Когда остывшее небо расцарапывало звёздами слизистую Москвы, и люди, как паразиты, обитавшие в её выделениях, начинали сновать из стороны в сторону, вызывая желанный зуд; когда у кафе, у клубов и ресторанов, где они сходились вскоре, становилось душно от алкоголя, от бессмысленной болтовни и сладких предчувствий; когда в опустевших парках, разглядывая ряды голых сырых скамеек, широко раскинувших кривые ноги, начинали бродить деревья-садисты, а губы ветра, густо иссечённые их плетьми, звучно обсасывали кислые леденцы фонарей, словом, когда всё в мире дышало Злом и Пороком, оно запиралось у себя в комнате и мастурбировало.
Это происходило случайно и не случайно. Оно одновременно хотело и не хотело этого. Иногда, кончив, оно пугалось своих фантазий, которые так возбуждали ещё минуту назад, а иногда — нет. Бывало и так: кончив, оно читало труды Фрейда и успокаивалось, думая, что в избытке чувственности нет ничего предосудительного. Но бывало иначе: оно читало «Отчёты Кинси» и мастурбировало, а кончив, плакало и считало себя уродом.
Темноволосое, в короткой куртке из кожи кенийца, с голым пупком, в узких фиолетовых джинсах, в туфельках на иглах, оно выбиралось в город далеко за полночь. На проспекте, подальше от дома, оно находило такси, умоляюще скребло по стеклу ногтями и, если то поддавалось, стонало в салон:
— Мне в Черёмушки надо... Довезите, пожалуйста.
— Шестьсот рублей — вяло отзывался таксист.
— Н-ну... я там отдам. — ныло оно, нетерпеливо вздрагивая.
— Садись.
И они ехали в Черёмушки, или в Зюзино...
В пути оно рассказывало что-нибудь и развязно смеялось, и если водителя увлекало это, оно укладывало голову к нему на колени и, мягко поводя ладонью по ляжкам, упрашивало:
— Вы@би меня пожалуйста... Пожалуйста...
Его либо выталкивали из машины, либо имели. Таксист парковался где-нибудь, глушил двигатель и, пока оно, перегнувшись через сиденье, стаскивало с себя джинсы, курил, заложив руку в карман. В свете уличных фонарей его беленькие холёные ягодицы казались какими-то неживыми, так что те из водителей в ком таилась предрасположенность к некрофилии, легко обольщались их узостью и их трепетом. Слёзы текли из глаз его, оно всхлипывало, прятало лицо за ладонями, и вздрагивало при каждом новом толчке от боли. И в этой-то боли, в этом унижении заключалось всё наслаждение. Впрочем, если даже его высмеивали или, ударив несколько раз по лицу, выкидывали на обочину, оно и тогда получало некоторое удовольствие. Было что-то декадентское в том, чтобы глубокой ночью сидеть на бордюре, с разбитым носом, с рассечённой губой, в запачканных джинсах, когда мимо на бешеной скорости проносятся автомобили. Точно против тебя целый мир. Гораздо хуже было возвращаться домой, если таксист выбрасывал из салона, не подарив ни любви, ни ненависти. Равнодушия к себе оно не терпело, потому как из равнодушия состояло его прошлое, его настоящее, и, — чего оно больше всего боялось, — его будущее.
Оно было сыном актрисы, звезды маленького московского театра, пожелавшей на склоне лет выносить девочку, которая бы унаследовала её дар. И до тех пор, пока УЗИ-процедура не открыла будущей матери пол эмбриона, всё шло по плану. Впрочем, с тем, что у неё будет сын, а не дочь, родительница помирилась довольно быстро: «помеха ли это на пути служителя Мельпомены?» Потом, когда выяснилось, что её сына совершенно не интересует театр, смириться было куда сложнее. Первые лет десять она ещё надеялась пробудить этот интерес в сыне, заставляя его дневать и ночевать в закулисье, но, так и не обнаружив ростков таланта, в конце концов плюнула на свою затею. Тогда она позволила себе забыть о его существовании, что конечно не могло не сказаться на психике ребёнка. В пору становления, когда подросткам так необходима поддержка старших, сын долго и тщетно искал внимания матери, нанося повреждения в области рук, ног и половых органов, рисуя на коже жалкие подобия татуировок, подделывая себе грудь, покупая колготки и лифчики, идеализируя женское тело, и ненавидя своё. Всё это со временем эволюционировало, обросло определённой эстетикой, даже философией, и теперь казалось необходимостью, без которой оно не могло войти в общество...
Под утро оно возвращалось домой, превращалось в молодого мужчину и ложилось спать, а если хотело, принимало душ и осторожно, стараясь не сталкиваться с матерью, уходило на лекции. Оно посещало институт права, факультет экономики, где у него была подружка и были приятели и откуда его постоянно хотели отчислить, но не отчисляли, потому что иногда оно совокуплялось с ректором.
Ректор Дёмин страдал от неудовлетворённого влечения к лицам своего пола. Стыдясь себя, не желая даже подспудно признавать себя извращенцем, он долгие годы прятался за карьерой и к зрелости успел стать не только известным на всю страну финансовым аналитиком, но и кандидатом наук, членом общественной палаты, обладателем двух правительственных наград, наконец — ректором института. Всеми этими наградами и титулами, он очень гордился. Не только потому, что был тщеславен, а ещё и потому что награды эти казались ему действительным доказательством его победы; торжеством воли и разума над природой. Но едва он завоевал победу, как всё, во что он верил и что прославлял, было им же и продано.
Психологи говорят: если человек служит той, рациональной части своей натуры, которую, в противовес скотским инстинктам, заложенным в нас природой, формируют культурные традиции и образованность, если он всячески укрепляет и развивает её, и доходит в этом до фанатизма, то очень может быть, что это человек страстный, сверхчувствительный, даже — нездоровый, а вся его мнимая рассудочность, лишь способ противодействия тем бессознательным влечениям, которые временами материализуются в высказываниях и поступках, и пугают неуправляемостью.
Дитя актрисы, оно с рождения обладало способностью угадывать слабости в людях и спекулировать ими в своих целях, так что ректор института, член общественной палаты и академик, не имевший никакого опыта в деле соблазнения себе подобных, раз с ним столкнувшись, не мог не влюбиться.
Однажды, в конце апреля, — занятия на тот момент уже кончились, — оно, заглянув в кабинет ректора, солгало, что в лабораториях пахнет газом.
— Геннадий Викторыч, я не знаю... — простонало оно, жеманясь, — Такой сильный запах. Как газом.
Они шли по пустынному коридору в корпус «Д». Оно, — худенькое, подчёркнуто-женственное, в обтягивающих джинсах и в длинной просторной кофте, — казалось, в ней можно запутаться, — шло на шаг впереди: вздыхало, чирикало и улыбалось. Он, — немолодой, грузный, лысеющий, в несвежей рубашке, в брюках и тяжёлых ботинках, любуясь телом впереди идущего, — следом.
— Я захожу, и прямо вот сразу... такой запах. Как... Как...
— Газом?
— Н-ну нет, не то, чтобы — газом, а...
— Чем?
— Н-ну... — и оно рассмеялось, — Как будто рыбой, но... с привкусом.
— С привкусом?
У дверей лаборатории оно остановилось и, круто обернувшись, — так, что ректор слегка толкнул его в грудь, — сказало:
— Такой привкус, как у грязного белья, знаете?
Прежде чем войти, точно ожидая действия, оно ещё секунду или две смотрело на дёминские губы. Действия не последовало и они вошли.
Если бы в кабинет ректора с теми же чаяниями явилась немолодая одинокая преподавательница, он бы, сразу заподозрив неладное, послал с ней кого-нибудь из студентов или охранника. Но в кабинет к нему вошёл парень и потому Дёмин, мучимый половой неудовлетворённостью, отнёсся к сказанному излишне серьёзно, как бы разрешив себе не догадываться о том, в какую игру с ним играют.
— Пахнет, да?.. — спросило оно, и, зайдя в лаборантскую, прибавило, — Вот здесь очень устойчиво.
Ректор, водивший носом у самых дверей, пошёл в лаборантскую, отделённую тоненькой перегородкой. Его всё ещё обуревали сомнения, и он пытался развеять их, либо отыскав подтверждение словам парня, либо дождавшись провокационных действий с его стороны.
В лаборантской было совсем тихо. Сквозь вертикали французских штор струился синеватый вечерний свет, работал масляный обогреватель, пахло теплом и пылью. За огромным шкафом с методиками, пособиями, справочниками, приборами, помещалась кушетка и, — под окном — письменный стол со стопкой тетрадей, парой кружек, набором чайных пакетиков. Возле стола стояли два кресла и ещё что-то, что пару секунд казалось Дёмину оригинально сделанной мебелью из белой кожи. Это длилось лишь пару секунд, потом ректор шагнул к выходу и вдруг замер, впервые в жизни не зная как поступить.
Спрятав голову и всю верхнюю часть тела под тёмной тканью, покрывавшей кушетку, оно стояло на коленях, оттягивая обнажённый зад. Скомканные штаны валялись под креслом.
— Н-ну, пожалуйста. — постанывало оно чуть слышно, — Пожалуйста...
Ректор стоял у входа, мысленно поглаживая просящие бёдра, безволосые ляжки, поясницу, стоял и думал. Всё то, что он так долго учился презирать в себе, что он подавлял, выжигал, приказывал себе ненавидеть, вдруг воскресло и обратилось к нему c мольбой: «Тебе уже пятьдесят. Если ты и теперь сдержишь себя, другого шанса не будет. Никогда, никогда не будет... Ты слышишь?!» И ректор сдался...
Так начались их отношения. Впрочем, оно, в отличие от Дёмина, не думало об их нечастых связях, как об отношениях. Оно просто считало существующую ситуацию выгодной и использовало её. Зато Дёмин сходил с ума. Сразу, после того первого их свидания он почувствовал небывалый восторг, даже — отвагу. Жизнь заиграла красками, заблагоухала, открылась ему во всей своей наготе. Он был счастлив. «Хочу прибить тебя к дереву. Послужишь скворечником для моего воробушка! Люблю!» — писал он в sms-сообщениях. Или: «Жду утром, у чёрного хода. Sosкучился!» На что оно обычно не отвечало или отвечало односложно, вроде того, что: «Прости, нет времени», — или, — «Люблю...», — а иногда, — «Хорошо, буду!..» Хотя оно и тосковало по настоящему чувству, идеализировало его, и, не переставая, искало его среди людей, жить с кем-нибудь одной жизнью, дышать одним воздухом, оно не могло. Соблазнив очередного таксиста, переспав с обожавшим его ректором или совратив наивную девушку на дружеской вечеринке, и в тысячный раз подтвердив тем самым свою неотразимость, оно сейчас же требовало нового подтверждения, желая переполнить сердце хотя бы такой любовью, раз уж родительской ему не досталось. Бессчётные связи и дешёвые влюблённости, что естественно, не замещали материнских ласк, и оно, оставаясь неудовлетворённым, было вынуждено ещё и ещё умножать количество своих сексуальных партнёров. Однажды попав в этот заколдованный круг, выбраться было практически невозможно.
Несмотря на то, что оно и ректор довольно часто сталкивались в коридорах, в фойе, на дворе, на разного рода мероприятиях, а изредка даже позволяли себе встречи в подвале, долгое время никто в институте не знал о том, что их связывает. Конечно преподаватели, к которым ректор бегал с его зачётной книжкой и своим коньяком, обсуждали «дёминского оболтуса», гадали и кто, кому, кем приходится и, кто, кому, и сколько заплатил и, кто, кого, чем шантажирует, но выводили всегда одно и то же: «Да какая к чёрту разница?!» — рисовали «уд» в зачётке и переводили на другой курс. Так оно проучилось без малого три с половиной года.
На четвёртом году, перед рождественскими каникулами Дёмин, встревоженный затянувшейся паузой в отношениях, — три недели подряд оно не отвечало на сообщения, пренебрегало звонками, — вызвал своего протеже в кабинет. Там ректор умолил его спуститься в подвал после занятий. Пообещал сюрприз.
Вход в подвал находился в корпусе «Б», по соседству с бойлерной и запертым на ремонт бассейном. На секунду оно остановилось у входа, испытывая сладкое томительное чувство, оттого что на двери нет замка. Это значило, что ректор уже прошёл внутрь. Оно аккуратно открыло тяжёлую металлическую дверь и просунуло в щель голову.
Лицо обдало влажной духотой и запахом прелой ткани, тускло горела маленькая желтушная лампочка, ровно шумели трубы.
— Фьюи — присвистнуло оно тихо.
— Фьюи — раздалось в отдалении.
Войдя, оно замерло на секунду и по-крысьи засеменило вдоль коридора. От ходьбы и горячего спёртого воздуха оно быстро вспотело, но и это было приятно. Уже в конце коридора одна из боковых дверей поддалась и оно, заглянув, увидело ректора. Раздетый донага, ректор лежал ничком на рваном тряпье широко расставив пухлые ноги. Влажные от пота волосы на спине, руках и ногах поблёскивали, как металлическая стружка, на багровом лице застыло то ли страдание, то ли блаженство. В руке он держал плеть.
— Папа, я получил кол, — мямлил ректор, — по математике...
— Что?
— Я исправлю... Не наказывай, па-а.
Ректор зашевелился, закряхтел, и вдруг пополз к его ногам, одновременно протягивая перед собой плеть.
— Что с тобой? — спросило оно с отвращением.
— Па-а... Ах-ха-ах, — захныкал ректор, — Не надо, па-а.
Дёмин извивался под ним, ныл и лизал носки его ботинок. Выглядело это омерзительно. Тогда оно нагнулось, ухватило Дёмина за волосы и прошипело:
— Ублюдок! Ты хоть понимаешь, какой ты ублюдок?
— Не на-адо, не на-адо... — выл ректор.
Оно ударило ректора по лицу и, схватив плеть, стало сечь его. Дёмин извивался, вздрагивал и стонал. На спине, на заду и на ляжках его, одна за другой, вздувались широкие багровые линии, пот градом сыпался на пол...
Всякий раз, когда, замахиваясь, оно отводило руку, хвост плётки бился о дверь, производя длинный сухой щелчок. Может быть поэтому в самый разгар порки дверь отворилась и в щель просунулась голова заведующей административно-хозяйственной частью — Пискуновой, и за ней ещё одна — слесаря Болотова.
Услышав лязг двери за спиной, ректор рефлексивно обернулся назад, но увидев, ошарашенные глаза завхоза, сейчас же зарылся в тряпьё. Впрочем это было глупостью, — вошедшие сразу признали его. Истязатель же, давно переставший смущаться такого рода разоблачениями, ухмыльнулся, бросил плётку и вышел. Его не интересовала судьба ректора, и то, какие последствия случившееся будет иметь для него самого.
А последствия оказались самыми серьёзными: слухи о том, что ректор — садомазохист, предпочитающий мальчиков, распространились среди студентов и преподавательского состава очень и очень быстро. Везде и всюду ректор ощущал на себе презрительные, лукавые, ненавидящие взгляды. Преподаватели, здороваясь с ним, ухмылялись; его секретарша, прежде исполнительная и пунктуальная, вдруг стала подолгу пропадать в канцелярии; из бухгалтерии, — дверь бухгалтерии находилась против двери его кабинета, — постоянно доносился гомерический хохот. Даже охранники и лаборанты, козявки в сравнении с ним, глядели на ректора как на что-то уже отслужившее, умирающее. Словом, напряжение нарастало и было ясно, что тот момент, в который оно обернётся действием, недалёк.
Через неделю, на утренней планёрке, когда Дёмин потребовал от проректора отделения юриспруденции повышения общей успеваемости, тот, не моргнув глазом, ответил:
— Я же не вы, Геннадий Викторыч. Я не могу сразу на всех фронтах...
Над головами присутствовавших тотчас же установилось безмолвие, а заалевший Дёмин насупился и пробормотал,
— О чём это вы, Алексан?..
— Вы действительно желаете, чтобы я озвучил это?! — перебил проректор. И, не дожидаясь ответа, продолжил, — Я думаю, только единицы из всех собравшихся не знают, о чём я говорю. Соблюдая этическую сторону вопроса, предлагаю им выйти... (Никто не вышел) Те же, которые всё знают, уполномочены своим знанием здесь и сейчас решить такой вопрос: «Имеет ли Геннадий Викторыч Дёмин моральное и профессиональное право оставаться в должности?»
— Что?! — вставил Дёмин.
— А что? — переспросил проректор, — Приемлемо ваше поведение, как вы считаете? Я со своей стороны считаю, что — нет... Предлагаю голосовать. Итак, поднимите руки кто за то, чтобы Геннадий Викторыч остался?.. Никого. Может быть есть воздержавшиеся?.. Двое. Хорошо. А теперь те, кто стоит за то, чтобы Геннадий Викторыч ушёл с должности... Ну-у, всё ясно, — и он повернулся лицом к Дёмину, — Геннадий Викторыч, коллектив вынес вам вотум недоверия. Если вы в ближайшее время не напишете заявление... н-ну, — проректор развёл руки, как бы сознаваясь в собственной подлости, — н-ну, тогда я буду вынужден обратиться в минобрнауки. Сами понимаете.
Дёмин сидел за столом, крепко сжав голову и понимал, что у него нет теперь ничего, — ни связей, ни власти, ни положения в обществе. Как будто дорогая коллекция, которую он собирал пятьдесят лет, вдруг оказалась горой безделушек. Он ещё оберегал их по привычке, но подсознанием уже догадывался, что всё это придётся выбросить. Лишь одно из приобретённого им в последние годы могло иметь действительную ценность, а имело или нет, ему ещё предстояло узнать.
Не сказав ни слова, ректор вынул из ящика чистый лист и начал писать заявление об уходе...
Весь день Дёмин отсылал ему сообщения, умоляя о встрече и наконец оно ответило. Договорились увидеться в баре. Дёмин пришёл раньше и к появлению любовника был уже здорово пьян, — сутулился, тёр глаза, подолгу сидел в одной позе. Ещё на входе сообразив, как вести себя с «этим придурком», оно аккуратно прошло в зал и уселось рядом.
— Привет...
— Гу-уля! — заулыбался Дёмин
— Зачем звонил? — спросило оно сухо.
— Сразу к делу, да? Проблемы индейцев, как говорится, шерифу до п...
— Сам виноват.
— Да-да... Сам виноват. — скуксился отлучённый ректор, — Сам виноват... Ты меня хотя бы в первые дни любил? Только честно.
— Зачем звал? — вздохнуло оно, давая понять, что не настроено слушать лирику.
— Так, увидеть хотел, — Дёмин кисло усмехнулся, — напоследок.
— М-м...
— Поеду к себе. Достала Москва.
— Давай.
— Так любил — нет? — не унимался Дёмин.
— А должен был? Ты же извращенец. Посмотри на себя.
— А ты пупсик, да?
— Слушай, урод. Мне твою жизнь, я бы в ус не дул: женился бы, детишек растил... Ты же в масле катался, пока на мальчика не потянуло...
— Да пошёл ты!
— Всё, пока.
