Дон Жуан Ломанческий

- Все разумное действительно, все действительное разумно, - бормотал себе под нос Сергей, расхаживая в проеме между двумя кроватями своей комнаты в общежитии.

Он остановился и сверху вниз посмотрел в лицо, лежащему на кровати соседу в попытке перехватить его взгляд, праздно устремленный в потолок.

Сосед не реагировал.

- мыслящее не может не существовать, оно с необходимостью обладает бытием, - рассуждал вслух Серегей, - тут я целиком и полностью, эту мысль еще Декарт сформулировал: мыслю, следовательно существую, а вот насчет того, что все действительное разумно, - это, по-моему, товарищ Гегель явно пересолил.

На это сосед усмехнулся и продолжил гипнотизировать мух на потолке, показывая, что не хочет снова вовлекаться в обсуждение начатой еще вчера темы.

- Но, если мы предположим, что Гегель прав, то тогда что же получается, - не унимался Сергей, раздосадованный холодностью сокурсника.

Получается, что вон тот столб за окном, - тут он истово трижды проколол воздух указательным пальцем, показывая на раскрытое окно, - обладает сознанием?

- По Гегелю он имеет осознанность потому, что ты его мыслишь, - наконец прервал молчание Виктор тоном учителя, который повторяет в пятый раз урок неразвитым ученикам, - то есть он мыслим тобою, следовательно существует.

- Все равно не понятно, - воскликнул Сергей, звонко хлопая себя по лбу, - от того, что я сейчас помыслил, скажем, о Карлсоне, от этого он ведь не стал реальным, и, тем более, обладающим сознанием.

Сергей восстановился в университете после пережитой любовной драмы и теперь с утроенным рвением постигал всю премудрость, преподаваемую на философском факультете.

Шрам на левом запястье волновал его теперь не больше, чем родинка или фурункул, а всполохи неприятных реминисценций случались все реже и реже.

 

Первое время после возвращения в университет Сергей сторонился женщин, как травмоопасного элемента, но к концу первого курса в душе его зашевелилось какое-то насекомое.

Оно стало расправлять свои крылышки и зудеть, причиняя немалое беспокойство.

Сергей снова начал искать любовных приключений, повинуясь не столько томному волнению в крови, сколько желая поправить пошатнувшееся со времен Антонины Селимовны самоуважение.

Он стал действовать, как спортсмен, который провалил первую попытку, и стремится победить по очкам в общем зачете.

Он старался представить себя в качестве опытного с женщинами, хотя отметина на его руке ему сильно мешала.

 Ведь как сказаться человеку перед очередной дамой поедателем женских сердец, когда эта проклятая отметина кричит всем и каждому:

глядите-ка, наш брутальный мачо резал себе вены, страдая от любви!

Значит наш Дон Жуан Ломанческий, рыцарь брутального образа был брошенкой, а теперь отыграться хочет.

Впрочем, обстоятельства предоставляли ему, время от времени, возможности для побед, но он их игнорировал, по причине отсутствия симпатии к девушкам, которые ждали от него внимания.

Так, Лиля Абубекарова, - одна из немногих девушек, учившихся на философии, оказывала ему знаки внимания, приглашая, подобно шамаханской царице в свой шатер.

- Я так люблю умных мужчин, - говорила она, во время очередной студенческой вечеринки, смотря на него долгим и томным взглядом, как певица Ветлицкая, когда она исполняла по телевизору песню «Я твоя раба».

- Сереж, у тебя такое искрометное чувство юмора, и вообще ты такой умный – усугубляла подвыпившая Лиля свое домогательство, подвигаясь к нему поближе и кладя ему голову на плечо.

При этом все присутствующие улыбались и переглядывались.

Лиля была высокой худенькой, у нее были небольшие, раскосые азиатские глаза и короткая мальчиковая стрижка.

Женские прелести у нее даже при надетых облегающих джинсах и узкой майке особо не просматривались, и достоверно в их наличии можно было убедиться лишь при пальпации.

Это Сергею ужасно не нравилось и быть с такой женщиной он находил для себя непрестижным и стыдным.

Другая девушка по имени Катя, с которой он познакомился в интернете, пригласила его на балет.

Пригласила потому, что отец ее работал в оркестре музыкального театра и вход туда для нее и ее гостей был бесплатным.

Сергей сидел рядом с дочкой музыканта на балконе, слушал классическую музыку, и наблюдал как артисты балета взмывают в воздух то по одному, то вместе, лихо ударяя ножкой ножку, и скучал.

Дочка музыканта была девушкой приличной и воспитанной, это читалось в ее облике с первой секунды.

Речь ее была даже изысканной, походка красивой, беда была лишь в том, что сама она красивой не была.

Неизящные черты лица, жидкие, хоть и длинные волосы.

Она была высокая, но скорее склонная к полноте, женской хрупкости и тонкости стана в ней не было, и она будоражила его воображение не больше, чем холодец без водки.

Он наблюдал действо на сцене пустым, безучастным взглядом, не глядя на Катю, чем обижал ее, и понимал это.

В какой-то момент он решил изменить свое отношение к происходящему, и так сказать, попытаться найти прелестное в заурядном, повседневном, но не смог.

Как он себя не возгревал, но воспламениться у него не получалось, едва загоревшись он потухал, как отсыревшая спичка.

Со второго отделения он сбежал, отговорившись от изумленной девушки каким-то нелепым оправданием.

Все изменилось, когда однажды его, как одного из лучших студентов отправили в Иваново на Соловьевский семинар, где он познакомился с тридцатишестилетней дамой из Германии.

Фрау Шмидт произнесла ученый доклад о творчестве Канта и завела увлекательную дискуссию о переводе ряда терминов этого великого философа на русский с одним из известных кантоведов.

Фрау Шмидт носила русское имя – Елена, и как оказалось, родилась во Львове, и была в девяностых увезена родителями в Германию двенадцати лет отраду.

Сергей преисполнился живейшего интереса к фрау.

Тесный конференц-зал показался ему шире чудного приволья, а три дня, отведенные на научные и прочие мероприятия – океаном вечности, сулящим неисчислимые приятные досуги.

Почему ему так понравилась эта русская немка, он и сам не понимал, но воспламенился он не на шутку.

Страсть его была сжигающей, хуже огнеметной смеси и усиливалась по мере того, как Шмидт отвечала благосклонностью на его знаки внимания.

Она была невысокого росточка, миниатюрная, с короткострижеными темными волосами, большими, карими глазами и красивой, безмятежной улыбкой.

 Еще она была нетороплива во всех своих движениях, тиха и грациозна, как лебедь на водной глади.

Манера говорить и держать себя была у нее подкупающая, без тени жеманства, но, при этом, в ней сквозила женская ранимость и беззащитность, приводившая Сергея в трепет.

Одевалась она по-деловому и целомудренно.

Когда делегатов повезли на экскурсию в Дом Лосева, Сережа занял место в автобусе рядом с Еленой и стал расспрашивать про Германию, ловя каждое слово, произносимое ею в ответ.

- Немцы великая рефлексирующая нация, - говорил он с необычайным воодушевлением, - не зря Соловьев писал, что если кто и может быть назван философом, то Гегель является таковым по преимуществу, а там еще и Кант, и Шеллинг, и Хайдегер.

Во время экскурсии он не отходил от нее не на шаг и после того, как запас философских материй иссяк он перешел на рассказы про студенческую жизнь в России, а потом и на откровенный комплименты, на грани приличного, которые он полушепотом произносил ей чуть ли не на ухо, стараясь максимально приблизить свое лицо к ее лицу.

Прочие участники научной конференции по временам бросали в их сторону недоуменные взгляды, но Сергей их не замечал, ибо находился уже в том состоянии разгорячения крови, когда приличия кажутся не более, чем условностями.  

Когда три дня работы конференции истекли, Сергей и Елена Шмидт были уже близки как мизинец и безыменный палец на ладони, и успели высказать свое сердце друг другу ни раз.

Сергей предложил ей сдать авиабилет и купить другой на три дня позже.

Шмидт согласилась, и позвонив домой, сообщила мужу, что задержится на два дня, поскольку хочет дособрать некоторые данные для своей статьи.

Помимо мужа у фрау Шмидт было двое детей в Дюссельдорфе.

Шмидт и Сергей сняли двухместный номер в гостинице и заказали шампанского.

Они не могли наговорится друг с другом, так им было интересно вместе.

От философии, литературы, Германии и России они наконец заговорили о любви.

Когда он в очередной раз преподнес ей бокал, то рукав его белой рубашки обнажил шрам.

- Это то, что я думаю, - осведомилась Шмидт, поглаживая рубец своим большим пальцем?

Она спросила не с иронией и не с испугом, как другие, а чуть ли не с восторгом и томлением.

- А что ты подумала, - смутился Сергей, который никогда не мог найтись что ответить по поводу своего шрама.

- Безумной страсти след, - спросила Шмидт приподняв брови и заглядывая ему в глаза, как добрый следователь из кино.

Сергей замялся, - всегдашний страх, что отныне его будут воспринимать, как лоха, а не как сильного мужчину, сжал его сердце.

- Зачем я тебе нужна, я же старая, - вдруг сказала Шмидт и улыбнулась, как виноватый ребенок.

Если женщина может вскружить голову мужчине, значит она не старая, - ответил он.

Вскоре Шмидт поставила на своей ноутбуке фирмы «Эппл» музыку и они принялись танцевать.

Сергею врезалось в память, как младший профессор университета имени Хайнриха Хайнэ Елена Шмидт отплясывала посреди гостиничного номера под ритмичные звуки из песни «твоего лица глаза, твоего лица рот…».

В конце вечера Елена из Германии расчувствовалась в доску и заговорила, как заеденная рефлексом, чеховская героиня о постылом муже, семейной рутине, о условностях общества, в которых она зажата, как в тисках.

Приклонив голову к нему на плечо, она орошала ворот его рубашки слезами и трепетала всем телом.

Она говорила, что он явился в ее жизни, как виденье, как добрый сон, что он напомнил ей, что такое человеческие чувства.

Сергей слушал и в душе его просыпались демоны, один другого злее и коварнее.

Его психология алкала побед на женском фронте, а физиология поддакивала и торопила.

Он решил устроить себе приятственную ночь и лишь на периферии сознания ощущал неприятное покалывание от мысли: а ведь она замужем.

Перспектива наставить неизвестному мужчине рога не была ему приятной, напротив, даже отвратительной, но возможность открыть наконец донжуанский список за счет еще молодой профессорши из Германии была для него неотразима.

После неудавшейся первой любви, где не он бросил, а его бросили, после молений, слез и резания вен, после всего этого унижения его мужского достоинства, он набросился на Фрау Шмидт, как голодающий на пирожное «Захер».

Через три дня она улетела, а он вернулся в студенческую общагу.

Не прошло и недели как он сел писать ей письмо на электронную почту.

Он мыслил это письмо, как продолжение операции по соблазнению профессора Шмидт, как высшую алхимию, как любовное зелье, в котором она должна была утонуть со всей своей ученостью и регалиями.

Однако, пока он сочинял свою корреспонденцию, она его опередила.

Ее письмо поразило его ясностью и пронзительной силой:

«Я все время думаю о тебе», - писала она без предисловий, - «думаю гораздо чаще, чем полагается замужней женщине.

Те три дня, проведенные с тобой я готова расцеловать потому, что они стали светом в моей жизни, ее смыслом.

В них явилась безбоязненная полнота чувств, живая естественность любви.

Но и проклясть я их тоже готова, ибо теперь я преступница.

Я виновна не только перед мужем, но и перед детьми, о, если бы они узнали, что сделала их мать, возможно, они отвернулись бы от меня, поскольку мы всегда воспитывали их в консервативном духе.

В первый день, когда я приехала, наша младшая - Катя обняла меня и спросила по-русски, мы научили их хорошо говорить: мама, расскажи, что ты там делала?

Невинный вопрос ребенка, а у меня в душе жжение стыда…

Прости, что нагружаю тебя своими семейными подробностями, но ты сам расспрашивал меня про мою жизнь и семью, и поэтому я теперь пишу о семье..

Не знаю, как я буду дальше жить с воспоминаниями о тебе в далеке от тебя.

Я боюсь сойти с ума, боюсь, что не выдержу и решусь на какую-то отчаянную глупость».

Он тут же бросился писать ей ответ.

«Приезжай под любым предлогом!

Скажи мужу, что будешь писать работу по Соловьеву или Лосеву и в виду этого тебе необходимо часто летать в Россию для сбора материалов.

Без тебя моя жизнь была только грустной, после встречи с тобой она стала невыносимой.

Ты подарила мне три дня счастья и исчезла, оставив мне в утешение, лишь одни воспоминания, которыми я и лечусь.

Но лечить мою нынешнюю болезнь воспоминаниями, пусть и сладкими – это как лечить воспаления легких детским сиропом от кашля».

Когда он рассказал обо всем своему приятелю Вите, тот заметил с кривой усмешкой:

Ты, конечно, смазал карту будня, ничего не скажешь, но затем тебе дойче фрау, у которой цвай киндер, ты ж себя с трудом прокормить можешь?

Или ты так решил немчуре за Вяземский котел отомстить?

- Да, нет, муж-то ее – наш, из эмигрантов, - ответил Сергей сухо.

- Хм, - протянул Витя задумчиво.

Тогда получается из разряда: бей своих, чтоб чужие боялись.

Оно, конечно, старичок, жажда приключений и ощущений жажда неизбывная в человеке, но все-таки, хватать чужих жен, да с детьми – серьезный минус в карму.

Смотри, как бы она тебя не догнала.

- Кто, переспросил Сергей, - Шмидт?

- Карма, - ответил Виктор и отгородился от собеседника серой обложкой «Системы трансцендентального идеализма».

Шмидт смогла прилететь в Россию лишь через полгода.

Они встретились в Москве, сняли один из лучших номеров во второсортной гостинице и две недели гуляли по всем культурным местам белокаменной.

Потом она приехала еще раз, а потом еще и еще.

Теперь она приезжала уже не на три дня, а на целый месяц, и они могли наслаждаться уже не мимолетной приятностью встречи, а совместным жительством во всей его полноте.

Теперь они снимали не номер в гостинице, а двухкомнатную квартиру на окраине, покупали совместно посуду, одежду и даже мебель, словом, от романтических встреч перешли к семейной жизни.

Здесь и случился перегруз, любовь дала трещину, ибо сжигающая страсть не выносит обязанностей, как известно.

Уже в третий ее приезд обозначились разногласия экзистенциальные, где Елена Шмидт была лебедем, взмывающим ввысь, а Сергей – тяжелой гирей, тянущей долу.

Он старался то ли целенаправленно, то ли подсознательно лепить из своей еще неразведенной с мужем любовницы домостроевскую жену.

Он требовал от нее послушания во всем, требовал, чтобы она согласовывала с ним каждый шаг, что эмансипированную Шмидт приводило в оцепенение ужаса.

- У нас здесь будет талибан, только без паранджи и прочей чурчхелы, - кричал Сергей сверху вниз на Фрау Шмидт, которая сидела на краю кровати и, задрав голову, смотрела на него взглядом забитого беспризорника.   

- Зачем ты все портишь, зачем ты хочешь быть деспотом, превращая каждый день, который должен быть приятной сказкой в постоянные выяснения отношений, - выходила наконец из себя Шмидт, когда сумрачный Германский гений уступал в ней западноукраинской удали.

У тебя какой-то спорт, какой-то азарт в отношениях, ты все время хочешь меня побеждать ради какой-то непонятной цели, или ты мне за что-то мстишь?

Когда совместное пребывание, пронзенное чувственными восторгами и молниями гневных ссор, подходило к концу, они просили друг у друга прощения.

Вернее, прощения всегда просила Шмидт, либо по зову души, либо под давлением яростных проповедей своего сожителя, который убеждал ее, что даже если виноват он, то прощения просить должна все равно она, поскольку никто другой, как она стала причиной его раздражения или даже рукоприкладства, и потому еще, что иерархия в семье должна всегда соблюдаться.

Потом он провожал ее в аэропорт, где они жарко целовались на прощание и с глубокой, как скважина на Кольском полуострове, грустью расставались.

Она – усмиренная и прирученная, а он – печальный и недовольный собой.

Разъехавшись по адресам проживания, они продолжали свой роман через соцсети.

В разлуке, когда каждый оказывался в уединении своего сердца, один на один с воспоминаниями и рефлексиями, роман их приобретал еще более неистовый характер.

Во время многочасовых переговоров по скайпу или телефону они ругались еще больше, чем при совместном проживании и без конца метали друг в другая упреки и обличения.

Сергей то кричал, что им нужно расстаться, поскольку она непригодная для семьи, многоопытная дама, сменившая словно старое авто нескольких хозяев, то убеждал, что не может без нее и говорил избитые фразы, типа: «я без тебя не могу» и: «ты мне нужна».

Шмидт отвечала, что она не носки и не сапоги, и не белки с углеводами, чтобы так о ней говорить, что это унижает ее достоинство и что она больше не приедет.

Потом звонила, просила прощения и говорила, что пойдет за ним, как Татошка за Элли, куда бы он не отправился.

После Шмид была еще Инна, с которой тоже не сложилась и которая даже хотела заявить на него в милицию после очередного скандала.

Потом было еще несколько женщины и двадцати, и сорока лет, с каждой из которых он не мог насладиться довольством и успокоится.

Это - полное падение нравов, - говорил он своему соседу Вити, разругавшись с пятой, или шестой своей мадам.

Верно сказано: нет ничего в уме, чего первоначально не было бы в ощущениях!

У современных же женщин в голове такой бардак потому, что они уже перебывали с целой вереницей мужчин и ощущений всяких и разных, по большей части сомнительного свойства, у них – как снега зимой.

Именно поэтому они воспринимают мужа, или жениха, ни как единственного, а как одно из.

Они постоянно в поиске, живет такая с тобой, а сама по сторонам взглядом блуждает, оценивает, присматривается, как на базаре.

- Смотрю я на тебя, и не понимаю, - тяжело выдыхая отработанный кислород, отвечал Виктор, - и чего тебе надобно, старче?

Ты хочешь устроить раз и навсегда свою личную, жизнь, или по-молодецки побезобразничать с женским полом?

Если ты хочешь быть умницей с внутренним миром и моральным стержнем, то выбери из своих дамочек одну и веди в ЗАГС создавать ячейку общества, а хочешь быть мачо, так – вперед, - с жаром говорил Виктор, размахивая зажатой в пальцах левой руки книгой, где на фиолетовой обложке красовалось, выполненное золотистыми буквами заглавие «Метафизики и агностики».

 Только помни, что мачо, озабоченный семейными ценностями и нравственными основаниями поступков это, как шакал вегетарианец, - говорил разгоряченный Виктор и с каждой его фразой «Метафизики и агностики» подпрыгивали вверх и вниз.

Взгляни на Абдурахмана с нашего этажа каждый день сопрягается с Танюхой и рефлексом не мается, там повсюду разъяренный атом первобытного естества, организм требует и все тут.

А та ему еще борщи варит, семейственность создает.

Скоро народится у них многонациональная молодая поросль с новой идентичностью на радость Путину.

Никакого идеализма и позитивизма, один сплошной материализм, не диалектический, - и он беззвучно засмеялся.

- Уж кто-кто, а ты все прекрасно понимаешь, -просто ломаешься и фразерствуешь, - с тяжелым вздохом отвечал Сергей.

Дело не в донжуанстве, а в том, что я хочу найти свою женщину и не могу.

И мне кажется, я так и останусь на всю жизнь один, потому как никогда не смогу быть мужем женщины с историей.