Яма

«Пока вы не сделаете бессознательное сознательным, оно будет управлять вашей жизнью, и вы будете называть это судьбой».

(Карл Юнг)

 

На подоконник впорхнула серая сойка. Помню, подумал тогда ещё: птица — добрый знак.

Я смотрел в глаза друга и понимал, что дальше убеждать его бессмысленно. Но всё равно попробовал:

— Саш, сколько лет мы знакомы?

Сомов выглядел утомлённым, даже несмотря на два выпитых эспрессо:

— С садика. Я к вам в группу в последний год перешёл. До этого…

— В Кейсарово, — перебил я Сашку. — Два года тебя там нянчили. Десять лет школы мы вместе. Пусть и не за одной партой, как с Юркой. Но десять лет! Сань. Я на свадьбе у тебя был, детей крестил.

Сашка вздохнул:

— Ровно сорок лет я насчитал.

Я почувствовал, что за такой сентиментальный островок можно зацепиться:

— Сорок лет. Практически всю жизнь. И ты в такой момент продолжаешь смотреть на меня глазами врача?

Сомов закурил:

— А какими должен?

— Друга.

— Так и есть. Но и ты меня пойми. Я твой лечащий врач.

— Да, но…

— Ты себя на моё место поставь, Вадим. Я с Юркой только вчера разговаривал. Он вообще не понимает, о чём идёт речь. А ты такого наворотил. Его жена просто в ужасе была. Родители чуть с ума не сошли. На девушку практически напал. И сама история разве не дичь? Ну вот как мне тут только другом быть, старик?

Сойка повертелась и мгновенно взвилась в небо. Мне кажется, что птицы в момент взлёта испытывают безграничное чувство свободы. Особое наслаждение восторгом полёта.

— Пожалуй.

— Что?

Сашка с тревогой посмотрел на меня:

— Я говорю, пожалуй. Птицы действительно испытывают восторг.

— А разве я это вслух сказал?

— О-о-о, — протянул Сомов, вытирая очки о краешек белого халата. — Ты утомился. Я думаю, на сегодня хватит.

Я вздохнул и размял затёкшую шею:

— Ты, наверное, прав, Саня. Я действительно очень устал. Но задумайся ещё только вот о чём. Мы знакомы сорок лет. Я помню, что ты два года своей жизни провёл в Кейсаровском детском садике №28. То есть с памятью у меня полный порядок. Но при этом веду себя как полный шизофреник, хотя все остальные признаки болезни у меня отсутствуют?

Сомов кивнул:

— Да, Вадим, это действительно несколько странно. На сегодня прервёмся, а завтра…

— Саш, а я про птиц, правда, вслух сказал? Я был уверен…

Мой друг выглядел искренне удивлённым:

— Про каких птиц, Вадим?

 

***

 

Юрка Верещагин поезда сильно любил. Машинистом хотел быть непременно. Чтобы форма отглаженная. Чистые составы. Подстаканники. Тамбуры. Разговоры. Промежуточные станции. Перегоны. Диспетчера. Стук обходчика. Люди. Вокзалы.

А Вовка Слива его бывало подначивал:

— Это я машинистом стану. У меня ум в башке, а ты троечник. Кочегаром у меня будешь. Углемётом. И смотри, не филонь, бедолага, а то ссажу под Сызранью и будешь потом с отмороженной жопой по скользким шпалам пёхом шпарить.

И смеялись все. Все, кроме Юрки Верещагина. Юрки «Кочегара».

 

Вовку Сливу в Афгане нашей же миной на куски разорвало. Попали под шквальный огонь в ущелье. Душманов тьма. Жара, как в аду. Боекомплект на нуле. А у них двое раненых. Вовка в ногу, на вылет. Один тяжёлый. Пытались отходить, раненых на себе тащили. И подорвались. Вовка посмертно орден Мужества получил. Дело его в архиве теперь. Наверное.

А друг мой Юрка Кочегар стал капитаном речного парохода. Хоть и закончил мореходку. Забавно, да? Ну нет у нас моря. А река есть. Полынь. Вот по этой самой реке Юрка Верещагин и водил свою белоснежную посудину. И если я бывал на мосту в тот момент, когда он под ним проплывал, то я от всей души смачно плевал ему на палубу, а он отдавал мне гудок и залихватски махал белой фуражкой из иллюминатора капитанского мостика.

Так должно было быть и в тот злополучный день. В четверг.

 

***

 

— Смотри, сынок, сейчас белая лодочка проплывёт, — молодая женщина развернула коляску к перилам моста и показала пальцем на выплывающий белоснежный нос Юркиного «Стрижа». — Смотри, малыш, сейчас капитан гудок даст.

Услышав про гудок, я застыл. Откуда она знает? Может быть, этот самый гудок — совсем не наша с Юркой сентиментальная фишка, а обычный протокол речного пароходства?

Я был расстроен и даже хотел спросить об этом женщину, но та вдруг пронзительно закричала:

— Господи! Господи, смотрите! Что это?

Метрах в двухстах от «Стрижа» стала раскручиваться огромная чёрная воронка, которая, стремительно вращаясь, буквально буравила реку насквозь. Яма была зловеще исполосована непрерывными бликами молний, над которыми тугой серой пеленой ложился вязкий, как болотная топь, туман.

Страшно закричали пассажиры. Кричали все, кто видел это с набережных. На мосту останавливались машины.

Примерно через восемь секунд пароход Юрки, словно кричащий в агонии белый кит, бесследно исчез в дьявольской пасти, которая мгновенно схлопнулась и, немного раскатившись по обоим берегам Полыни, позволила древнейшей реке продолжать её непрерывный бег по знакомому руслу.

 

Потеряв дар речи, я обернулся и увидел, что женщина с ребёнком опускается на колени. Ей явно было плохо. Я подбежал и попытался поддержать её, но она вдруг опёрлась на меня и, развернувшись, прошептала:

— Там на углу телефон-автомат… Бегите. Скажите Юркиной жене…

Странно, но в тот момент я помчался, как по приказу. Это уже подбежав к телефонной будке, я поймал себя на мысли о том, что молодая мама откуда-то знала, что это пароход Юрки. И почему она сказала, чтобы я звонил его жене? И мне бы вдуматься в это поглубже. Остановиться. Посмотреть по сторонам. Но тут из будки вышел какой-то мерзкий дядька. Он махнул в сторону телефона и коротко бросил:

— Сломан. Детишки, мерзавцы. Уши бы оторвать падлюкам.

Потом сплюнул и пошёл вверх по улице. А я решил вернуться и посмотреть, как себя чувствует женщина с ребёнком и что происходит на набережных.

Женщина сидела на корточках и протягивала ребёнку голубую погремушку. Я перешёл с бега на шаг и, подойдя, сел, прислонившись спиной к перилам:

— Телефон сломан. Как вы узнали про Юру? Мы знакомы?

Повернувшаяся ко мне девушка вскрикнула:

— Отойдите от меня! Господи! Кто вы такой?

Из её коляски выпала пластиковая ножка куклы, бутылочка воды и сборник стихов Тютчева. Вокруг была тишь и благодать. По обеим сторонам реки, под готическими сводами каменной набережной степенно прогуливались утомлённые горожане, вдыхая запах цветущих каштанов, абрикос и шелковиц. Садилось солнце.

 

Ирке, жене Юры, я звонил уже из дома. Кочегар и правда был в рейсе. Связь с ним пропала примерно сорок минут назад. Поэтому я, как мог, попытался объяснить всё то, что увидел на мосту, и попросил в том случае, если появится связь с Юркой, обязательно дать мне знать и сейчас пока никак не реагировать на всё от меня услышанное. Возможно, вообще нет повода для беспокойства.

С Иркой случилась истерика. Сразу. Она пронзительно, с хрипотцой заголосила что-то бессвязное.

Я попытался успокоить, но в этот момент услышал, как в её дверь позвонили. Вопящая Ирка как-то дошла до двери. Я услышал, как звякнули ключи, раздался скрип, и Ирка прокричала по-вороньи, резко:

— Юра!!!

Осознав, что Ира в беде, я бросился к машине и сразу же рванул на Липецкую. Летел на красный. Нарушал, как мог. Я был на месте через двенадцать минут и, обнаружив приоткрытую дверь, осторожно протиснулся в прихожую.

Крадучись вдоль стены и стараясь не зацепиться своим рюкзаком за капюшон детского плащика, я вдруг встретился глазами с заспанной Юркиной дочкой Машенькой, которая, узнав меня, громко спросила:

— Дядя Вадим! Вы в прятки играете?

Потом помню перекошенное яростью лицо Юрки и какой-то тёмный предмет в его левой руке, которую он обрушил мне точно в висок.

 

***

 

— Блядь, Саня, она умоляла меня позвонить! Я клянусь тебе! Кричала: Господи, смотрите! Что это?

Я потёр потяжелевший лоб:

— Пол города это видело! Суббота!

— Успокойся. — Сашка поднял руку, — Допустим. А что с тем мерзким человеком возле телефона?

Я отхлебнул из стакана:

— А вот с ним как раз всё не так просто, друг.

— В каком смысле?

— Понимаешь, Саня. Я могу дать хер на отсечение, что это был Вовка Слива. Только старый. Когда я к девушке рванул, он показал мне средний палец и прокричал: Кочегаром у меня Юрка будет. Углемётом!

Сомов искренне вздохнул:

— И вот тут у нас проблемы, Вадим. Все и сразу. Вовку Сливу в клочья разметало где-то под Кандагаром много тому назад. Девушка на мосту говорит, что играла с куклой. Ей двенадцать, Вадим. Её родители у меня под дверью каждый день.

— Да ей лет тридцать было, Саня!

— Вадим…

— Нет, Саш, ну послушай! Зачем мне врать? Я же признаю, что позвонил Юркиной жене. Я бы и так это сделал. Но тогда для чего мне выдумывать что-то про эту девушку? Подумай. И ребёнок был живой, а не кукла. Ты же видел анализы. Ни алкоголя, ни наркотиков. И с чего бы мне Вовка Слива привиделся? Только он мог про Кочегара такое завернуть: Кочегаром у меня будешь. Углемётом. И смотри, не филонь, бедолага, а то ссажу под Сызранью и будешь потом с отмороженной жопой по скользким шпалам пёхом шпарить. Помнишь?

Сашка показал на лежащие на столе бумаги:

— Ни одного свидетеля, Вадим. Ни одного.

— Да сотни! Сотни там были, Саня! Ну что, я с ума сошёл?

Сомов пожал плечами:

— Я думаю, там, на мосту произошло что-то, что привело твой мозг в состояние перманентной защиты. Очень сложная штука. Психологический парадокс. Ты видел яму? Мы сходимся к этому уже много часов подряд.  Ты видел гигантскую яму, которая на глазах у половины города в одночасье поглотила пароход Юрки Верещагина по кличке Кочегар, вызвав совершенно безумный переполох в самый канун Чистой Пятницы?

Сашка показал мне на рукопись:

— Смотри, ты сам это написал. Видишь? Читай сам: Яма была зловеще исполосована непрерывными бликами молний, над которыми тугой серой пеленой ложился вязкий, как болотная топь, туман. Это же ты написал, Вадим?

— Стиль мой. Но, Сань. Ты же сам просил подробностей. Я описал, как мог.

Саня засмеялся:

— На шестнадцать страниц накатал? Графоманище.

— Вдохновение.

Сомов наклонился и прошептал мне на ухо:

— Может, каких таблеток тебе добавить?

Потом засмеялся и вышел из палаты, коротко бросив в дверях:

— Отдыхай.

 

Профессор Сомов вернулся в свой кабинет, где его уже ждал коллега.

Вовка Слива показал пальцем на монитор, по которому следил за палатой Вадима:

— Я всё слышал. Это провал, Саша.

Сомов кивнул:

— Согласен. Хотя я очень надеялся.

— Да, — перебил Вовка. — Безусловно. Шансы были. Всё эта яма проклятая. В ней и разгадка, надо полагать.

Вовка распахнул форточку и с горечью в голосе сказал:

— И как мы теперь объясним ему, что Юрки никогда не было? В чём польза такой терапии? Это жестоко, Сань.

Сомов отмахнулся:

— А что ты от меня хочешь?

— Правды для него, Сомов. Правды.

— Это убьет его психику!

Вовка кивнул:

— Но так разве лучше?

Профессор Сомов придавил медицинскую карту Громова ониксовым пресс-папье:

— Как объяснить человеку то, что его зовут не Вадим Громов, а Иван Огарёв. Что ему не сорок шесть, а всего девятнадцать. И что все его друзья и знакомые — не реальные люди, а персонажи из придуманного им романа. Как это объяснить Ване? Как рассказать о том, что я никогда не был в Кейсарово. Даже не знаю, где оно находится. Что мы не одноклассники. Что нет никакой реки Полыни и что всё происходящее вокруг него — глубокая затянувшаяся галлюцинация, которую он непрерывно продлевает, давая имена и роли всем тем, кто подходит под придуманные им образы. А, Вовка?

Вовка Слива, он же профессор Егор Андреевич Савенков ободряюще похлопал коллегу по плечу:

— Ничего. Мы за него ещё поборемся. Хотя, знаешь, Сашка, иногда мне начинает казаться, что я и ты тоже — только вымышленные персонажи его неизлечимой фантазии.

Потом подумал и добавил:

— Нужно придумать какую-то новую игру. Надо как-то уберечь его от той самой ямы, куда неминуемо падает Юрка Верещагин, утягивая за собой всю логику и искалеченные смыслы больной и измученной души Ванечки.

Профессор Сомов устало кивнул:

— Будем думать, Егор. Будем думать.

***

Из рукописи пациента Ивана Огарёва (Вадима Громова):

«На следующий день я очнулся в частной психиатрической клинике, где прибываю и поныне. Меня лечит друг моего детства Сашка Сомов, ну а он, светило-самородок, уж точно что-нибудь придумает».