На лавочке (1/2)

***

- Что-то и не слышно того, чтоб кому-нибудь воздалось! – противоречила Нине Ивановне Анна Викентьевна. – До чего страну довели, а всё неймётся, тьфу! И Райка, главное, эта – тя-тя-тя-тя-тя! Генеральная секретарша! Тьфу, анафема!..

Анна Викентьевна, это было хорошо известно её приятельницам, была самою состоятельною из них старушенцией; и даже, может статься, самою состоятельною на весь их жилой многоквартирный, в десять этажей о пяти подъездах дом, а то и, чем чорт не шутит, на весь двор. Впрочем, спроси кто её, она с таким мнением ни за что бы не согласилась: самою большою неудачей и несправедливостью своей жизни Анна Викентьевна считала место своего жительства, то есть на окраине Москвы, в Гольянове, «у чорта на задворках», как она обзывала этот «забытый Богом район».

Близость Лосиноостровского леса и Сокольников с одной стороны, станции метро и автовокзала – с другой, никак не искупали в её глазах ужасающей отдалённости от Садового и Бульварного колец, внутри которых только и существовала «настоящая Москва», а всё прочее – «так, пролеткульт, ликбез и лимита». Нет, не музеи, не театры и не консерватория притягивали взгляды Анны Викентьевны к центральной части столичного города, а, скорее, некое провидческое, почти звериное чутьё и предчувствие: «Вот, – шептала как-то Анна Викентьевна Нине Ивановне, – трёхкомнатную квартиру в высотке на площади Восстания продают, там как раз, где “Москва слезам не верит”, и всего-то десять тысяч доллáров за неё просят, но не здесь чтоб деньги получить, а в Израúле, потому что евреи какие-то, и уезжают, а через пять лет и за сто тыщ не сторгуешься, так умные люди говорят».

Нина Ивановна махала на Анну Викентьевну рукой, осаживая завравшуюся вконец товарку, дескать, «откуда у людей могут быть такие деньги», имея в виду не столько количество, а так сказать, качество денежных знаков, но при этом ни на минуту не сомневалась, что у Анны Викентьевны на чорный день где-нибудь на сберкнижке и «на предъявителя» припасено, может быть, и не меньше. Чорт его знает, откуда в Анне Викентьевне завелась убеждённость в наставшей власти невиданных «доллáров», но такой уж она была человек: если уверена в чӧм, то и двух слов не даст сказать противного. На самом деле, разумеется, у Анны Викентьевны таких сумасшедших денег, то есть десяти тысяч в американской валюте не было, да и не могло быть, а имелись некоторые сбережения в советских рублях, на сберегательных книжках и, кажется, в наличности (но об эдаком даже и с глазу на глаз не говорилось), была трёхкомнатная квартира в пятом этаже, кирпичный кооперативный гараж неподалёку от дома, дачка в Опалихе (полдома на лето Анна Викентьевна сдавала внаём), автомашина «жигули» седьмой модели, на которой муж Анны Викентьевны, «внутренний» маиор, а теперь отставник и пенсионер, вывозил супругу: по вторникам – на Северный (и только для чего-то на Северный) рынок, по пятницам (но это в летнее только время) – на дачку, в Опалиху. Супруг Анны Викентьевны держался от соседей особняком, да и с женой последнее время говорил мало – так, больше по необходимости; часто его можно было увидеть у гаража, возле машины, которую он едва не через день вымывал и натирал до блеску; в дачный сезон он по нескольку недель сряду пропадал в Опалихе, над грядками, у ягодных кустов да под яблонями; рос и плодоносил у него, говорили, даже и виноград, и не какой-то, а сорта изабелла, что в нашей широте едва не диво дивное. Дома у него всё блестело и сверкало, и во всём наблюдался идеальный порядок, так что жене времени на лавочные посиделки всегда доставало, сам же он без дела не сиживал никогда. На досуг оставлял себе чтение газет, да и то больше по привычке; читая, всё чаще мрачнел, морщился, точно от зубной боли, и шӧл курить на балкон; телевизора вовсе не любил, даже для программы «Время» исключения не делалось. Душой открывался Степан Ефимович (так звали супруга Анны Викентьевны) когда в гости к «деду с бабкой» приезжал сын с своей семьёй, дослужившийся к тридцати пяти годам до маиора милиции, да и женившийся удачно, на единственной и любимой дочери одного средне-крупного какого-то хозяйственного руководителя. (У Анны Викентьевны, мыслящей куда образнее, получалось так: «совминовская квартира на Олимпийском проспекте».) Приезды сына, случавшиеся обычно по праздникам и, редко – по выходным дням, оживляли дом Борзуновых (такая фамилия была у Степана Ефимовича, Анны Викентьевны и их сына – Сергея Степановича); стараниями обоих пенсионеров изображалась «крепкая и счастливая советская семья»: хлопоталось на кухне, накрывался стол, доставались какие-нибудь заветные, из «дефицита», припасы и лакомства, из серванта выгружались фарфоры, хрустали, мельхиоры и серебро; всё – чтоб «не ударить лицом»; посреди стола водружалась обычно пара, а то и более внушительных графинов с настойками и наливками собственного изготовления. В эти счастливые часы много и всеми и наперебой говорилось, но больше незначительного, бытового, пустопорожнего и незапоминающегося; шутились застарелые, привычные и оттого уже, верно, необходимые для создания теплоты и уюта шутки; для пятилетней внучки включался избавленный от траурной кружавчатой салфетки телевизор, для невестки заводилась музыка на виниловых пластинках... Словом, всё было «как у людей». Посреди вечера Степан Ефимович с сыном уединялись в дальней, бывшей сыновьей комнате, о чём-то вполголоса говорили и, кажется, спорили; порою через двери доносилось что-нибудь невыдержанное вроде того, что «Горбатый – пиздун», а «Ельцин – алкаш конченый, в Америке, вот, нажрался», и «всё просрут, и что с страной станет, одному Богу известно», и тогда Анна Викентьевна оставляла затютюшканную вконец внучку с начинающей скучать невесткой, шла в комнату и выводила оттуда до мрачного разгорячившихся «мужиков».

Такой вот как раз день – с приездом гостей по поводу рождения «главы и корня», «бати», «деда», то есть Степана Ефимовича Борзунова, случился вчера. Переночевать у родителей мужа невестка наотрез, под благовидным каким-то предлогом отказалась, так что ближе к ночи гостей проводили, со стола было убрано, и на семьдесят пять метров общей площади свалилась мёртвая тишина. Анна Викентьевна вынула из шкафчика припрятанные на время праздника иконки, а с ними толстенькую книжку, изданную, как указано было в выходных данных, неким таинственным в понимании Анны Викентьевны и почти что «потусторонним» Holy Trinity Monastery Jordanville, N.Y. U.S.A., отпечатанную по сохранившемуся с 1908 года экземпляру (и об этом было в книжке прямое указание). На титуле меленькими буковками значилось: «Сергiевъ Посадъ, типографiя Св.-Тр. Сергiевой Лавры», а на обложке книжки золотом вытеснено: «Преподобнаго Иоанна Лествица». Анна Викентьевна читала книжку уже с месяц, вместо отложенного пока молитвослова, мало что в ней понимала, да и не для того чтение то нужно было ей; читать она начинала, уйдя к себе в комнату к ночи, читала вслух и непременно так, чтобы слышно было успевшему лечь, но не спящему ещё мужу, слышно даже через две крепко притворённых двери: такая у Анны Викентьевны была тихая, особенная, с озлобинкою радость. Она читала, кое-где запинаясь, тоненьким, с гнусавинкой голоском (подражая, как ей казалось, «церковным»), с выражением:
«На живущихъ въ мiрѣ, во время недуга, нападаетъ бѣсъ гнѣва, а иногда и духъ хулы...»
Последние лет пятнадцать, то есть до самой пенсии, Анна Викентьевна проработала в одном из отделений Госстраха, на небольшой, но очень и очень хлебной и даже «масляной» должности – вот, верно, последнее, что нужно сказать об этой старушке, прежде чем уступить место слову её...

- ... Язычников и атеистов Бог накажет, – продолжала Анна Викентьевна «лавочный» монолог, – этих сам Бог велел наказывать, потому что одни искажают, а другие плюют. Тьфу!

- Ага! – покачала головой Нина Ивановна, – а ты у нас, умница, от всего застрахованная!..
С улицы во двор вкатилась белая «волга»-универсал и, легонько скрипнув тормозом, стала против подъезда. Сидевший за рулём розовощёкий, в только начавшейся русой бородке парень, отворив окошко, весело спросил у старух:

- Скажите, сёстры, здесь третий подъезд?.. А шестьдесят шестая квартира?

Наталья Андреевна как-то несолидно, точно девка-шалава, прыснула на «сестёр», Анна Викентьевна собралась отозваться чем-нибудь бранчливым, для чего и лобик наморщила, и зубки оскалила, но Нина Ивановна уверенно и властно, как, может быть, умеют только одни знаменитые старухи на театре, остановила обеих:

- Здесь, милок.

Парень кивнул Нине Ивановне, благодаря её и улыбаясь, и повернулся в салон – сказать кому-то сидящему на заднем сиденье, за тёмным стклом, но там уже слыхали сказанное утвердительной старухой и отворили дверку. Сначала над крышкой машины показалась чорная шапочка, затем большие, в роговой оправе очки, а там и лицо в окладистой, расчёсанной надвое чорной бороде с клинышком ранней седины под нижнею губой.

- Гос-споди! Помер кто? – тихенько ахнула Анна Викентьевна.

- Почему ж помер? – с улыбкою спросил расслышавший «аханье» человек в очках и бороде, обходя машину. – Монаха увидели, так, значит, и «помер». Может, наоборот – родился...

Человек, и верно, одет был монахом, на груди его поблёскивал на толстой цепочке большой белого металла крест, в правой руке он держал важного вида чемоданчик-«дипломат», по всему – тяжоленький и заграничный, левой – перебирал коричневые зёрнушки чоток. Голос монаха, внимательный и, сразу – с смешинкою взгляд его, да и всё лицо разом прозвучали как-то молодо, почти задорно и как бы отдельно и от бороды, и от всей фигуры и незначительного жеста, в которых и сторонний, но не лишонный наблюдательности зритель в минуту схватывал манеру человека, так сказать, облечённого и привыкшего сознавать высоту и значимость своего положения. Словом, монах этот был не простой, а из начальствующих. Кто, кто, а уж старуха Анна Викентьевна мгновенно угадала масштаб фигуры духовного лица, и, главное – самой минутки, в которую лицо появилось, остальное выскочило как бы само собой: Анна Викентьевна спорхнула с лавочки, в два-три шажочка подметнулась к монаху, крестясь и кланяясь, ловя руку его для поцелуя и елейно лепеча:
- Благословите, батюшка...

Словом, всё вышло точно так, как она не раз видела – и в церкви, куда год уж ходила каждую субботу к заутрени (когда не уезжала в Опалиху), и иной раз в улице: именно так делали другие богомольные старушки, за ними женщины помоложе и оттого, видно, нерасторопнее, и, вместе – редко встречающиеся среди прихожан мужчины; именно так, став в очередь за теми что побойчее, научилась делать и сама Анна Викентьевна, но тут было совсем иное: исключительный случай и саму её ставил в исключительное пред её товарками положение, и как бы подкрепил и упрочил только возглашонный ею тезис про неминуемость «Божьей кары язычникам и атеистам», под которыми она разумела прежде всего старушек Нину Ивановну и Наталью Андреевну, а также и ещё одно лицо, именно своего супруга, Степана Ефимовича Борзунова. О, Анна Викентьевна дорого бы дала, чтобы муж её, хотя краешком глаза, а увидал эту сценку!..

Благословение совершилось, хотя не без заминки: духовному лицу пришлось опустить чемоданчик на землю. Исполнив положенное и собираясь снова взять чемоданчик, духовное лицо заметило, что с лавочки поднялась и другая старуха; монах полуобернулся к ней, ожидая, верно, привычного и обыкновенного в таких случаях, однако старуха, встав, с самым серьёзным видом поклонилась ему, а под благословение не шагнула. Монах легонько улыбнулся и кивнул в ответ, сделав нужное движение рукой и пробормотав несколько почти неслышных слов. Третья старушка, «одуванчик», вовсе не вставала. Монах кивнул и ей, и прошёл дальше – к дверям подъезда. Знал бы он, этот, без сомнения, много видевший и испытавший, хотя и молодой ещё, всего тридцати с небольшим лет человек, в какое смятение впала эта последняя, третья старушка, он, может быть, да и наверняка, что-нибудь сказал – может, ей персонально, а может, и как-нибудь общо, но какие-нибудь нужные слова отыскались бы у него и на этот случай! Однако что ж: не всякая минута открывается нам во всей её полноте, даже самым из нас человеколюбивым и прозорливцам...

Взяв на себя серенько крашенную подъездную дверь (в те времена двери московских подъездов редко где запирались, разве в «избранных» домах), монах обернулся и спросил у оставшихся позади старушек:

- На какой этаж-то мне?..

- В шестьдесят шестую? На шестой, батюшка, на шестой, – поспешила всё та же Анна Викентьевна. – На лифте...

- А-а, – протянул монах, широко улыбнувшись, почему сразу стало видно, что человек он добрый и простой, только... немножко важничает (и чемоданчик у него – того: тижолый, по всему, рассудила Нина Ивановна, деньгами под завязку набит). – И хорошо, что на лифте…