Мария Ремарк и мысли о современной литературе

Как человека ничерта не разбирающегося в современной культуре меня посещают неожиданные мысли. Как кота, которому нечего делать. Должна ли литература нести ИДЕЮ? Нет? Любую, даже хиленькую, бледную идейку на рахитичных ножках.

Идею и смысл. Хотя бы эти две категории. Просто очень хочется незатейливых чудес. Тех, что как костыли поддерживают совершенно не интересное существование провинциала. Плоти, секса, фальши, обмана, безопасного шока – эрзаца в красивой упаковке из сюжетов. ИНТЕРЕСА.

Что-нибудь! Пожалуйста! Ведь божьей искры сейчас наперечет – из десятков тысяч может два-три десятка, и те неизвестны. Все пульве, прах, еноно. Пустота насыщенная мелкими сгустками мизерного мировосприятия. Узости смыслов. Нет такого, чтобы хотелось плакать и смеяться. Ну, хоть как-то сопереживать. И пройдет пара лет и весь этот мусор забудут, потому как он глуп и мелок.

Возможно дело в том, что особо мечтать я не умею. Мое воображение – воображение черепахи жующей капустный лист. Представить драконов, некромантов, волшебников пускающих файерболы из задницы – выше моих сил. А слова, вроде Сc'ык Иллириер, Мажвалхуад Пидестрон, Ваал Мудвенс и прочие труднопроизносимые имена героев фантастики, вызывают панику.

Возможно, я глуп и не понимаю очевидного. Потому что живу в реальности. В той реальности, в которой жизнь треплет тебя за холку, а потом отвешивает громадного леща. Когда ты падаешь, любишь, страдаешь, теряешь, доходишь до края, заглянув за него, ты видишь бездну, которая смотрит на тебя. И так раз за разом, целую жизнь. А ведь хочется вырваться из этого круга. Хотя бы на мгновение вырваться. Почувствовать, что-то. На малую долю крохи частицы атома.

И приходится, скрепя сердце, перечитывать Марию Ремарк:

Я карабкаюсь по уделанной жидкой грязью грубой лесенке, а затем выглядываю из окопа. Приподнимаю голову над бруствером, щедро усеянным латунными гильзами. Дурацким фальшивым золотом вспыхивающими под светом ракет.

С той стороны лениво тянет полосами тумана, цепляющимися за изломанную рухлядь и проволочные на нейтральной полосе. Несет странным холодным запахом зимы, разбавленным кислой вонью кордита.

– Людвиг! – капрал Кроль трется у моих ног, – хочешь получить дыру в голове на Рождество?

Он сплевывает, роется в кармане шинели и, приподняв фуражку, вытирает лысину грязным платком. В сумерках кожа на его голове напоминает кожу мертвеца. Платок оставляет на ней грязные разводы.

– Никак нет, герр фельдмаршал! – рапортую я, – жду, когда святой Николай подарит мне сигарет!

Мой товарищ бормочет, что неплохо было бы, если бы дед подарил мне немного мозгов и уважения к старшим по званию. И будь я проклят, если герр капрал не закатает мне сейчас взыскание за то, что я паясничаю. На его взыскание мне плевать и я с ангельским терпением выслушиваю недовольное бурчание, раздающееся из-под подошв. С моим товарищем всегда так, он недоволен всем на свете. Мир устроен совсем иначе, чем он себе навоображал. У него в друзьях сплошные придурки, а он хотел бы общаться с достойными людьми.

– Брось, Георг! – говорю я, прерывая потоки нытья, – есть сигарета?

Он кивает и сопит. Я спускаюсь к нему, и мы молча курим, выпуская серый дым в холодный воздух. Георг мечтает стать гробовщиком. По его мнению, это самое выгодное занятие по нынешним временам. Люди мрут как мухи и кому-то надо делать на этом деньги. Каждый раз, когда речь заходит о смерти, он с жаром начинает подсчитывать, сколько можно было бы на этом заработать.

– Гробы, Людвиг! Знаешь, сколько сейчас стоят гробы?

Покосившись на него, я пожимаю плечами и вздыхаю. Начинается! Господин капрал неисправим.

– Дерево! Ткань! Можно взять бархат! Можно полированные доски! Три цены! Нет, четыре! Клянусь тебе, за полгода можно заработать на дом и жениться.

Его глаза поблескивают в сигаретном дыму, была б его воля, он бы всех похоронил. Я сочувственно киваю. Конечно, дорогой друг! Четыре цены и жена. В наших карманах табачная труха и немного сухарей. За нашими спинами воронки и грязь.

Тут она повсюду: на оружии, на подошвах, одежде, в закопченном котелке, в котором плавает червивая брюква, в кружках кофе из цикория. Щедро покрывает все вокруг, блестит густой нефтяной пленкой пятнами в лабиринте нейтральной полосы. Под неверным, прерывистым светом болтающихся на парашютиках осветительных ракет. На ней четко видны петляющие заячьими тропами отпечатки, следы наших отчаянных атак. Много следов ведущих во мрак. В пустоту. И ни одного оттуда. Словно нам все надоело, мы встали и ушли.

Впрочем, я знаю, что это не так. Где-то там Вайгль, нелепо растянувшийся на проволоке. Наклонившийся над жирной грязью, будто увидал в ней что-то интересное. Рыжий весельчак Вайгль никуда не ушел. По его серой в пятнах сажи спине ползает острый химический свет, от которого становится холодно.

От скуки, мы с Георгом забираемся наверх. В темени на той стороне остро очерченной паутиной проволочных взмывает осветительная ракета. Роняет искры, сердито вспыхивает, будто сердится на сумрак и грязь. Сердится на нас, потому что мы тут немного насвинячили и никак не можем убрать за собой.

– Когда все закончится, Людвиг, – говорит капрал Кроль и осекается. Когда все закончится. Нам кажется, что все это сон. Кошмар, из которого один выход - проснуться. Достаточно открыть глаза. Но это никак не удается, потому что мы боимся. Боимся того, что открыв их, не будем знать, где окажемся. Мы не знаем кто мы на самом деле.

– Когда все закончится, – повторяет Георг и прищуривается, – как думаешь, мы сможем пожать руку тем ребятам? Этим инзелафн, что сидят на той стороне.

– Сначала набьем им морды, – предлагаю я. – Они орут нам про варежки каждый раз. Это обидно, согласись.

Помедлив капрал, опускает голову, пытаясь прочесть надпись на пряжке ремня. А потом кивает. Гот мит Унз и митенки, обидное сравнение, он с этим полностью согласен. Господь никогда не был с нами в одном строю, потому что мы заблудшие овцы. Мы его проклятые заблудшие овцы, которых он все никак не может спасти.

– Только бы не встретится с кем-нибудь здоровенным, – озабоченно изрекает Кроль и сморкается. – Слышал, они питаются намного лучше нас.

Мы дрожим от пронизывающего холода и думаем о еде. Думаем о том, что сегодня Рождество и нам нечем набить животы. Думаем, что все это когда-нибудь закончится. Мы выползем из окопов и разойдемся каждый в свою сторону. Словно ничего не случилось.