Великий Переход

На промке зашкерились трое блатных: щербатому с кривым носом было лет пятьдесят на вид, его звали Гриша; Лапшину — долговязому с запавшими глазами на тёмном лице не больше сорока; третий — Салыч — был кудрявым и коренастым. Он только что прочёл вслух письмо от заочницы и теперь, глядя в потолок, полулежал на самодельной раскладушке. Салыч был моложе всех.
Пили густо заваренный чай с грохотульками. В очередной раз Салыч отхлебнул из жестяной кружки, фыркнул и сказал:
— ...так чта, всё устаканим, братва! Главное не ссать!
— Ну, как знаешь... я бы не поехал бы в село из города... — протянул Лапшин, поигрывая леденцом.
— Вася, ты мордвин что ли? По-русски говорю — глушь там! Тайга! Ни заводов, ни пароходов, нихера... Водки обычной взять негде! Мужиков не хватает! Туда и поеду. А куда мне ещё?
Гриша передал кружку по кругу, шмыгнул носом, прошепелявил:
— Езжай-езжай. Халтурку, может, найдёшь там, да?
— Работать и в поле можно, заместо коня! — захохотал Салыч — А куда я... в этом, в городе-то пойду, да?
— Чёркни чё да как. Может и я потом... — Гриша похлопал Салыча по плечу.
В закуток, где они беседовали, просунулась из-за двери голова шныря. Увидев его, Гриша неуклюже поднялся и, подволакивая отсиженную ногу, заковылял прочь. Салыч продолжил:
— Честно, чем-то она привлекает меня. Ни мата от неё, ни нытья... Чистая, в общем. Они там верующие все, конечно.
У долговязого — он весь похож был на затаившегося геккона — поднялись веки:
— Ты прямо завтра подъедешь туда?
— Да я не могу понять — успею я, не успею к вечеру. Хозяин даст на такси, тады успею...

Утром Салыч сдал тюремную одежду на складе, получил свою. Потом он зашёл в кабинет к начальнику, забрал паспорт и бумаги об освобождении. В кассе получил деньги. Несколько часов ехал через лес. Когда он сошёл на автобусной станции в райцентре, солнце стояло в зените. Это был небольшой глухой городок, застроенный при царе горохе и обнесённый при Сталине быстро почерневшими от воды бараками в два этажа. На дорогах никого не было. Тут и там во дворах сушилось бельё на верёвках, возле помоек стайками бродили псы и курицы, иногда попадались гуси.
Держалась невероятная духота. Салыч снял куртку, расстегнул пуговицы на рубашке, достал блокнот с адресом. Отслеживая номера домов, пошёл вдоль улицы, пока не заметил припаркованную в бурьяне «буханку». Её он и искал. Салыч щёлкнул языком, как привык это делать за время отсидки, поправил рубаху и скрылся в подъезде. Дверь ему отворил толстый свиноглазый мужик с голым волосатым животом. Салыч протянул руку:
— День добрый! Я по поводу — довезти. Тебя это... предупредить должны были...
Пузан сделал непонимающее лицо, поздоровался:
— Коля. Привет.
— Салыч — назвался Салыч.
— А... ну-да — пробубнил толстяк — К сектантам, пра-льно?.. Пятихатка.
Салыч кивнул и начал спускаться вниз:
— Ну давай, я внизу подожду...

«Буханка» упрямо шла через лес. Полузаросшая ухабистая дорога петляла вправо и влево, вверх и вниз, превращалась то в сплошной песчаный откос, то в лесной ручей. Ехали долго. Салыч спросил:
— Маленькая деревня-то?
— Увидишь.
— Часто, что ли, мотаешься к ним?
— Да ну не часто... Я инструмент в основном вожу. Там, продукты какие... по мелочи.
— А платят чем?
Пузан прикрыл один глаз от неудовольствия, бросил косой взгляд:
— Дх-хеньгами — чем!.. Они какой-то бальзам на травах делают... Я в Москве десять флаконов за сто косарей сдаю. Так что деньги у них есть.
— Пенсии, письма тоже ты возишь?
— Они пенсии не получают никто.
— Как это?
— А вот так. Да счас приедем уже. Сам всё увидишь.
Ехали через поле. Солнце скатывалось к лесу, у горизонта над озером громыхала гроза — прошла стороной. Близился вечер. Вдалеке за невысоким кустарником уже вырисовывались крыши домов, когда, не доехав трёхсот метров, толстяк остановил машину у обочины и несколько раз продолжительно посигналил. Потом он приоткрыл дверь, закурил и откинулся в кресле.
— Всё! Приехали!
Салыч высунулся из окна, вгляделся. Издалека нёсся чуть слышный голос, бормотавший что-то очень похожее на проповедь.
— Гонишь что ли? Давай до конца-то довези...
— Нельзя.
— Почему н-нельзя?
— А это, вон, у них спроси — почему...
Возле зарослей тем временем началось какое-то мельтешение. На дорогу вышла женщина в длиннополом сером сарафане и, улыбаясь, засеменила навстречу машине, а позади, то выглядывая на дорогу, то вновь прячась в кустах, сновали любопытные дети.
— Всё, давай-вылезай. Поеду я.
Салыч нарочито неспешно доставал сигаретку:
— Чё, торопишься куда?
Коля занервничал:
— Ёптель, ну давай подождём, пока она подойдёт. Потом в глаза поглядишь ей. Потом...
— Ладна-ладна, шучу я!
Салыч взял свои вещи, расплатился и соскочил на дорогу. Коля пожал ему руку на прощание, кивнул в сторону приблизившейся толстухи:
— Она?
Салыч, как мог, скрывал улыбку.
— Она в-вроде.
Это была Наида, заочница Салыча.

Вместе они вошли в затерянное посреди первобытной тайги поселение. Посёлок естественным образом смешивался с реденьким лесом. После жизни за колючкой это казалось странным. Возле крайнего дома их встретил щуплый старик лет семидесяти, в выцветшей однотонной одежде — староста. Всё ещё улыбаясь, Наида что-то шепнула Салычу на ухо и указала дом на окраине, после чего отошла в сторонку — мужчинам нужно было поговорить. Староста повёл Салыча вдоль пустынной улицы. Всего два десятка строений, сплошь бревенчатые избы: бани, сараи, дровницы. Электрических столбов, как и проводов нигде не было.
— Родители, говоришь, умерли. Жены нет. А где жил-то между отсидками? — поинтересовался староста.
— А-а... — махнул Салыч — Где я только не жил...
— Я тебя предупреждаю сразу. Ты человек-то ведь новый. Ты когда увидишь, как мы живём, ты не пугайся. Знаешь, мы ведь пятнадцать лет тут. Знаешь, почему? Потому, что у нас вера есть. По-другому не смогли бы. Да ты потом сам поймёшь. Но мы не фанатики, не сволочи какие-нибудь, как попы, ты не думай. У нас всё добровольно и хорошо. От государствия мы не зависим. Потому нам тамошние законы по боку. Мы даже пенсии не берём. Потому что их пусти сюда с пенсиями, они начнут налоги драть... Не надо ничего. Сами справимся. А вот чтобы одиноких стариков, детей или инвалидов брошенных — этого у нас нет. Община никого не бросает. Одна проблема, мужиков не хватает...
Тихим шагом они подходили к центру посёлка и, чем ближе он был, тем громче и чётче звучал голос проповедника. И как-то уж слишком мало походило говоримое им на проповедь. Когда вышли на пятак, Салыч увидел круглый терем без окон с чудаковатой вращающейся дверью и конусообразной крышей, наверху был укреплён динамик. Вокруг терема сидели на траве люди, в основном женщины зрелых лет, хотя встречались и мужчины. Сидели и ревели. Из динамика на всю округу разносился страдающий мужской баритон:
— Я не могу так... Я не знал, что это такое, когда шёл сюда. Выпустите меня-я... Ну, пожалуйста. Откройте дверь, я вас очень прошу-у... Звери вы или люди! Откройте... Ну пожалуйста-а!..
Салыч встал, как вкопанный. Бабы, дети и немногие мужики, все сидели на ковриках вокруг терема и размазывали слёзы по лицам. Староста приобнял новоприбывшего:
— Вот так проходит наша молитва. Грм, туда... в терем... вошёл дух... Грм... Это как бы... Но счас не с руки объяснять. С годами...
Салыч, наконец, совладал с собой и даже усмехнулся в ответ:
— Короче, он по-моему назад просится — дух ваш. Не?
— Это тяжёлый выбор... Но каждый делает его сам. Его дух скоро преобразится и получит тело.
— Да ладно, может всё-таки надо его выпустить...
— То, что ты сейчас слышишь, это минутна слабость. — перебил староста, — Он скоро прекратит... Всё не так, как тебе кажется. Поживи, освойся и всё поймёшь.
Салыч качнул головой в знак согласия, сощурил глаза. Динамик по-прежнему взывал к людям:
— Пожа-алуйста... Выпустите, я же не знал... Не думал... Пожалуйста. Не надо... Я же жить хочу... Лена, ты слышишь? Попроси старого, Лен...
Одна из плакальщиц вдруг не выдержала и поползла к терему, но её тут же остановили другие женщины. «Не надо, не надо! Успокойся!» — причитали они, сообща уводя её прочь. Рыдания тем временем перешли в какое-то истерическое восхваление своей жизни, это звучало так, как будто отчаявшийся человек предпринимает последнее волевое усилие с тем, чтобы взять себя в руки, и встать на тяжёлый, но благородный путь мученичества:
— Я славлю великое счастье... Господи, да за что мне?! Я славлю... Я славлю счастье Великого Перехода. Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю... Я был слеп и прозрел... Я был...
Староста торжествующе заглянул в глаза Салычу.
— Вот же бедолага — сказал Салыч сочувственно.

Как оказалось, Наида и впрямь хозяйствовала одна в доме: ни детей, ни мужа у неё не было.
Вечером Салыч с удовольствием парился в бане. То была настоящая русская баня со всеми прибамбасами, включая квас и крапиву. После помывки Наида поставила на стол самогон, закуской по случаю знакомства стал шашлык из баранины. Салыч был рад приёму. Ночью, при свечах, пока за окном лил дождь, они трахались.
В очередной раз они разнялись, и Наида тяжёлым дыханием случайно загасила свечу. Чтобы зажечь, пошла за спичками.
— Налей чайку — бросил Салыч вдогонку.
Наида подошла к печке, разлила чай в кружки. Салыч спросил:
— А чё, не предадут нас анафеме, за то, что мы так?
— Как — так?
— Ну, без свадьбы... так... запросто тут?
Наида возвратилась к постели, с улыбкой подала чай:
— Миленький, у нас это не запрещено... Это ж естественно!
— Х-х! Странная какая-то религия у вас...
— У нас принято ценить жизнь, потому что всему бывает конец. Вот главное правило... А чтобы никто не забывал, существует дух.
— Это который там в тереме ныл? — ухмыльнулся Салыч
Наида сидела на кровати спиной к нему и вдруг ссутулилась, закрыла глаза рукой и начала всхлипывать, совсем как ребёнок. Салыч коснулся её плеча:
— Давай, приляг... Да чё ты завыла?!
Наида легла под одеяло, прижалась к его плечу, и Салыч снова стал задирать ночнушку.

Утром пришёл староста и направил Салыча на пасеку — нужно было сколачивать новые улья.
На пасеке работал ущербного вида мужичок с кроличьими зубами, Игорь. Поодаль весело галдели молодые девушки — они мазали скот маслянистой жидкостью. От напарника Салыч узнал, что запах этого состава отпугивает слепней и мух, и что у большинства здешних девушек нет ни мужей, ни поклонников.
Игорь пахал как одержимый, Салыч же только болтал и лишь изредка, как бы с высоты своих понтов, подавал доски или инструмент. Закончив дело, девушки двинулись в сторону посёлка. Салыч приметил в толпе высокую и худую блондинку с узкими бёдрами; смеясь, она скакала среди толпы, то и дело кокетливо отбрасывая чёлку со лба. Спросил:
— А это кто? 
Игорь обернулся и в ту же секунду над посёлком раздался голос. Мгновенно прекратились шутки и игры, сошли улыбки с девичьих лиц.
— О! Опять там ваш этот муэдзин заголосил. Чё он всё поёт там?
Напарник глубоко и горько вздохнул:
— Сегодня мы есть, завтра нас нет... Сегодня нам хорошо, завтра плохо. Мы должны постоянно помнить про это, понимаешь?
— Не понимаю я этого.
— Потом поймёшь... — вздохнул Игорь, — Тебе, может, помочь чего? Хочется, может, чего? Если надо, ты только скажи, брат!
Эта всеобщая склонность к плачу как будто предпосылала что-то тревожное. Салыч сказал:
— Да. Сладкого хочется. Шоколадку что ли. У вас здесь не густо с этим, я смотрю.
У напарника дрогнул голос, с видимым участием он произнёс:
— Брат, у меня есть дома. Мы счас доделаем, пойдём ко мне. Я тебя чаем напою. Пойдём, а?
— Хм... Ну, пойдём...
После молитвы, Игорь повёл Салыча к себе. Сначала ели окрошку, затем пили чай с «Цитроном». Салыч спросил о деньгах:
— Много тебе за улья-то обещали?
— Мы денег не получаем тута.
Игорь вылез из-за стола, достал с полки печенье, высыпал в корзинку. Салыч продолжал:
— На что ж вы живёте, я всё никак понять не могу?
— Мы живём общиной: каждый выручает другого.
— А покупки, вот, печенье опять же... К примеру, захочу я завтра телевизор и-и... что тогда?
На крыльце часто застучали сапоги, и в комнату впорхнула девушка, та самая, которую Салыч приметил на пасеке. Она смутилась, ойкнула и убежала в комнату. Весело крикнула своё «здрасьте» из-за стены.
— Брат, у нас здесь нет электричества, — отвечал Игорь, — но того, что есть для тебя никто не пожалеет, поверь.
— Дочка твоя?
Голос Салыча прозвучал глухо. Он глядел прямо перед собой, помешивая ложкой остывший чай, и ждал реакции. Ненадолго повисла пауза, потом Игорь сказал:
— Брат, хочешь её?
Салыч поднял глаза, нахмурился, вынул ложечку из чашки и вновь пристально посмотрел на хозяина — выражение лица у того было как у блаженного. Это рассмешило Салыча, он скривил рот и проговорил:
— Давай.
— Поди в комнату. Она не откажет.
Салыч захихикал, но хозяин оставался серьёзным и говорил, кажется, откровенно. Мучимый сомнением, Салыч ещё раз вопросительно посмотрел в глаза Игоря.
— Поди-поди — подтвердил тот.
Салыч осторожно поднялся, аккуратно задвинул стул и пошёл вразвалку к двери.

Не прошло и месяца с того дня, как Салыч освободился, хотя в зоне о нём уже успели забыть. Поэтому, когда отрядный сказал Лапшину, что ему пришло письмо от Сальникова, тот удивился,
— А кто это?
— Я откуда знаю?.. А! Может от Салыча?
Перед отбоем Лапша вскрыл конверт. Салыч писал:

Вечер в хату братела!

Лафа! Живу на природе хожу на рыбалку каждый день а работает пусть дядя сеня! Лавэ тут не нужно. Бледей хуева горка, у меня уже гарем. Старая готовит, с молодой, с Анькой, сплю. Мусоров нету мужиков почти никово нету а которые есть тупые алени. Тока я пока не знаю кто у них за смотрящего. Молчат суки. Короче я, ща думаю а может у них вобще хозяина нету? Тогда я тут как кум хули. Особо на распостраняйся. Звонка дождёшься приезжай в гости осмотришься тут посёлок маленький всё есть приезжай. Тебе воровского фарту да мастёвую карту! Покеда.
Салыч.

Салыч по невольничьей привычке опасался, что конверты на выходе могут вскрывать и отправил своё письмо тайно, через «буханщика» (так он окрестил Колю). Правда и в Коле он не был уверен, ему казалось, что тот вполне мог прочесть письмо. А это допущение ему почему-то дико не нравилось. Но когда Салыч спрашивал себя, кому «буханщик» мог бы ссучить его, ответить было нечего.
В первые дни главным управителем и распорядителем он посчитал старосту, но с течением времени выяснилось, что это не так — староста лишь устраивал общий быт, а на деле всё определял плач, или вернее эффект производимый им на сектантов. Едва голос начинал вещать, общинники бежали на помощь ближнему, делились одеждой, деньгами и продуктами, жалели и утешали друг друга. Тогда Салыч подумал, что может быть действительным смотрящим является тот вечно запертый в тереме человек. Чтобы проверить это, он решил походить на проповеди и слушать их от начала до конца. Но каждый день голос из динамика ныл об одном и том же: он жаловался, что не знал «как это трудно» и просил освободить его, потом вдруг спохватывался и сквозь слёзы начинал «славить счастье Великого Перехода» или же сначала славил, а после начинал рыдать. Но никогда в этих слёзных монологах не было никаких напутствий или указаний общинникам.
Тогда Салыч решил, что может быть с наступлением темноты к «бедолаге» ходит староста, чтобы перемолвиться с ним насчёт хозяйствования. Две ночи подряд он ходил караулить. Но и это оказалось напрасным — даже после заката никто не входил в терем и не выходил из него.
Оставалось неясным, что нужно делать, чтобы завоевать себе авторитет в этой среде. Всё, чему Салыча научила тюрьма, было совершенно неприменимым здесь: если он приставал к молоденькой девушке, та с удовольствием отдавалась ему, хотя бы у неё и был готовый жених; если в гостях он видел какую-то вещь, которая ему нравилась, ему тут же её дарили; когда он отказывался работать, никто не капал ему на мозги, в попытке заставить — словом, всё вокруг было разрешено. И тогда он занервничал. И больше всего Салыча нервировало то, что никто из поселян не вёл себя так, как он. Это было странно и неестественно. Люди работали от зари до заката без скандалов, без дележа средств и выгод; никто не грубил, не спорил и не выяснял отношений, хотя иногда Салыч читал по лицам, что им этого хочется.
— Раз хочется, значит надо дать! — шепнул он в сердцах и решил кого-нибудь показательно отмудохать.

Салыч проснулся в десятом часу. С похмелья в башке тяжелело, болел зуб. Салыч вывалился на улицу, побрёл вдоль посёлка. Навстречу шли трое: мальчик и две девочки, все лет по пятнадцати. Расставив руки, Салыч поплыл на них, заревел:
— У-у-у бля-ять, сявки маленькие!
Девочки развернулись и побежали с весёлым визгом. Мальчик тоже было повернулся, но передумал и встал у забора, вроде — завязать шнурки. Салыч сощурился:
— Чё такое? Сюда иди, гребень дырявый!
Мальчик молча подошёл. Салыч огляделся. Две женщины копались на огороде. Горбатый Ионафан подлатывал печную трубу на крыше. Невдалеке был дом старосты. Обстановка, что называется, располагала. Салыч схватил подростка за волосы и с силой ударил его ботинком в пах. Тот взвыл и рванулся прочь. Салыч выпустил его, чтобы тут же толкнуть в спину, отчего мальчик упал в траву. Салыч наступил ему на руку и стал давить. Мальчик заныл от боли.
— Й@баный-смешной, хули ты ноешь? — ехидничал Салыч.
Со двора выползла неуклюжая баба, пошла мимо. Дед Ионафан, как не бывало, латал свою трубу. Салыч заорал:
— Чё, а?.. Нормально?! Нормально?!
— Что ты делаешь?
Позади в четырёх шагах стоял староста.
— А чё — нельзя?! — провоцировал Салыч — Чё ты можешь-то, бл@ть?!
— Почему нельзя. Обычная злоба, ничего особенного... У нас всё можно.
— Вот и съ@би отсюда, пидрила старая!
Салыч отошёл от подростка, харкнул наземь. Хлюпая носом, мальчик поднялся; стискивая окровавленную руку, захромал прочь. Толстая баба сейчас же бросилась утешать его. Салыч только раззадорился:
— Вот с-суки, а! Сговорились!
И в этот момент над посёлком зазвучал рыдающий голос узника. Все, включая подростка, обернулись. Толстая баба заплакала ещё горше и стала целовать изувеченную его руку. Народ повлёкся в центр, к динамику.
— Какого хера?! — заорал Салыч — Что вы творите, бл@-ять! Вас топором руби, вам пох@ю! По-х@-ю! Вы же... вы все еб@ну-утые, алё!
— Тебе плохо? Пойдём со мной, брат, пойдём. Общий плач очищает.
— Очнись, дед, я пи@дюку руку сломал счас!
Салыч решил выебать мозг старосте и пошёл за ним следом, а тот всё твердил:
— Ничего-ничего, скоро дух получит тело и...
— Да какое... Кого ты духом-то называешь, а?! Пидара этого в тереме?!
— В тереме обитает дух властителя.
— А-а, значит всё-таки этот главный у вас... бедолага. Ну, пойдём.
Салыч бодро зашагал вперёд. На пятаке перед теремом расселись общинники. Из динамика доносились всё те же страдающие возгласы. Салыч вдруг понял, что нужно сделать, чтобы разломать этот тупой уклад — надо было нарушить единственный запрет, то есть освободить узника.
— Сто-ой! — закричали в спину, когда Салыч побежал к терему. Люди схватили и повалили его. Бабы повисли на руках, упрашивая не открывать дверей. Плачущие мужики теснили, говоря:
— Не надо! Ты не знаешь!..
— Остановись! — увещевал староста.
Салыч отбрыкивался, толкал баб и детей, плевал в небритые рожи.
— Идите вы нах@й со своим бредом!
Ему, наконец, удалось вырваться, и он влетел в двери терема. Едва он вошёл, раздался щелчок, где-то что-то ухнуло, и дверь захлопнулась за его спиной. Это было неприятным. Голос, не переставая, твердил свои мантры.
— Эй! — позвал Салыч и, протянув руку, стал шарить ею вокруг себя. В самый центр терема сквозь отверстие в конусе крыши опускался столб света. Салыч подошёл ближе. Выше, в двух метрах над ним был уступ, на уступе стояло что-то тёмное. Красная точка мерцала в полутьме.
— Эй! Слышь? — спросил он.
Никто не отозвался. Голос по-прежнему слёзно просился на волю. Что-то злое и горькое рождалось в груди. Салыч подпрыгнул, в попытке зацепиться за уступ, но не дотянулся до него и упал. Вставая, случайно подхватил с пола какую-то книжицу; поднёс её к свету. Это был «Молитвослов». На влажной пожелтевшей бумаге чернели буквы: «Я славлю великое счастье, выпавшее на мою долю, счастье Великого Перехода...»
Салыч отбросил книжку, заорал:
— Э-эй! Народ!.. Люди-и!
Он подбежал к двери, попытался нащупать ручку или замок, но вместо этого почувствовал на брёвнах глубокие следы от скобления. Он отпрянул, прыгнул на стену, надеясь зацепиться за что-нибудь, но стены были голыми и сырыми. Сверху послышался лёгкий шорох. Задрав голову, Салыч глядел, как возле мерцающей красной точки высветился экранчик, а потом на нём проявились и поехали электронные латинские буквы — GOOD BYE! После этого точка погасла. Дух получил тело. Голос стих.