Поклонение волхвов (2)

Генич потребовала у санитара историю болезни, увела Таню к себе, и долго задавала вопросы о том, что Таня чувствует, что видит и слышит, и понимает ли Таня, что её поведение неадекватно. Ещё она рассказывала о симптомах психических болезней, рассуждала про различия между критичным и некритичным мышлением, проводила тесты. Но Таня упорно молчала. Вероятно, речи эти были стройными и убедительными, и Таня согласилась бы со всем сказанным, если бы прямо за спиной Тамары Павловны не расхаживал из угла в угол Томас Элиот и не опровергал любые её доводы.
— Я не больная, я Таня — выдавила из себя Таня. Это были её первые слова за весь вечер.
— Что?.. Прекрасно. Но и Таня тоже может заболеть, как ты думаешь?
— Разве этот разговор не напоминает тебе банальную исповедь? — спросил Элиот — Где твой шуб, Таня?
Таня закивала головой и пошла к двери.
— Ау! Танюш, а ты куда? — окликнула её Тамара Павловна.
— Отпустите меня. Я пойду домой... Я должна...
— Нет уж. Теперь лечись до конца. И так — вон — дел натворила! Я назначу тебе усиленный курс в первые дни.

Наутро в палату поместили ещё одну женщину. Никто теперь не выдерживал и получаса внутри, поскольку женщина всё время рыдала. Целый день Таня сидела в столовой, а перед ночью вышла в коридор. Посреди отделения был зал с каскадом сидений. На них расположились больные в безразмерных пижамах, смотрели в ящик. Таня села в последний ряд, за спину Элиота.
По ТВ шла передача о флагах. Ведущий бродил по замку известного коллекционера и разворачивал многочисленные штандарты и стяги, объясняя значения их цветов, а также помещённых на них символов.
— Белый цвет — говорил он, — является знаковым выражением чистоты, святости, мира. С ним связано множество общеупотребительных выражений: написать «белый стих»; получить «белый билет»...
Речь диктора перекрыл возглас Тахира:
— Пи-ить лекарства! Таблетка брать!
Поднялся скрип и грохот от складывавшихся сидений, потому что психи разом повставали с мест и побрели к посту, создавая на ходу очередь. Каждая пациентка должна была наполнить мензурку водой из чайника, забросить таблетку в рот, запить, а потом показаться санитару. И пока они делали это, Элиот шептал над Таниным ухом одни те же слова:
— Тело Ксеплионово приимите... Тело Ксеплионово приимите...
Мысль о том, что и она должна стоять в очереди вызывала одно омерзение, так что казалось необходимым любыми уловками избежать этого. Болтливая соседка сказала в прошлую ночь, что дверь процедурной можно отжать и там спрятаться, если в это время вокруг не будет ни одного стукача. Так Таня и сделала. После раздачи таблеток её стали искать. Она слышала, как Тахир бегает по отделению, заглядывая в палаты, зовёт её, но выходить не хотела. Наконец Тахир зашёл в процедурную, у него в руке была мензурка с лекарством. Таня молча сидела на кушетке при выключенном свете.
— Оу, Таня, ты на лекарства почему не была, а?
— Я не буду это пить.
— Слушай, что — не буду? Лечиться надо? — возмутился Тахир, — Меня тогда выгоняет врач, если таблетка не пьёшь.
Таня отвернулась к окну. Узбек присел на кушетку, посмотрел на Танины ноги.
— Я могу прятать таблетка... могу. Хочешь, а?
Он коснулся её локтя. Таня отдёрнула руку и задела мензурку — таблетка запрыгала по полу.
— Тебя стеризовать... тебя... всё равно. Голова свой подумаешь?
Таня хлопнула дверью, пошла к палате. За ней на дистанции, может быть, в десять шагов, прихрамывая, следовала баба-карлик с совершенно мужской внешностью: короткая стрижка, развитая мускулатура, щетина и грубый прокуренный голос. Карлица что-то бормотала под свой плоский нос, и вдруг заорала:
— Воронина! Шлюха-потаскуха! Зараза! Я тебе убью...
Таня почувствовала угрозу.

На другой день после завтрака Тамара Павловна позвала её в кабинет.
— А почему таблеточки-то не пьём?
— Я не хочу
— Почему?
— Я не хочу причащаться ваших пророков. Там... санитар ко мне приставал.
— Это Тахир что ли? Так кто ж ещё пойдёт на эти копейки, дорогая моя?!
— В женском отделении нельзя, чтобы мужчины были санитары.
— Ты счас когда выйдешь, позови его сюда. Я поговорю с ним. Так что с таблетками будем делать?
Таня покосилась на Элиота, тот сидел на краю стола и выписывал справку:
— ...в том, что люди обезья-яны и утверждаются, за счёт ближнего... бли-иж-не-го...
— Вы оба на меня д-давите — сказала Таня.
— Что? — не поняла Генич
— Все друг против друга. Все играют в игру: кто лучше... Как обезьяны.
— Ну. Пусть так. А почему ты таблетки-то пить не хочешь?
— Потому что это несвятое причастие, чтобы я стала как вы... обезьяной.
— Почему это я обезьяна? — засмеялась Генич — Тань, если ты не хочешь пить Ксеплион, если тебя с него овощит или... Хотя откуда тебе знать, ты же его не пила, да? Но — ладно. Если не хочешь, я могу назначить тебе других «пророков». Давай попробуем атипики. Например, Инвегу, Зипрекса, Клозапин... Как думаешь?
Таня молча смотрела на свои сцепленные руки — Элиот втиснул в них только что выписанную им справку. Генич вздохнула:
— Ладно, иди. Позови этого.
Таня вышла и разжала кулак — справки в нём не было.
Минуту спустя в кабинете раздался стук. В проёме мелькнула голова Тахира:
— Меня вызываль?
— Зайди-ка сюда... — приказала Генич — Ты чего там безобразничаешь?
Тахир плутовато заулыбался:
— Кто баловаться? Я не-е...
— К пациенткам пристаёшь, а... Ещё р-раз я услышу, вылетишь на улицу, ты меня понял?
— Э-э, не-е, я не трогаль...
— Я тебя предупредила! Слушай меня, если кто ещё будет отказываться от таблеток, отправляй на вязки. Вечером все мензурки должны быть пустыми. Иди.

Перед отбоем, когда все кроме Тани получили свои лекарства, в палату заглянул Тахир. С ним был Томас Элиот и ещё один санитар, тоже азиат — из пятого отделения, он что-то прятал у себя за спиной. Соседки одна за другой потянулись на выход. Плечистый торс карлицы вырос в дверях.
— Таня, выпей таблетка... — предложил Тахир.
Элиот неспешно подошёл к окну:
— Знаешь, что такое стихи?
С протянутой рукой Тахир стоял прямо перед Таней. Таня взяла нейролептик с его ладони и бросила под койку.
— Э-э! Кидаешь зачем?!
Тахир жестом потребовал у санитара ещё одну капсулу, тот сразу вынул её из кармана. Должно быть, держал наготове.
— Давай-пей таблетка. Говорю раз-два-три, потом привязывает. Раз...
— Стихи — это схваченная душа — продолжал Элиот, — о которой психиатры врут, что её нет. Сочинение стихов не даёт никаких материальных благ или выгод, а значит, доказывает мне, что я не животное...
— Два. Будешь пить?
На счёт два санитар вывел руку из-за спины, и Таня увидела, что он держал шприц и ремни — ими привязывали к кроватям буйных.
— Три!
Тахир схватил Таню за руки. В следующее мгновение он уже сидел у неё на груди, затыкая рот подушкой, потому что Таня брыкалась и орала. Второй в это время одну за другой приматывал к дужке пляшущие её ноги. Карлица помогала им. Скоро Таня обессилела и ей вкололи лошадиную дозу нейролептика.

Утром, когда она пришла в себя, положение её тела оставалось прежним. Конечности затекли, спина и шея болели. Таня застонала от спазма, позвала:
— Девчонки. Положите мне подушку под голову...
Единственной «девчонкой» оказалась карлица, вчера же её, видимо, переселили в палату к Тане. Карлица враскачку пошла к койке, в руке у неё была тарелка с холодной перловкой — завтрак. Она помогла с подушкой, уселась на край кровати, и, подчерпнув на ложку каши, поднесла её к губам Тани. Таня замотала головой, прошептала:
— Не хочу...
— Жри, шлюха-потаскуха!.. Что я с тобой?! — завелась карлица и силой начала запихивать ложку в рот, раня Танины губы.
Таня задёргалась изо всех сил, отчего кровать пошла ходуном. Полетела и разбилась тарелка и карлице пришлось спрыгнуть. Она поворчала, собрала с пола осколки и больше не подходила.
С самого пробуждения Таня чувствовала неприятную шероховатость в промежности, что-то вызвало раздражение на коже. К полудню появилась Генич, и Таня отпросилась у неё в туалет. В кабинке она разделась — на коже и на трусиках открылись пятна высохшего субстрата. Таня подумала, что это может быть сперма.
Она постучала в кабинет Генич и, не дожидаясь ответа, вошла. Тамара Павловна и Тахир сидели за столом, гоняя чаи.
— Тань, ты чего?
— Пусть он выйдет — сказала Таня
— Говори, не бойся.
Таня подошла к Генич, что-то прошептала ей на ухо.
— Кто? Тахир?
— Не-е, я не... — запротестовал Тахир — Зачем врёшь, а?
— Тахир, выйди!
Когда они остались вдвоём, Генич надела резиновые перчатки. Таня, стесняясь, приспустила штаны; легла на стол, расставив колени. Тамара Павловна коснулась сухих творожистых бляшек на её ляжках, осмотрела влагалище.
— Он меня привязал...
— Вставай... — Генич стянула и бросила перчатки в мусорку — Ты девственница, дорогая моя. Если это и сперма, то, наверное, Святого Духа...
Карлица захохотала за дверью.
Выйдя из кабинета, Таня начала в деталях вспоминать минувший вечер. Вот её привязывают к кровати, вот санитар подаёт Тахиру шприц и тот давит коленом ей на живот, чтобы не дёргалась, вот баба-карлик помогает узбекам раздеть её. Укола она не почувствовала... А дальше? Что было потом? Может быть, ночью, пока лежала она в беспамятстве?..

Назавтра она с самого утра чувствовала себя неважно. В животе бурлило и булькало. После утреннего приёма таблеток, психов как всегда повели завтракать. Таня и прежде не ела в здешней столовой, но теперь её чуть не вытошнило на скатерть. Горло словно залило сургучом. Тахир заметил, что она не ест и пообещал рассказать Генич об этом. Тогда, пересилив себя, Таня выпила безвкусный кисель, вскопала остывшую манку.
К 11 пришла мать с передачкой. Тахир привёл в палату дежурного санитара из приёмной, и тот отконвоировал Таню вниз, туда, где посетители беседовали с больными. Мать принесла с собой чай, кофе, сгущёнку с песочным печеньем и фрукты.
— Ешь, — говорила она, протягивая гроздь бананов дочери — их нужно есть сразу. Долго не пролежат.
Таня брала фрукты и делала вид, что вот-вот начнёт снимать кожуру.
— Чем лечат, Танюш?
Таня подняла усталые глаза и попросила:
— Забери меня, ма.
— Да ты что, как я тебя заберу? Ещё с машиной дела не утихли, ну... А бредила ты — не помнишь?
— Мам, я не могу тут.
Таня отложила банан и с тоской посмотрела в окно. Мать взяла её за руку:
— Полежи две недельки, таблетки попей. Получше станет, я тебя сразу заберу, ладно?
— Мам, ты тоже за них, да?
— За кого? — ахнула мать
— За обезьян...
Мать не нашлась, что ответить и, чтобы не отвечать вовсе, прижала Таню к себе.

После обеда живот вздулся, боль стала невыносимой. Таня легла в кровать и стонала. Тахир позвал Генич, а Генич принесла снизу порошки. Вдвоём им удалось заставить Таню выпить две дозы. Скоро внутри закрутило и забродило. Таня пошла в туалет, где долго стояла над унитазом, засовывая себе в рот пальцы. Но её не рвало. После отбоя тошнота прошла, зато живот набух ещё плотнее. Она чувствовала в собственной утробе пугавшие её толчки, щипки и поскрёбывания. Полночи Таня молча пролежала в душной палате, не смея ни зареветь от боли, ни закричать от страха; и тени ветвей чёртиками плясали на потолке; и соседки по палате как на вертеле поворачивались в постелях, липкие от пота; и весь тесный мирок больницы казался до невозможности жутким и неприютным. А за окном холодная сияла звезда.
Таня встала; не надевая тапочек, подошла к двери. На посту, развалившись в своём деревянном кресле, подрёмывал уставший Тахир. Таня осторожно пробралась к процедурной, отжала и закрыла за собой дверь. На этажерке она нашла ножницы, обмыла их спиртом. Ножницы были тупыми, они сжёвывали бумагу и ткань, когда ими пользовались. Таня легла на кушетку, обнажила живот с голубоватыми корешками вен. Изнутри в который раз её что-то больно толкнуло — пузырь живота заколыхался взад и вперёд. Тане стало страшно, она перевернулась набок, подставила под кушетку таз, занесла ножницы, глубоко вздохнула и... Страшно! Она тяжело задышала, погладила себя по животу, нащупала рыхлое место, затем, не думая, вонзила острие в живот и распорола его. Ножницы вошли не глубоко, как она и хотела. На кушетку под напором хлынула кровянистая жидкость, живот стал быстро опадать, это принесло облегчение. Таня боялась делать что-то ещё, но и в таком виде оставлять, конечно, было нельзя. Понемногу она выдавила из себя остатки жидкости, а с ними и то, живое, что так тревожило и донимало её последнее время. Сначала из раны показалась лапка, покрытая редкой изжелта-рыжей шерстью, затем, вздыхая и тужась, Таня вытянула головку. То была не вполне человеческая головка, но обезьяньей она не была тоже. Головка срыгнула воду и запищала. Таня осторожно потащила из себя маленькое тельце. Трудно было понять, что это. Раньше мать говорила ей: дети в момент рождения часто бывают похожими на обезьянок, а то и на детёнышей других видов. И, не принимая во внимание тот бешеный темп с которым формировался плод, можно было предположить, что это младенец или другое неизвестное науке создание, каким-то диковинным образом поселившееся внутри. Это казалось вероятным. Невероятным было другое: что её и это существо связывали узы родства. Ни дня — она знала точно — ни дня она не была беременной и потому родить сама не могла. Не могла потому, что никогда и ни с кем не была близка, даже и с Антоном.
Таня с трудом выпростала из раны крохотное тельце и, укрыв его полотенцем, положила возле себя. От окна отошёл Томас Элиот. Он уселся в кресло напротив кушетки.
— Это твой шуб, Таня. Он был в чехле твоего тела и не погорел...
В процедурную влез Тахир, заглянула плосконосая карлица. Тахир принёс таблетки. У карлицы в руках были смирительные бинты. Сидя в кресле, Элиот выписывал Тане «справку на всё».
Таня равнодушно обвела комнату взглядом, затем легла на другой бок, обняла детёныша и... проснулась.