Портрет

— Я Генриетта, Генриетта! — Арина Витальевна заламывала руки, пытаясь изобразить на своем лице страсть и высокомерие одновременно.

— Это невыносимо, — орал Марлен Петрович, швыряя пьесу, — вы похожи не на великую — артистку, а на идиотку.

— Кто мешает великой артистке быть идиоткой? — парировала Арина Витальевна.

— Все, все мешает! — продолжал орать Марлен Петрович, нелепо прыгая по разбросанным листам пьесы.

В пансионате «Волна» города Анапа репетировали пьесу Марлена Вырина «Сцена». Он же был руководителем кружка художественной самодеятельности. В прошлом — актер детского театра Сызрани, Марлен Петрович совершенно не рассчитывал на то, что в пансионат, где он работал уже три года, приедут дарования уровня Сары Бернар или, на худой конец, Валентины Теличкиной. Но такого «тугого» заезда не было давно. И ведь именно сейчас он решил «обкатать» труд всей своей жизни, величайшую (как он считал) и пока единственную его пьесу о судьбе трагической актрисы, непонятой и непризнанной, — Генриетты Быкович. Героиня была вымышленная, но у нее имелся прототип — любимая женщина Марлена Петровича Валентина Иванова, актриса того же, детского, театра. Полжизни она была вынуждена играть Ниф-Нифа и Машеньку из «Трех медведей», ночами заучивая монологи Донны Анны и Леди Макбет. Валентина Иванова считала себя трагической актрисой. И даже поросенок в ее исполнении был со странной грустинкой в глазах, словно чувствовал, что в жизни, а не в сказке, волк бы его обязательно съел.

Двадцать с лишним лет Валентина страдала из-за невозможности красиво умереть на сцене, а потом пропала. Через год после ее исчезновения по Сызрани поползли слухи, что она уехала в Польшу со стоматологом Федюшкиным, и теперь работает приемщицей в прачечной. Марлен Петрович не был в обиде на Валентину и простил ее стразу же, как осознал, что отвечать на его звонки она не собирается. «Не выдержала хрупкая душа», — объяснял он себе и всем интересующимся. Единственным напоминанием о потухшей любви был портрет Валентины, заказанный Выриным у известного местного художника через несколько месяцев после ее исчезновения. На портрете Иванова стояла с закрытыми глазами, держа одну руку на лбу, а вторую — на спинке высокой кованой кровати. Судя по всему, она изображала роковой финал одной из ее любимых героинь. И выражение лица на этом портрете как раз-таки было страстно-высокомерным. С оттенком обреченности. Портрет висел в гостиной, напротив дивана, где Вырин работал. Каждый вечер он смахивал с него пыль, вздыхал и, задумчивый, уходил спать.

***

— Арина Витальевна, голубушка, вы же красивая женщина, — Марлен Петрович резко перестал орать и уже поглаживал начинающую актрису по плечу, — ну включите огонь внутри, огонь... Он должен полыхать, сжигать вашу душу дотла.

Арина Витальевна смотрела на Вырина осоловевшим взглядом. Репетиция началась в одиннадцать утра и продолжалась уже шесть часов.

— Что вы на меня так смотрите? Смотрите что так?

В моменты сильного волнения или возбуждения Вырин мог повторить одну и ту же фразу несколько раз.

— Я есть хочу, — виновато произнесла Арина Витальевна.

Вырин посмотрел на часы. 

— Все! Идите, идите, идите, идите... Ешьте свои чебуреки, котлеты свои, гречку с лапшой...

— Я — это... Творожок с повидлом. И вернусь. — обрадовалась Арина Витальевна.

— Не надо, не надо вот этого: вернусь! Завтра, все завтра! — крикнул вслед убегающей Арине Витальевне Вырин... А про себя подумал: удавиться, что ли?

Придя домой и съев вчерашний борщ, который ему специально cварила бухгалтер Катенька, Марлен Петрович передумал давиться. Жизнь ему по-прежнему казалась никчемной и бездарной, но творец — это стоик, и он должен страдать. Иначе — ничего путного он не создаст. Словив эту, не самую оригинальную мысль, Марлен Петрович взял тарелку в руки и жадно выпил остатки супа. И тут же ему в голову пришла еще одна, теперь уже — совершенно особенная мысль. Путаясь в тапках, он помчался в гостиную и снял портрет Валентины со стены.

***

— Посмотрите ей в глаза... — Вырин был воодушевлен как никогда.

— Они закрыты, куда смотреть-то, — отвечала Арина Витальевна.

— В душу, в душу, Арина! — он впервые назвал новоявленную актрису просто по имени, без отчества. Арине Витальевне, похоже, это очень понравилось, и ее собственные глаза засверкали.

Марлен Петрович притащил портрет Валентины Ивановой на репетицию. Шла работа над главным монологом Генриетты, который актриса должна была произносить в самом финале. Но именно с него Вырин и решил начать погружение в образ.

Арина минуты две напряженно смотрела на портрет.

— А кто это? — вдруг спросила она.

— Это... — Марлен Петрович растерялся. — Это прототип вашей Генриетты, я-я, я забыл вам сказать, простите.

Арина Витальевна продолжала изучать женщину на портрете, невольно копируя ее позу.

— Нет, нет... Не надо, как она. Как она — не надо. Вы должны — так, как вы, Арина Витальевна.

— Арина же...

— То есть, Арина... Вы сейчас должны произнести слова, которые вынашивали всю жизнь, понимаете? Это — главное ваше послание миру, публике, режиссерам, которые вас не разглядели и вынудили отречься от профессии.

Арина Витальевна слушала Вырина, в буквальном смысле открыв рот. Марлен Петрович так экспрессивно размахивал руками, с таким глубоким чувством говорил о Генриетте и ее послании миру, что даже редкие волосы на его голове оттопырились в разные стороны, создавая подобие нимба.

— Марлен Петрович, — вдруг прервала режиссера Арина, — вы такой красивый сейчас.

Вырин от неожиданности остановился, покраснел и обмяк.

— Вы не переживайте, — продолжала Арина, — мы сейчас все сделаем. То есть, я. Все-все предъявлю этому миру. Он еще пожалеет, мир этот.

И встала — так, как Генриетта, но уже не копируя ее, а по-своему, скрестив немного по-детски руки на груди.

— Я Генриетта, Генриетта. Вслушайтесь, только вслушайтесь, как звучит мое имя. Сколько в нем достоинства, величественной красоты, стойкости и мягкости одновременно. — Арина произносила текст, который она учила наизусть уже пятый день. Глаза ее были закрыты, руки лежали на груди, говорила она мягко, но уверенно. — Имя мое определило все. Это оно выбрало сцену. Служение... — Арина запнулась и открыла глаза. — Что там еще, а? Марлен Петрович?

Марлен Петрович смотрел на Арину с улыбкой Чеширского кота. Арина вдруг стала ему ужасно нравиться. Что-то в ней открылось грандиозное, истинное, женское — из самой глубины... Он даже текст не слушал, он просто смотрел на нее и растекался внутри себя как сливочное масло на солнце.

— Марлен Петрович! — повторила уже чуть громче Арина.

— А? — Вырин очнулся, вздрогнув.

— Я текст забыла.

— Да Бог с ним. Выбросьте этот текст, выбросьте. Он чудовищный. Слышите? Чу-до-вищ-ный. Все это неправда.

— Как — неправда... Вы о чем? — от удивления и так большие глаза Арины стали еще больше.

— Вот! Вот! Так и стойте. Я напишу вам другой текст... А тот выкиньте. Это к вам не имеет никакого отношения. И ко мне не имеет никакого отношения.

— Я ничего не понимаю...

Вырин и сам мало что понимал, но впервые в жизни он чувствовал, что делает что-то очень правильное и важное для себя.

— Встаньте около окна. — скомандовал Вырин Арине.

Арина подошла к открытому окну и покорно встала. В лучах солнца она превратилась в золотистый силуэт. А ее белое длинное платье нежно колыхалось на ветру и напоминало красивую полупрозрачную бабочку. Откуда-то издалека вдруг зазвучал вальс Шопена, самый известный, избитый, но именно он вдруг окончательно оживил картинку.

— Арина, покружитесь... Слышите музыку? Танцуйте, танцуйте, Арина...

И Арина начала кружиться. Сначала осторожно, а потом все свободнее, легче, словно паря над полом. У Вырина перехватило дыхание. Из глаз неожиданно потекли слезы. Он быстро вытер их и подбежал к Арине, протягивая руку. Через секунду они уже вместе танцевали вальс, смеясь, закидывая головы назад и наслаждаясь этими внезапными порывами ветра, музыки и душ, соединенных в вальсе.

Танец был прерван стуком в дверь. Вместе со стуком затихла и музыка.

Из-за двери показалась голова бородатого мужчины.

— Марлен Петрович, можно? — виновато спросила голова.

Вырин импульсивно убрал руки с талии Арины и спросил:

— Вы куда? Зачем?

— Как куда? На репетицию.

— Ах, да. — ответил Вырин и вспомнил, что перед ним стоял актер, играющий его самого. Вернее, его прототип. — Репетиции не будет. Не будет репетиции. Идите домой. Ну, или там на пляж.

— Почему не будет репетиции? — спросил бородач.

— У режиссера творческий кризис. Идите, дорогой, идите.

Бородатый актер пожал плечами и вышел, оставив дверь открытой. Вырин еще минуту постоял на месте, потом спешно подошел к Арине и поцеловал ей руку.

— Спасибо вам, Арина Витальевна, за этот танец.

— Это вам спасибо, — ответила Арина, поправляя воротничок на платье. Ситуация была неловкая, и нужно было чем-то себя занять.

— Ну, я пошел?

— В смысле?

— Домой.

— А... Ну да, — теряясь еще больше ответила Арина. — А репетиции... еще будут?

— Ну посмотрите на меня, — вдруг закричал Вырин, — ну какой, какой из меня режиссер?

— Самый лучший — ни секунды не думая ответила Арина, — правда, я с другими не работала. Но вы мой первый и, думаю, единственный... А потому и лучший. Я же там, у окна... Ну, это как близость первая, понимаете?

— Правда? — Вырин посмотрел на Арину с щемящей надеждой, как смотрит уличная дворняга на человека, который собирается ее накормить.

— Угу, — ответила Арина и, смущаясь, уткнулась носом в плечо Марлена Петровича.

В этот момент опять заиграла музыка, сквозняк с силой закрыл дверь, смахнув со стула портрет Валентины. Портрет с грохотом упал на пол, являя Арине и Вырину потрескавшуюся в нескольких местах раму.

— Ой — промолвила Арина... Генриетта рухнула.

— На счастье! — ответил Марлен Петрович и поцеловал Арину в губы.

***

Вечер плавно перетекал в ночь. Марлен Петрович сидел на своем любимом диване и смотрел на пустую стену. Но для него она не была пустой. Он видел на ней огромный портрет невероятно красивой женщины-бабочки с белыми прозрачными крыльям, в лучах пронзительно яркого солнечного света... В комнате было совершенно темно, а Вырин щурился и улыбался — настолько живой в его воображении была эта картина. Он даже знал, кто ее напишет. И кто напишет новую пьесу, он тоже знал...