Странник*

Там долго ясны небеса.

А. Пушкин

Итак, я жил тогда в деревне, единогласно и светло. Лень, суета, ложь озарений, привычек дорогих тепло — всё брошено без сожалений, в Москве, когда-то расписной, потом — рассевшейся, дурной, надменной, сальною купчихой, больного лекаря женой. Где было тихо — стало лихо, где стол был пуст, там пир горой и мертвецы с бобочной увертюрой: кто заголился, тот герой, и ходит в звёздах сволодура.

***

Признаюсь: я люблю Москву (но не начальников столичных). Люблю не столько по привычке, как любит брат сестёр-паскуд, но так — накатом, сдуру, спьяну, как любят раз и навсегда, шепча восторженно обману: «Гори, гори, моя звезда!» Люблю топ толп немых мертвецки, тоску окраинных дворов, что вдруг сорвётся в смехе детском на раззолоченный порог, где лепет малышни безгрешный в ладонях матушки-надежды преображается, ничтожный, в слова, что выпевал острожник бог весть каких, иных времён — сном с вольным стругом и конём.

***

Где царь с царевичем сидели, там Стенька, там, в накат — волна. Там тайный клад, и не в постели — на дне пригожая княжна. Там русский бунт — слепой, кровавый, и плахи с топорами, в ряд. Смешалось всё — проклятья, слава, Крест и иконостас наград. Сапожник сапоги тачает, портной мундиры славно шьёт; молчит немеркнущий Молчалин, восходит к бездне Идиот. В считалке детской — весь народ: где трон, там «вагнеров» поход.

***

Слова — ничто. Мне голос важен. Душой погонщик строчек нем. Но чувство бьёт любую темь, сшибает наслоенья лажи, темноты веры выпевая, не в Бога веры — в бред видений, свободных от всевластья денег, от механизмов торжества и от всего, чем жизнь жива.

Бывает, впрочем, люди лают и в лучших помыслах своих, но то — судьба, как видно, злая, в которой вывих — тоже стих. Что я? Похерив добрый транспорт, с самим собою на пари, отправлюсь в лучшее из странствий — в себя: гори, звезда, гори!

***

Итак, я жил тогда в деревне...

* См.: цикличные «Утрешник» и «Свет».