Подкоп

... всегда быть умным невозможно.

А.Н. Радищев

Три смеющихся порога перешедши,

душу живую сына твоего назад возвратила.

Якутский фольклор

 

Был-жил во аде чорт. Чорт как чорт, рядовой, но с затеями. До чортиков наскучило чорту грешников по Земле уловливать, решился чорт дерзнуть на Божеское, перевернуть ад и Небеса, восстановить потускневшую славу Денницы.

А как?

Ад (говорят) находится в подмётках вселенной, Рай в шляпе, а Земля-улыба меж них, центром притяжения всего вечно живого. С Земли в Рай ведёт светлая тропка, по которой души праведников топают в тихие обители Небесного Града.

Тропка крута, извилиста, узка — двоим не разойтись, третьему под ноги не подвернуться. Шествуют по ней чистые души в Рай, а по дороге у них крылья отрастают — чтоб, как все в Раю, куда им хочется летать могли. Как только Пётр-ключник у ворот Небесного Города покажется (старик вечно носом клюёт), крыло само вспархивает — как небесной силой налилось: лети, душа, лети, хорошая, навеки лети! Но пока путь-дорожка, трепыхаться ни-ни: свалишься с тропки, а подхватят ли тебя, одному Богу известно.

На саму тропку чертям никак — там Божий Свет, насквозь черноту прожигает; да и праведные души неприкосновенное Божье имущество: не по зубам добыча не то что рядовому чорту — даже главным адским начальникам.

Вот и подумалось чорту рядовому: что, если тропку снизу, из бездны подкопать, так она если не рухнет, то по краям-то должна обсыпаться; глядишь, зазевается какая душечка, споткнётся и кувырк — прямо чорту на рога.

Крепко придумано, аж лапки чешутся; схватил чорт алмазное кайло с титановым наконечником, и давай подкоп рыть.

***

Роет, роет чорт, бьёт, бьёт — семь тыщ потов с него сошло, того и гляди, шкура неровно облезет; а до того тверды Небеса, что дело в сто лет много на пядь сдвинулось. Но и чорт упрям, снова бьёт и роет, про всё позабыл — только бы ему чистой душечкою полакомиться!

Подвёл наконец вредный чорт подкоп свой под самую тропу, а та — ничего: стоит. И так уж она светится светло, так светится, что я, ей-Богу, не знаю, где взять для этой картины добрых и чистых красок. Я, вот, не знаю, а мимо души, белыми крылышками трепеща, проплывают. В Вечность. Как заведённые, одна за другой.

Высунул чорт башку из щели, глядит — слюнки сглатывает: близок локоток, а не укушивается.

— Эвона,  — шипит, — расходились тут, глупые гусаки, шеи повытянули! Ну да ладно, поглядим ещё, чья возьмёт!..

Снова принялся за чорное своё дело чорт, сильней бьёт, глубже роет; шум да гром по всей вселенной раскатываются. Наконец и до ада донеслось.

— Что такое-растакое?! — спохватились адские начальнички. — Кто посмел устои рушить, по чьему приказанию, по какому такому праву?

Бегут прислужники – рыдают, рвут на себе горелые одёжки, ломают о пылающие стены позлащöнные рога, плюют в отсутствующий во аде потолок, вопят что настал час, сбывается, дескать, великое пророчество, вот-вот дороется чорт-дурак до глубины Небесных руд, где с из начала мiра укрыт Великий Петух: сам пречорный адамант, во лбу алое перо, в хвосте три белых жемчужины на синей, золотыми ручками Богородицы спрядённой нитке; однажды петух тот вспрянет ото сна, трижды прокричит (сдуру), и преисподней как не бывало.

— Кончимся разом и мы, и великое адово дело!

Только отстонали беси, как дрогнул мiр — от тонюсенького фарфора чашки с чаем у меня на столе, до последней из чорных дыр на самом краю вселенной.

Взвыл ад:

— Сбылось наконец!..

***

Есть, слыхалось, такие души, которых в Рай-то берут, но берут как бы с испытанием, условно, вроде как «дорогу осилит идущий». И тут не чистилищная ересь, как, может быть, да и наверняка кто подумать успел, а вовсе другое: ну, положим, вымолил некто Светлый не вполне чистую душу у Бога, и снизошöл Бог к мольбе, и легла под ноги этой самой душе крутая, извилистая, узкая тропка, прямиком в Рай. И всякий шаг по ней подобен испытанию — испытанию душой этой, к которой снизошли, самой себя, на чистоту и свет; и крыло из такой души, что в пути меж лопатками режется, пребольно, говорили мне, в рост идёт, вроде молочного, в младенчестве, зуба.

Именно тот случай и удался: шла, чередою, в сонме светлых душ, молодка одна, с младенчиком на руках; родами преставились, и мамка, и дитя её. Мамка «дура»: совсем глупая, чистая, добрая, но обманутая и в неверной радости обманувшаяся, а младенец пустой, ни пятнышка на нём, ни родинки, разве штампик на розовой пяточке: «Безотцовщина». Это на левой. А на правой — другой штампик лазурью посвечивает: «Дитя греха». Никому не видно страшных слов, а чорту, из бездны его, ой как видно! Ему одному только и видно с его точки: так Небеса устроены.

Штампики ангелы ставили, у них выбора нет, как и свободы, потому вся свобода человеку осталась. Жаден человек до свободы. Даже черти, и те от свободы только крошки, под столешницами человечьих грехов, слизывают. А ангелы — что? Дали штампик, хочешь, не хочешь — лети, штампуй: такой порядок: выше разберутся.

Вот и разобрались. Разобрались, видно, не без умысла, потому другая какая душа на чортом подморщенном повороте тропы вряд ли и помедлила бы, а эта вот, мамка-то, с младенцем, возьми и поскользнись:

- Ах!..

***

Падая, мамка руки разжала, дитя выпало, а чорт тут как тут. Тут как тут, да всё «не в ногу»: и кайло от неожиданности выронил, и рога не подставил; подхватил нечаянную добычу в лапки, прижал к груди и лыбится, дурак дураком!

Весь ад внизу так и обмер. Даже грешники, в огненном болоте, и те застыли, да что: галактики по всей вселенной крутиться-скрипеть кончили. Такая грянула тишина, что муравьиный топоток в Раю, на ветке Древа Познания, стало слышно.

Не было такого, сколько ад стоит – всю вечность: младенцы, они неприкасаемые, они «Богово Богу», а Божье, по принадлежности-разнарядке, верни — закон.

Но ведь — добыча! Но ведь попался!! Но ведь проруха — чья?!..

И как знать — нет тот ли это младенец, о котором было уже, однажды: «Ангелам Своим заповедает о Тебе, и на руках понесут Тебя...»?

А малосмысленная душа лежит себе в чорных лапах, глядит голубоглазо на козью чортову морду, ручки тянет, то пятачок, то рожки теребит. Чорт башкой мотает, сообразить силясь, а сам наверх зырк: там мамка по тропе ползает — почерневшая с лица, в раскарачках, через край свесилась, силится разглядеть, а ничего не видит во тьме кромешной, сама в слезах и рот безголосой истерикой разодран. Куда ей такой размазнёю в Рай? Может ли стать в этакой «вечное упокоение»? Да в ней же — гляди! — животное прорвалось, и совершенно не из тех животных, что воздают славу и честь и благодарение Сидящему на престоле, живущему во веки веков! Не то, всё не то в этой горестнейшей из горестных земных баб. Перешагнуть через неё, и то не грех; подтолкнуть: лети, душа, — не досада. Одна дорожка дурище, к чорту на рога, за младенцем нерождённым её...

***

— Это не по-нечестному! – взревело адово начальство, почуяв и первый вздрог сонного века легендарно конечного Петуха, и с ним свой конец. Так взревело, с такими мощью и силой, что Пётр-ключник золотую свою поноску, на внезапной побудке из вечной дрёмы, — ах ты ж, Господи! – выронил.

Пробило чорта, всего, как был, лиловыми молниями, сжался чорт от адской боли и крепче крепкого дитё к бессердечной груди прижал. Держит, как против хотенья своего, и ничего уж ровным счётом сообразить не может, а только видит чорт, точно в бреду, как тянется к нему, перевесившись чрез край ослепительно сияющей тропы, мамкина душа — руками тянется, всею сутью тянется, всем бесплотным, но смертно осязаемым существом; видит — тянется и шарит в эфирной бездне, доставая до самых за-адских глубин, всё, как есть, Творенье проникая, всюду ища и стремясь обрести своё, да, верно уж, безвозвратное; видит, как невдомёк ей, ослепшей в безмерном горе, что до чорта и потери её рукой подать; ну да так, говорят, Небеса устроены, хитрó: что одному на шаг близко, другому за вечностью мильон мильонов вёрст брести, тянуться.

Ничего другого не видит чорт – ни на Этом, ни на Том Свете (черти, они всё разом умеют видеть, исключая Будущее), а видит только одну всемiрно огромную мамку, Мать; и нависла она над ним и, почуяв наконец искомое, ухватилась за докрасна раскалившиеся чортовы рога, а огня не чувствует и шепчет, из высоты и громадности своей:

— Отдай, миленький! Богом прошу — отдай!

Но не в силах чорт отцепиться от дити, и хотел бы, может быть, а никак: вжался во младенчика, точно тот его последняя надежда, соломинка пресловутая, а на что надежда, к чему — соломинка, сам не знает, и не может уже знать.

И свершилось: упала из обезумевших мамкиных глаз последняя её слеза — как закрайнее, что в ней от смертной, окончившейся её жизни оставалось; упала, малая, чорту посреди лба, и как прожгла его, насквозь. И, прожегши мрак, оба Света осветила — и Тот, и Этот, и все Времена — прошлое и будущее, отстающее и поспешающее настоящее, и меня, отсветом, коснулась, и увидел я то, чего и сáмому до небывалого чуднóму чорту не увидеть, потому — кончился в эту минуту прежний чорт, спáла чорная оболочка, а тому, что таилось под ней, предстал Ангел — сидит на краю сияющей тропки, ножки свесил, крылышки сложил и спрашивает, усмехаясь:

— Что, отмаялся, хороший? Поведай нам, как душу в плен берут!.. *

Спросят если меня: какой, мол, то был Ангел, имя назови! — отвечу незнанием. Много их, до несчётного, в Небесах. Помнится только, что посреди сиятельного лба у него точно бугорок родинки темнел. Самую малость темнел, чуть-чуть. Да и то, верно, мне почудилось. Потому, известно: ангелы — светлые, без единого пятнышка, существа.

***

… Чу! петух орёт, – раз орёт, другой... третий... Шальная птица, глупая. На соседском дворе проживает. Курей своих, пока лето, топчет, а под осень, глядишь, в ощип пора: недолга и малосмысленна петушья жизнь. Но и то: Солнца ждём!

 

* Данте Алигьери. Божественная комедия // Ад. Песнь тринадцатая.