Маленький, как мотылёк

Тема маленького Башмачкина, ставшая одной из самых распространённых в русской классике со времён Н. Карамзина («Бедная Лиза») и волновала авторов, способных перевоплотиться в другие человеческие ипостаси. Писательство, это своего рода добровольная шизофрения. Позднее многие считали себя выходцами гоголевской шинели, в современном искусстве, увы этот типаж чаще встречается в кино, чем в литературе. В сетературе, где зумеры осваивают цифровое недостижимое прошлое и невероятное будущее, в бОльшем почёте виртуал: РеалРПГ, фанфики, фантастика, попаданцы, выживальщики, дорамы и прочее. Существующее на правах условного мира, а не пережитого и не испытанного.

Интерес к жизни людей низшего класса — своеобразная возможность для более удачливых по праву рождения или кармы, узнать о существовании другой правды и другой жизни. Это не наделено в русской литературе неким мессианским флёром, как в истории Будды, который вдруг проснулся от того, что мир несовершенен. Но читая о тех, кто не взломал эшафот карьерной лестницы, не прожёг олимп славы, прикасаешься к хрупкому стеклу чужой боли, которая может быть и незначимой из-за отсутствия похожего опыта. 

Незаметная жизнь не всеми может быть понята и принята. Но для этого и существуют писатели, способные увидеть то, что пролетает мимо сознания в потоке машин, спешащих к другим машинам. Критики считают, что отдалённо первоисточником этой сквозной темы можно считать Библию. Число верующих среди успешных людей, наверняка, ниже. 

Сборник рассказов Анны Лужбиной «Юркие люди» начинается с новеллы «Мотылёк». Желание называть общеизвестные нарративы своими словами, привнесёнными, может быть из личной истории или где-то подслушанной, сегодня объяснимо. Чем больше на слове авторского креатива, тем меньше он зависим от влияния извне, а оно не всегда бывает объективным, не говоря уже о конструктивном подходе рецензентов или просто доброжелательном отношении читателей, купивших книгу. 

Именно с такого окказионализма и начинается рассказ. За словом «бабуничка», где вполне угадывается номинативная «бабушка», можно прочитать желание отдалиться от производных дериватов, связанных с этим очень распространённым словом и явлением. Бабушки есть у всех, это закон эволюции. В русском языке слово «бабки» последнее время неразрывно связано с менее гуманной и достаточно жёсткой сферой — деньгами. Желание отвести в повествовании эмиссию металла от родственных связей при издании книги можно продолжить и другим рядом зависимостей слова в цифровой период. Но, вернёмся к литературе. 

Тема языка продолжается утверждением героини, о том, что перед смертью люди понимают птичий язык. Такая параллель неплохо вписывается в нарратив народной мудрости, где дети и старики часто сравниваются — увы из-за беспомощности. И может быть отсутствие этой силы и дает возможность слышать что-то, что не забито шумами агрессии в борьбе за место под солнцем. И еще одно отсылает к этой связи, очень часто про детский неразборчивый лепет говорят «птичий язык». Так начинается рассказ.

Сюжет, выбранный автором, позволил понять, что ему известны некоторые особенности современного творческого процесса, слившегося в сиамский коктейль с законами существования цифровых массивов. Стиль повествования иногда не выровнен и кажется робко-неуверенным. Но это может и добавить шарма при чтении, потому что за словом есть хоть какая-то эмоция, кроме желания застолбить свой зеркальный мир методом словесной абстракции.

Сюжет рассказа прост: стареющая бабушка, воспитывает внука одна. Его родители погибли в авиационной катастрофе. Чувствуя приближение смерти, она хочет обезопасить внука и наставляет его перед своим уходом из дома в Вечность. Здесь в фабуле показалось, что нетривиальный подход к выходу за рамки жизни продиктован тоже неслучайно. Есть поверье, что кошки перед смертью покидают хозяйский дом. И эта параллель позволяет продолжить начальную мысль о птичьем языке. Ощущение холодного дыхания приближает к миру природы, отдаляя от людей. Героиня уходит умирать в никуда, рассказывая о том, что узнавший жизнь, смерти не боится. 

Рассказ не рассчитан на дидактику, скорее на резонанс внутренний и разные уровни восприятия текста. Тема маленького человека в нём затрагивает такие стороны, как социальная беззащитность, кармический хаос и внутренняя непритязательность героев, живущих, кажется, не только одним днём, но даже одной минутой. В рассказе есть значимые детали интерьера, которые дополняют образы персонажей своей внутренней аналогией. Это и попытки полёта Ефима с градацией высот: сначала с недостижимой крыши, потом с компостного ящика, с ивы. Мотив угасания жизни неплохо транслирует описание старого дерева, которое к концу рассказа, как и главная героиня, частью себя отмирает. Ефим пилит высохшую ветку, почти так же, как это сделала с собой его бабушка, оставив его выживать. Родовое дерево с последним живым и еще неоперившимся побегом. 

Мотив карнавала, который отражает конфликт размером почти с вечность, затрагивает тему неудачного соседства. Чтобы скрыть правду от глаз пытливой Людки, Ефим, одеваясь в бабушкину одежду маячит у окон, чтобы чужие поверили, что та вернулась из больницы. Любопытная соседка чует нутром, что в доме что-то произошло и допросами создаёт ситуацию внутреннего дискомфорта Ефиму, который получает бабушкину пенсию по доверенности. Раньше говорили, что прежде чем выбирать дом, нужно выбрать соседей. И эту истину тоже проходят почти все. 

В рассказе соседка Люда дана штрихами в образе заоконного посетителя. И это её подглядывание за окном, её локация за стеклом аллегорически отсылает к чему-то неестественному и неживому, как залежалый товар. Показалось, что экономия красок на создании Люды и её мужа обусловлена желанием дать обобщённый образ, вписывающийся в понятие «злые соседи». И тех немногих оттенков и реплик вполне хватило, чтобы эта мысль автора была прочитана.

Язык повествования сложно назвать изысканным и креативным, да это было бы и неестественно для передачи выбранных нарративов, связанных с жизнью в вымирающей деревне. Вместе с тем он релевантен социальному статусу персонажей, и такой подачи достаточно, чтобы осознать конфликт и выразить идею, которую читатель может вывести сам на основании собственного жизненного опыта и знакомства с людьми, похожими на героев. Множество деталей: с отмирающей рукой бабушки, с инсталляцией её тела в виде тыквы на подушке и кома одежды, завещание, подписанное одной буквой «А», сброшенные качели, — всё это можно объяснить так же легко, как нежелание использовать слово «бабушка». Если кому-то позволено менять значение слова «мир», почему бы авторам не создавать свой лексикон. Единственной сценой, вызвавшей некое ощущение недостоверности, можно назвать эпизод с блюдцем молока под кроватью. Но если сюжетно и реалистично она выглядит нелепо, то с точки зрения ухода от цифровых игр в подобия — тоже вполне понятно.

Заканчивается рассказа эпизодом с мотыльком, заблудившимся в стеклянном плену дома возле лампочки. Его Ефим через открытое окно выпускает на волю. И в этом легком потоке свежего воздуха и чужой свободе есть необычный щемящий аккорд его одиночеству и будущей жизни, взятой взаймы у той, которая не боялась смерти. Этот параллелизм позволяет воспринимать будущее героя таким же беззащитным и одиноким, как желание лететь на свет у тех, кто не знает, чем это может закончиться.