Мистерия Ели, или новый Дон Гуан

Ель, древняя как первый Сад, прямая точно голос Бога, снега и сны тому назад вошла в селение, с востока; с ней — ветер, оттепель, слеза. Мычал придурошный пастух, молчали ангелы и дети, очаг исчах, огонь протух, скривился профиль на монете и трижды прокричал петух. Мужчины бросили дела, их жоны принялись за дело: одна безбожно понесла, другая ахнуть не успела как третья — с Лазарем, со зла.

Ель продвигалась по селу, полмира тенью накрывая. Зелёных птиц — крыло к крылу — звездой засвеченная стая шуршала тайной по стволу. Радушный не бежит гостей: из всех домов столы на площадь стащили, не деля частей, — снедь и вино, как можно больше, по слову верному властей. И вот уж сельский краснобай городит речь, и пьют по первой (а дальше только наливай). Ель движется, щекочет нервы. Владельцу винной лавки край как хочется бежать.

Беглец

бежит — надежда держит, и он, как истинный мудрец, с ней до конца — и тих и нежен. На нём терновника венец.

Ель нависает над столом, в глуши теней гуляют звёзды, тень солнца — месяц, лань со львом, девица, голая как воздух, красавец с тирсом напролом. Несётся музыка, легка, но так легка, что неподвижна; вся — искушенье старика: и пышен торт, да скисла вишня.

Прозрачна ночь и высока.

И здесь же день, густой как мёд, — янтарь, живущий чьей-то смертью, безгрешной детскости налёт на посвящонной мёртвым ленте. Всё — в зеркале, что не соврёт. «Ах!» — говорит селенье в лад, увидев дивную картину, и дружно лезет в вертоград, хозяйство бросив и скотину, и каждый новой доле рад.

Уходит зелень в синеву, а синева ныряет в бездну. Ель исчезает наяву, шурша иголкою железной. Овца, осёл и вол — в хлеву. Один торговец разорённый сидит, рыдая и смеясь, и девочка, почти ребёнок, его целует, не стыдясь крылом укрывшим их потёмок.

Омега в Альфе. Входит Князь.