Доживем до обеда

— Я... счастлива.

Это вырвалось из меня, как кашель или чихание, почему-то с упреком в голосе. Вряд ли он ухватил интонацию. Зато он слышал — совсем рядом — звон металлической посуды, шарканье десятков шлепок и сланцев по сухой земле, взрывные смешки, чувствовал, вероятно, тяжелый запах щей с тушёнкой.

Это счастье было не похоже на то, что я испытала, получив первую и далеко не последнюю премию на работе за лучший текст номера.

Это было не похоже на выныривание в утро из шахты сна после приема накануне двойной порции нейролептиков, выныривание с совершенно иррациональным ощущением триумфа: как будто вот только вчера я написала свой «Реквием».

Или на то, как мы сидели втроем на бревне — я, Лерка, и Маринка — толстые, ненакрашенные, в платках, у монастырской стены на острове Свияжск неподалёку от Казани, пили кефир, ели скоромные бутерброды, передавая их друг другу с осторожностью и нежностью, как пряничных детей, и вдруг почувствовала я, что платок на нас наброшен один на всех, и разговор льется от сердца к сердцу, разговор ни о чем, лишь о том, что мы собрались, не ведая того, втроем во имя Четвертого, и умылись благодатью Его (и я поняла, что же это такое на самом деле — монастырь).

Другое оно было, это счастье.

Счастье, школяр Шестопал, это когда тебя, понимая, прижимают, вжимают, сдавливают, раскатывают, не отпускают. Счастье — это такое удовольствие, которое может утянуть за собой даже шлейф раскаяния. Счастье — рефлекс, задел щипком струну между прилежащим ядром головного мозга и точкой к. — и оно туточки, неуместное, непристойное, как желтая лужа под партой второклассника.

Он прошептал мне над ухом: «Громко ты, прости. Я обедать». И через полминуты вылез из моей палатки, рывком закрыв за собой застежку-молнию.

Счастье — это когда из тебя не вынимают.

До самого обрыва струны.