходительна, и каждую мужнину зуботычину считала карой небесной. Работала уборщицей в посёлочной поликлинике за три копейки, которые тратила на детей, потому что горячо и честно любила их. По той же любви и замуж вышла: так случилось, что старый насквозь гнилой дом, в котором жила она с дочерьми, сгорел холодной сентябрьской ночью. В документах жилкомхозяйства этого дома не оказалось, а по сему взамен погорельцам никто ничего не предложил. Вместо помощи им было прислано уведомление о том, что если по истечении месяца жилищные условия семьи не станут приемлемыми, мать лишат родительских прав, а обеих её дочерей определят в детский приют. Не желая отдавать кровинок под казённую руку, Людмила судорожно начала искать какое-нибудь жильё, и тогда кто-то из благонамеренных свёл её с Розовым.
У Розова была двухкомнатная квартира в «хрущёвском» доме, доставшаяся ему от умерших родителей и была ещё комната в коммуналке, сдавая которую он и выручал деньги на жизнь. Нет, не то чтобы он все эти годы прожил только на то, что платили ему арендаторы. Естественно Розов работал, но работал всегда как-то брезгливо, не всерьёз. Больше двух месяцев графика не выдерживал. Правда было время, когда он целых пять лет самозабвенно рубил обожаемую им свинину в мясной лавке у татарина, — так что они с тем татарином даже успели стать близкими друзьями и собутыльничали, — но потом участившиеся запои стали нести лавке убыток и Розов, предчувствуя ссору, оставил место.
— Теперь же, благодаря врождённой моей интеллигентности и «деликатству», которое я тогда продемонстрировал, в морозилке всегда есть мясо — часто похвалялся он новой жене, когда та стирала бельё, мыла посуду, или чинила стулья — Розов своим весом их постоянно расшатывал.
К слову, Розов выглядел свежим, упругим, овальным со всех сторон, пятидесятидвухлетним ребёнком, несущим вместо головы розовый воздушный шарик, с плохо приклеенными к нему чертами лица. Всегда воспалённые, точно намыленные, глаза и нос изрытый, сильно вздёрнутый, и губы, как прилепившиеся друг к другу жирные черви — всё казалось ненастоящим, или по крайности нездоровым во внешности зрелого, сильного человека. Жена его была невысокой, слабой, худой женщиной, так что и рядом их ставить было смешно, но случилось то, что случилось — они поженились, и оба весьма довольны оказались сложившимся положением: она уберегла детей, а он забыл о скуке и ждал старость во всеоружии.

Однажды, когда жена принесла в дом месячную зарплату, Розов как глава семьи сразу же испросил у неё большую часть денег на мясо, предоставляемое ему, как он уверял, по небывалой льготе, и, получив четыре тысячи, приготовился сделать запас на неделю. Собравшись, Розов ушёл, а телефон по недосмотру оставил в кухне. После его ухода позвонил мясник и попросил денег взаймы, на что жена Розова ответила согласием, пояснив, что необходимая сумма должна быть у мужа, который только что как раз ушёл в лавку...
А через час Розов ввалился в квартиру разъярённый и заорал с порога:
— Иди сюда, дур-ра!
Дура робко вошла в переднюю, пряча глаза, — робкая улыбка таилась в уголках её губ. В глубине квартиры захныкала младшая из дочерей.
— Что мне теперь жрать прикажешь?!
Жена в ответ только и смогла выдавить:
— А мс... то... как? Нету?
— Дур-ра! Я его бесплатно брал всю жизнь! — заорал Розов. И запустил в жену снятым с ноги ботинком.
Нервно переключая каналы, весь день просидел он у телевизора. Без конца курил. Жена не выходила из кухни, чтобы не попасться под горячую руку. Она догадалась, что Розов отказал другу в просьбе, отчего мясник, знавший, что Розов при деньгах, запретил тому приходить отныне и жалобиться. Всё это она поняла и приняла и теперь даже делала себя виноватою в том, что те деньги, которые она давала Розову прежде, уходили напрасно. Вечером она дождалась пока муж уснёт и лишь после этого решилась ложиться сама.
Под утро Розов проснулся от томительного чувства голода. Рядом, полностью обёрнутая в одеяло, сопела жена. За окном капало. Где-то шло застолье, и гадкая электронная музыка, приправленная пьяными голосами, ползла по чугунным трубам сквозь стены; ползла к изголовью кровати, превращая всё видимое в единственно приятную Розову галлюцинацию. Он будто бы оказался в странной компании: сидел среди кутежа хмельной и голодный. То и дело тени присутствующих вскакивали в углах комнаты, где-то в сторонке шептались, но Розов не слушал шорохов и не глядел на тени, он желал видеть перед собой только складки да натяжения простыни — они прятали под собой что-то соблазнительное. Простынь как бы сделалась скатертью, постеленной на широкий праздничный стол с обилием водки и мясных изысков, так что Розов ясно увидел всплывший из небытия окорок, и шашлыки, и заливное из мозгов, поделившее с холодцом глубокую тарелку прямоугольной формы, и шмат телятины, и сочного, свежезажаренного поросёнка, преступно брошенного прямо так, без противня, без подстилки, на снежно-белое тканное полотно...
— Аааааа! — поросёнок взвизгнул и прыгнул с кровати.
Розов догадался сквозь дрёму, что принял за поросёнка жену и её укусил:
— Чего орёшь? Спать ложись... — зевнул он, перекладываясь на другой бок.

Утром Розов задумался. Он лежал, поместив свои шерстистые руки на урчащий живот, и с горечью думал, что без нормальных калорийных блюд вся его жизнь очень скоро обратится в кашу. Он боялся этого и отгонял боязни, не позволяя себе тратиться разумом на пустяки, когда он так нужен в деле серьёзном. Но всё равно это не помогало. Наконец, к обеду, чтобы успокоить нервы и сбить с толку бунтовавший желудок Розов придумал глотнуть спирта. Он тяжело поднялся и, не торопясь, как бы в усталости шагнул в кухню. Спирт, слава богу, нашёлся в холодильнике и даже какая-то лёгкая закуска к нему отыскалась. Розов немного выпил, выпил и окосел, но во хмелю затосковал по мясу ещё сильнее и оттого горько заплакал:
— Ну и что, и что это?! Что получается?! Она меня подставила, а я ей прощу?! Н-ну не-ет...
В шестом часу жена вернулась с работы и Розов сразу же позвал её в кухню. Он уже давно её ждал: стоял опухший, пунцовый от спирта, упираясь ладонью в стол, и манил к себе пальцем. На столе была рюмка, наполненная до краёв, и ещё лежали наготове две чёрствые корки хлеба.
Жертвенно улыбаясь, Людмила приблизилась к мужу. Розов приказал ей пошире разявить рот. Сам пальцами вытащил её язык, осмотрел. Затем Розов выпил, обложил язык жены корками и крепко их сжал, чтобы язык не выскальзывал. Жена замычала от боли, схватив мужа за руки. Розов заметил, как из торчащего в полученном бутерброде красного краешка, точно из толстого ломтика жареной ветчины, выступил сок, и ему до ужаса захотелось сожрать это.
— Что? Больно? Болтать не будешь напропалую... Ну не реви, не реви... А то слишком солоно будет... Ууу, дура!
Розов сглотнул слюньки и, изготовившись, прильнул к губам жены так, чтобы выхватить изнутри как можно больше мяса. С минуту он вытаскивал, перекусывал язык бьющейся в припадке жены. Когда закончил, она рухнула на пол, дрожа и плача. Розов же тщательно пережёвывал её плоть, стараясь уловить каждую жилку и каждое волокно, выдавить все соки и наесться. Чтобы жена, выйдя из ванной с окровавленной марлей во рту, увидела бы мужа сытым, довольным и ласковым, и тотчас бы простила его. В общем, чтобы не случилось истерики или мести, а жизнь осталась бы такой, как и прежде. И на самом деле, вечером попадаясь на глаза мужу, супруга выглядела спокойной и будто бы не носила зла о случившемся. Когда же Розов засобирался ко сну, она тихо прошла в кухню — уселась писать что-то.
До ночи Розов был счастлив. Теперь он был сыт, но набитый желудок растревожил в нём похоть, так что лёжа в кровати он лишь делал из себя спящего, ожидая жену. Заметив, что та чересчур долго занимается уборкой, Розов обеспокоился: «Не сбежала бы, лярва!» Он нащупал мягкие тапки, поднялся и неслышно вышел из комнаты, желая развеять свои подозрения. Жену он застал у окна. Заметив мужа, она скомкала клок бумаги, на котором писала, а это значило — там поклёп. Розов потребовал показать текст. На обрывке плакатного календаря корявым почерком было выведено:

«Здравствуйте, Урал Салаватович. Пишет жена Вашего давнего знакомого, Розова Л., Люда. Пишу Вам письмо, потому что не могу поговорить с Вами лично: болит рот. Знаю, Вы человек хороший, умный, поэтому уверена, что вы поймёте меня. Урал Салаватович, дорогой! (На слове «дорогой» поблёскивала слезинка) Простите моего мужа, ведь он отказал Вам, только оттого, что за ним три рта, а есть нечего... Ведь у нас каждая копейка на счету, а будь лишнее, я уверена, он ничего не пожалел бы для Вас. Я вижу, он и сам переживает о произошедшем, и наверняка хочет помириться, только не знает как... А без мяса ему совсем трудно, даже до того дошло, — стыдно писать! — что он укусил меня прошлой ночью. Так что я теперь жду усугубления его состояния. Потому и умоляю Вас, дорогой Урал Салаватович, забыть нашу ссору и принять некоторую сумму — надеюсь она окажется достаточной, — которую я вкла...»

Тут строка обрывалась. Розов смял письмо в кулаке, посмотрел на жену. Та обмерла, уставившись в пол. Силилась улыбнуться, но вместо улыбки на лице проступило нечто совсем безобразное.
— Ах-х ты, мразь! Мра-а-а-азь! — Розов скрипел зубами, подбирая ударное подчинение или наклонение, но не нашёл нужного и только выругался. Он потянул жену в спальню. Та повиновалась, и, попытав волю, даже уснула. Розову же не спалось. На сытый желудок ему всегда легко думалось — теперь, ощущая в себе сильный порыв, он мысленно исследовал белковые запасы жены, одновременно составляя в уме график по их расходованию:
— Ну, теперь-то с соседкой не поболтаешь! А полы драить и без языка можно... Завтра, пожалуй, надо и за письмо от неё взять. Пальцы! Только с руки пальцы не подойдут. Заметно будет. Со ступни лучше, те хоть и короче, да зато мясистые — Розов сглотнул набежавшую слюну, вплотную прилёг к жене, и, крепко обняв её вздрагивающую фигуру, сладостно протянул — мясииистые!..

Проснулся Розов от неприятного клокотания в животе. Жену в поликлинику он не пустил. Лично позвонил её начальству и сказал, что уборщица во всю ближайшую неделю будет занята неотложным делом. Затем сходил к соседу и, взяв у него в малое пользование электрическую мясорубку, переработал десять пальцев с ног жены в фарш. К обеду заказал суп с фрикадельками, а сам вперился в телик.
Когда перед ним возникла тарелка с коричневыми мясными комочками, по «СПАС-ТВ» как раз начинался свежий выпуск телепередачи «Ренессанс», которая, как писали в анонсах, была «культурным путеводителем для детей и взрослых».
Внимательно разглядывая медленно проплывавшие в кадре тела и почти физически ощущая кожей духовность, Розов принялся есть:
— Для того, чтобы детально передавать строение человека — говорил диктор высокомерно, — Микеланджело вскрывал трупы преступников в анатомической школе. При этом мастер делал зарисовки, большая часть которых до сих пор хранится в архивах Ватикана...
Розов замер с занёсённой на уровень рта ложкой, глаза его холодно заблистали. На экране, устало запрокинув голову, возлежала статуя Авроры. Нежные складки на животе и на бёдрах, здоровая пропорциональность форм, пухлые губы — всё это так взволновало его, что он отставил тарелку и пару минут глупо улыбался, мечтая о том, что «вот если бы мне эту красавицу в жёны». Досмотрев выпуск и управившись с супом, Розов позвал супругу, желая на её примере ощупать наиболее запомнившиеся ему изгибы и округлости Авроры. Шибко они ему нравились. Жена, ставшая в последние дни невероятно чуткой ко всему, сразу откликнулась: замычала и, прихрамывая, влезла в комнату. Тощая, как заплечный мешок босяка, она вытянулась перед мужем, вздыхая от горьких мыслишек. Розов посмотрел на неё внимательно, приказал повернуться так и этак, но, не обнаружив в теле жены ничего даже и отдалённо сопоставимого с увиденным, разозлился: «У-у, дур-ра! Пустышка пресная!» И сейчас же её прогнал. А сам повалился на диван ковырять зубы...

Ночью Розов опять спал плохо. Ворочался, потел, вздрагивал, даже не храпел вопреки обычаю, словом чувствовал себя так, точно где-то оставалось незавершённое дело. Как будто не доел что-то. Нет, не то чтобы голод вновь беспокоил его, скорее он чувствовал некую незащищённость, непрочность своего положения. Розов не мог спать спокойно, будучи неуверенным в завтрашнем дне. Ему, гурману, было неуютно оттого, что он теперь уже не сможет жить как раньше. Никогда уже не сможет он втайне от всех подняться в предутренних сумерках, открыть морозилку и вцепиться зубами в жирную свиную ногу — лизать её, лизать, отдирать жилы и проглатывать их не прожёвывая, не заботясь о том, что назавтра может не остаться...
— Нет! — убеждённо проговорил он, вынырнув среди ночи из своего тревожного сна, — Нет! Надо решать, надо решать... Завтра же!
Проснувшись, Розов заорал в глотку:
— Где ты?!
Не услышав в ответ уже привычного мычания, Розов вскочил и побежал по квартире, заглядывая во все углы. Жену он застал на пороге. Дети были одеты. У двери стоял тяжёлый чемодан с защемлённой наружи тканью алого цвета.
— А-а-а, и ты туда же!! — заревел Розов, — Я тебя сейчас научу, как бегать от меня, ни слова не говоря!
Проорав это, Розов закрыл воющих детей в ванной, а жену, обессиленную, точно не участвовавшую во всём этом, потащил в кухню.
— Я тебя научу бегать, тварь! — хрипел он, вытаскивая мясорубку (мясорубка не вытаскивалась); пиная в ярости дверцу шкафа; хватаясь то за нож, то за вилку — Я тебя научу-у!
Внезапно отбросив, уже было извлечённую из шкафа мясорубку, Розов схватил нож и повалил жену на пол. Он стал вгрызаться в неё и вырезал куски шеи. Он поедал их, орудуя ножом в ране, как орудуют щёткой в полости рта. Он чавкал и свирепствовал, он выл, ломал кости и пил её кровь...
К полудню Розов умер от переедания.