Нас с Шурой отправили красить старую автобусную остановку

Нас с Шурой отправили красить старую автобусную остановку. В центре-то всё новое, всё сияет неонами, а остановка, как ржавый утюг на кипенной простыне. Видно, сперва у них денег на ремонт не было. А когда насобирали, то нас, малярш, оплатили и в темпе отправили к остановке. Причем нам кричат: срочно, срочно. А нам-то что? Мы всё равно работаем на одной скорости, без халтуры, нам с Шуркой наше имя дороже.

Отправили, а стальную щетку не дали. Стальной щеткой старую краску сбивают и ржавчину рыхлую, да мало ли дряни осело на старом железе?

Короче, мы их спрашиваем: «Где щетки?» А они: «Нет ни одной». Врут, гады, понятно. Им просто неохота со складом возиться. У нас же никаких компьютеров, а только карточный учет: получил или выдал. Канитель.

— Как же нам без щетки красить? — кричит мне в ухо Шурка про дурость руководства.

Дурость руководства — наша с ней любимая пластинка, мы под нее мыслями танцуем, душой отдыхаем и получаем заряд радости от движения улыбок. Хотя я сама, к примеру, руководить не умею. Это родиться нужно для этого.

Шурка — дело совсем другое. Она — прирожденный руководитель, просто Шурка пока никуда не выбилась. Она и без щетки остановку бы зубами выгрызла, просто ей надо себя перед руководством поставить. И она себя ставит, в смысле получает в конце концов даже не одну, а две новеньких щетки. И вдобавок еще два войлочных респиратора, это означает, что нас с Шуркой записали в самых последних стервозин.

Привезли нас на «буханке» на объект.

— Так, а где лестница? — кричит Шурка.

Лестница обычно на багажнике прикручена, а тут нет. Забыли, умники, а туда же. Короче, нам они говорят: «Вы, девки, пока железо обдирайте, а мы лестницу подвезем после обеда». У нас обеды рано, потому что рано встаем.

Уехали они обедать, а мы остались. Взяли по шпателю и начали с остановки старые объявления граждан сдирать. Там этих объявлений сверху донизу. Еще бы, место бойкое, народу уйма, есть кому читать. Одни быстро сдираются, а другие никак, от старого клея в стекло превратились, но мы с Шуркой скребем — стараемся.

Тут мужчина подходит, в полный дым. Достает из-за пазухи бумажку с объявлением и начинает ее клеем мазать. Клей в пузырьке у него в нагрудном кармане, я вначале думала, что это стакан.

А мажет он пальцами, макнет в клей и водит по своей бумажке. А мы с Шуркой стоим и смотрим. Вот бабья привычка — пытаться понять, чего чужой мужик делает. Это как рефлекс. Он нас не знает, мы его не знаем, а стоим и смотрим, как он клеем свою бумажку уделывает. И сам уделался, почти по локти.

Наконец закончил мазать, подошел к витрине и прилепил свой плакат, и руками разглаживает, тыльной стороной, потому что всё остальное в клею. Прилепил, любуется.

— Ну что, писатель, издал свою книжку? — Шурка ближе подошла. — И о чем пишешь?

— Прочитай, — с трудом говорит мужик. — Там крупно написано.

— Да я не слепая, — усмехается Шурка. — Я, наоборот, чересчур глазастая.

Шурка засовывает руки в карманы заляпанных известью штанов. Мягкая ткань обтягивает Шуркины бедра, они у нее как два крутых бережка.

— Красивая ты баба, — мужик, хотя и стоит наклонно, но старается отжаться от остановки, — ты чего сегодня вечером делаешь?

— А ты? — спрашивает Шурка.

— Еще не решил, — мужик поднимает левую руку и смотрит на часы, соображает. А часы у него на правой руке, есть про что подумать.

Шурка читает объявление и хмыкает.

— Вер, — Шурка зовет меня, — погляди.

Я подхожу ближе.

— Здрасте, — громко говорю мужику.

— Салют, — тот пытается отдать честь и теряет равновесие. Я его буквально ловлю.

— Ты посмотри на его объявление, — Шурка осторожно тычет рукой в измазанную клеем бумажку.

Бумажка чистая. Абсолютно ни одной буквы.

— Может, он ее задом наперед приклеил? — я захожу с другой стороны витрины.

Витрина стеклянная, и видно, что с другой стороны на объявлении тоже ни слова.

— Ты что приклеил? — спрашивает Шурка мужика и дает ему легкого тычка в лоб. — Совсем ум пропил?

— Не, — говорит мужик, — ум пока при мне, а вот всё другое — пропил. Буквально всё.

— Что значит буквально всё? — Шурка дает еще тычка в лоб. — Говори, а то до смерти забью, у меня рука тяжелая и брат в полиции.

— Всё, это значит всё, — торжественно говорит мужик, — ну там квартира, машина, дача. Всё было и всё сплыло. Только клей и бумага. Вот в кармане клей, а в подкладке бумага, хожу клею.

— Зачем ты клеишь пустую бумагу, идиот? — кричит Шурка и трясет мужика за лацканы. — Говори, а то убью, говори, сволочь.

— Ну не буду клеить, — говорит мужик, мотая головой, — хочешь, забирай клей. И бумагу забирай. Останется у меня только ум.

— Вот ведь гадина, — Шурка осторожно опускает мужика на скамейку, — погоди, я тебе беляш куплю. Или чебурек. Что ты любишь?

— Хозяюшка, — мужик жмурится, — ну прямо на все руки мастерица. И пива купи.

— Вер, — поворачивается Шурка, — купи ему два беляша и пива светлого маленькую пластяшечку. Я тебе потом отдам, я его оставить боюсь, убьется он без меня.

Я иду в ларек и покупаю два горячих беляша с хрустящей корочкой и литровую пластмасску холодного пива. Шурка хлопочет возле мужика, поправляет воротник, зачесывает ему ладонью волосы.

— Вер, красавчик, правда?

Наконец-то на «буханке» привезли лестницу. Можно работать.

— Шур, оставь ты его в покое, — я беру кисть и грунтовку, — давай работать, до ночи не высохнет.

— Полежи пока, — Шурка вьется птицей, — а я поработаю, покрашу. Кстати, мужичок, у тебя от краски голова не заболит? А то, хочешь, я тебя в сквере уложу?

— Уложи, — говорит мужик и допивает пиво, — я устал. Уму трудно всё это выдержать. Нужно поспать.

Шурка укладывает мужика в сквере и возвращается. Лицо у нее светлое, как сосной проморенное. Она поет и работает. Время летит. Темнеет.

— Вер, я его с собой возьму, — говорит Шурка, — пусть у меня живет. Я его к делу приставлю, малярить научу, штукатурить понемногу начнет, а может, и плитку наловчится, а?

— Без дела он тут пропадёт, — я согласна, — а человек, видно, что интеллигентный.

— Конечно, интеллигентный, — соглашается Шурка, — пустые бумажки клеит.

— А может, и поженитесь, — говорю я, равномерно нанося темно-синюю эмаль, — поживете с полгода, притретесь, ребеночка ему родишь.

— Да ты что, — моей Шурке ужасно приятно от слов про ребеночка.

Она водит кистью с сумасшедшей яростью. Ей хочется к своему внезапному мужчине.

Наконец мы заканчиваем. Снимаем перчатки, оттираем растворителем пятна, моем руки водой из канистры. Ждем «буханку».

— Я сейчас договорюсь, — хлопочет Шурка, — довезут нас прямо до общаги, хорошо, что сегодня «буханку», а не «каблук», места полно. Он даже лежать в нем может. Надо завтра грибов купить, суп нам с ним сварю, сто лет нормального супа не ела. А для кого готовить, Вер? Для себя? Надо еще, ага.

Пришла «буханка». Шурка уходит в сквер. Возвращается минут через десять одна.

— Че, Шур? — я не поняла.

— Поехали, — Шурка садится в машину.

Возле общаги тормозят. Мы выходим.

— Вер, можно я у тебя сегодня заночую? — Шурка прячет глаза.

— Ночуй, — я ищу в кармане ключ от комнаты.

Мы лежим. Я на раскладушке, Шурка на моей постели. У нас так заведено: кто хозяин, тот и спит на раскладушке.

— Прихожу, а он там не один, — Шурка говорит шепотом, — а с какой-то девкой крашеной. Лежат на скамейке и это... короче... любовь у них делается...

— Сволочь какая, — я передергиваю плечами, — зря я его ловила. Лучше бы башкой об асфальт.

— А при чём тут он? — говорит Шурка. — Это я, баба глупая, привязалась к человеку. Пусть себе живёт, как жил. И я буду жить, как жила.

Шурка молча лежит. Тикают ходики. Спать не хочется. Прямо как обворовали нас. Шурка порывисто вскакивает:

— Вер, а щетки эти мы положили или забыли?

— Положили, — я пытаюсь вспомнить, где щетки, — да, положили-положили, спи давай.

— Обе?

— Обе.

— Вот это, Верка, и есть самое главное, что обе, — Шурка нравоучительно поднимает вверх указательный палец. — Потому что мы это мы, поняла?

— Да куда нам друг без друга-то, Шурка? — я встаю и взбиваю ей подушку. Ложусь обратно.

Шурка смотрит на меня и громко прыскает. Потом затихает и с блаженным вздохом отворачивается к стене. В комнате тихо.

Умотались сегодня мы с этой остановкой.

Спим.