Маляршей я никогда себя не видела

Маляршей я никогда себя не видела. А музыкантшей тем более. Да и откуда было взяться музыке в нашем доме? Пацаны во дворе дудели в расчёску с бумагой, но это же не ария из «Джорджа Гершвина», а максимум пролетарский спиричуэлс.

Гитара или рояль моим родителям были не по карману, а без них как учиться? 

Да я, вообще-то, и не стремилась учиться музыке. Хотя мой дядя, пока он не ушел от моей тёти, говорил, что у меня абсолютный слух. Дядя стучал торцом карандаша по столешнице, а я в точности повторяла то, что он выстукивал.

Музыкантшей я не стала, но дядин карандаш все-таки лег в основу моей профессии, большой, красный, малярный для строительно-ремонтных работ.

Теперь, если я слышу звуки французского аккордеона, я всегда вспоминаю дядю. Он часто играл на аккордеоне «Под небом Парижа» и пел:

«Sous le ciel de Paris

Под небом Парижа

S’envole une chanson...

Взлетает песня...»

А все вокруг слушали дядю и прямо цепенели. Я тоже цепенела, потому что в детстве усердно повторяла всё, что делали взрослые. Потом дядя бросил тётю, и все вокруг опять оцепенели, а я уж так оцепенела и закатила глаза, что рыдающая тётя вручила мне за такое сочувствие дядин аккордеон.

Дядин инструмент был итальянским, полноразмерным, 4/4, четырёхголосым и с кучей регистров. Лямки аккордеона за моей спиной стягивали верёвкой, чтобы я могла его на себе удержать, типа «музыка нас связала». К аккордеону полагался гулкий коричневый чехол, похожий на линяющего верблюда.

Вообще-то для мелких аккордеонистов покупают аккордеоны в половинку или хотя бы три четверти. На таких клавишных недомерках и играл весь наш музыкальный ансамбль несовершеннолетних. Все, кроме меня с верблюдом. У меня, музыкальной дядиной наследницы, был самый огромный аккордеон, который я и таскала в ансамбль бурлацким волоком.

Руководила нашим ансамблем Муза Александровна, милая, стройная, в темно-сером кримпленовом костюме, в черных эластичных рейтузах и войлочных сапожках. Но главными в её облике были тонкие, подвижные пальцы, которыми она дирижировала, вышивая в воздухе волшебную мелодию. Правда, эту волшебную мелодию мы совершенно не слышали и играли абсолютно свою.

Мы — это пятнадцать голов младшего школьного возраста, игравшие кто в лес, кто по дрова в пришкольном музее личных вещей писателя Константина Паустовского. Был ли тот потрепанный плащ, под которым я растягивала меха своей бандуры, наследием великого Константина Георгиевича?

Директору музея не нравились наши сомнения в подлинности вещей, поэтому Муза Александровна, боясь, что нас лишат музейной сцены, вдалбливала нам, что Паустовский обожал этот плащ, прогуливаясь в нём по своим драгоценным Мещерам. А я сидела на табурете, и мне слышалось «по своим драгоценным пещерам», типа не счесть алмазов в каменных пещерах.

Я вообще постоянно что-то додумывала за других людей вместо того, чтобы просто взять и переспросить. Так в малярши и попала, всё додумывала. Тут же прямая связь, додумываешь об чем-то и красишь с утра до вечера. Даже если денег не платят, я их тоже додумаю.

И вот иду я однажды с музыки. Иду — громко сказано. Тащу за собой своего верблюда, жарким потом обливаюсь. И тут на мою дорогу выполз Жабре. Это мой сосед по дому, белобрысый, на год старше, у него руки вечно холодные, вылитый Жабре. Но иногда мы с ним приятельствовали, если была выгода.

— Верка, пирожное хочешь? Эклер?

Я, понятное дело, рада-радёшенька передохнуть, привал, распрягаю верблюда, дышу полной грудью.

— Оглохла?

— Сам дурак, — я сажусь на верблюда, — без денег, что ли?

— Ха! Я знаю место, где найти деньги, — говорит Жабре, — идем!

— Успеется еще!

— Ишь, расселась, — толкается Жабре, — все наши эклеры съедят.

Потащили мы верблюда. Я спереди тяну, Жабре сзади толкает. Дошли до кулинарии. Там и пирожные, и рыба жареная, и винегреты. И столики стоячие, на одной ноге. Жабре присел и с умным видом пол рассматривает.

— И ты садись, — шипит мне, — а я под кассой поищу.

Проползали мы час, ни копейки не нашли. Тут Жабре и говорит:

— Играй на гармошке!

— Ага, — говорю, — а то я за день не наигралась?

— Я в переходе дядьку видел, со скрипкой и без ноги, ему полную кепку накидали, — говорит Жабре, — и тебе накидают. Ты на вид жалкая.

— Всё! Я домой, — говорю, — подавись ты своими пирожными!

— Погоди, Верка, мы купим три эклера, — шепчет Жабре, — один мне, два тебе. Играй!

А что я сыграю, если в ансамбле я в третьих аккордеонах значусь? Всего в оркестре по значимости три категории аккордеонов. Первые аккордеоны четко играют мелодию, это как бы пехота. Вторые аккордеоны им аккомпанируют, это артиллерия. А третьи, то есть я и все остальные третьи аккордеоны, это обоз, который изредка покрякивает из камышей.

Мы в обозе в септаккордах не шарим, обходимся минорным трезвучием. Хорошо хоть терции строим, но, как говорится: «А вы, друзья, как ни садитесь, всё в музыканты не годитесь». Потому что до-диез она же и есть ре-бемоль, а вовсе не разные ноты.

Например, играем мы «Хор партизан» из оперы «В бурю» композитора Тихона Хренникова. Первые аккордеоны — пехота... Ту-туруру, ту-ру-ру... Красиво так. Вторые — артиллерия... Бух-дух, бац-клац... Мощно, наступательно! А третьи аккордеоны — обозники... Кряк... Кряк... Кряк!

— Играй собачий вальс, — орет в ухо голодный Жабре.

— Я «Сулико» сыграю.

Жабре привязывает ко мне аккордеон. Я играю одним пальцем, и то хлеб. Давлю регистром флейты во второй октаве, для жалости.

«Долго я бродил среди скал, я могилку милой искал...»

— Громче! — кричит Жабре.

Стараюсь, как могу.

«Но тебя найти мне нелегко-о-о,

Где же ты моя, Сулико-о-о?»

Жабре подпевает мимо нот, потом распахивает футляр от аккордеона, чтобы деньги кидали. А никто не кидает. Люди едят, смеются, разговаривают, дым коромыслом, касса стрекочет, жизнь проносится мимо, уволакивая за собой эклеры. Я перестаю петь и реву, как подорванная.

— Ну точно! — слышу я веселый голос. — А я иду мимо и слышу свой инструмент! Ну, чудеса, думаю. Захожу, а он и впрямь тут.

Сквозь слезы вижу смеющегося дядю. Он вытирает мои слезы душистым платком, разглядывает пустой футляр, растерянного Жабре и сильной рукой забирает у меня аккордеон. Нежно погладив сливочные клавиши, вдыхает жизнь в кожаные меха с металлическими пластинами, и в кулинарии звучит песня далекой Пиаф, которую, наверное, знают все: «Non, je ne regrette rien».

Это просто чудо!

«Non, rien de rien...

Нет, ничего из ничего...

Non, je ne regrette rien...

Нет, я ни о чем не сожалею...»

Дядя играет с шикарным французским розливом, к тому же двойным, когда звук словно бы расстроен, потому что один голос настроен выше основного, а другой — ниже. Получается щемящая в своем богатстве тембровая вибрация.

И люди цепенеют, бросают есть, пить и смеяться. А потом щедро закидывают нас деньгами и аплодируют.

Жабре сгребает всё в кучу и покупает целую гору эклеров.

— Ну всё, ребята, пока, — дядя бережно снял инструмент и поставил рядом со мной, — меня ждут!

И он ушел. А я вижу через стекло кулинарии Музу Александровну, которая стоит на углу и протягивает навстречу дяде свои тонкие подвижные пальцы.

Я, понятно, отвернулась, потому что мне было очень жалко свою брошенную тётю. Я ела эти сладкие эклеры и ощущала их горечь.

В музыке, как в жизни, есть и слезы, и радость, но есть еще что-то очень щемящее, как двойной французский розлив, который невозможно передать словами, а только клавишами аккордеона.