Будет хлеб

Тихие шаги. Красное солнце освещает столы и ещё непотрепанные руки. Да мои. Повсюду пасмурно и прохладно, но я почему-то уверен, что солнце именно красное, иначе и быть не может, а я просто не проснулся ещё. 

Оказалось нет, проснулся... И улыбка начала день с меня. В моих руках четыре тонких и еле-ароматных листочка с родным почерком, который третий год заседает в памяти очей. Я переминаю их и улыбаюсь. Перед глазами мелькают слова о и что-то похожее на любовь. Ласковые слова, гулко-теплые слова...

— Лист, ни дать ни взять, в пурпурном балахоне... Он держался за путь прямиком с нашей общей родины, ты знаешь? Верне... за мысль о нём.

— Нет, не знаю. А он умер? Мне жалко листик... 

Уже целый месяц осени... Как и раньше, словам крохотно. Сломанная столешница. Гости недавно ушли. Спасибо, инструменты больше не пылятся. Осталось много еды и ничего особенно не нужно убирать. Я вошёл в комнату, достав из ветхой будущности шкафа написанные года на годах. Спасибо, что год. 

Мягкий покой... От услышанного моего же имени в моих захлопнутых веках что-то вспыхнуло, пошло кругами и снова исчезло.

— Лист не был живым с той осени... Будто я — дрожал и мелко плакал. Словно вагонные составы поездов и мрак, что везут они на себе в места. Я вижу: «Название города. Север» И рушашиеся дымные трубы прогнившего завода на фоне. Разумеется, свалка. И гнилые сливы моих слёз. Мы научились танцевать под дождем и в аттестатах — одни пятерки. 

— Так похоже на сон... Как всегда! Мне помнится, как в детстве на Олимпе было тесно от богов. Легенды о солнечной Элладе и мечты собрать ракушек на её пляжах, это они! Их мифы настолько плохо подтверждали свою недостоверность, что мне не сосчитать сколько раз мелькала вера в то, что ты — Орфей. Неужто ты можешь писать так печально? Неужели в том сне не было ни единой кошки или розового пуха? Или полных животов...

— Не могу... Сегодня с ними я много пил... повсюду был запах первородной еды. Но ты — то питье в осеннюю стужу, что впервые не чувствуешь гадким. Тебе ещё не доводилось наблюдать за полётом черных дроздов? Твой рюкзак собран? Твои глаза... собраны?

В тот день, солнечным, дождливым утром я решил попить кофе без сахара, чем вызвал не немой вопрос. Рассказывал, как во время молитвы задумывался, не отправляю ли я письма по несуществующему адресу. И о том, как мне жаль, что я не застал тот летний ливень в своей юности... Ты остроумно уселась к углу между спинкой и спиной. Поудобней — и можно упоённо слушать. Снова имя.

— А про мышонка?..

— И про улиточку, не забывай, мой осенний подсолнушек... Ты помнишь, сколько их выползало каждый раз под нашими ногами вслед за дождиком?

— Хорошо... А ты пропустишь все моменты со смертью, скажи?

Слова, пренебрегающие моим страданием, всегда били по ногам. Я был похотлив к земле и влюблен в собственное утомление землёю... Всё совсем не то. 

— Как и раньше, мы не те, кто избегает того, что больше всего их имеет. Но мы не раздавили ни одной и по истине заслужили освободиться от упоминаний о гибели. Хватило тех времён. 

«Экскурсии и перевозки на чужбину», «Содержимое могил. Способ и правила хранения».

— И достойны большего, чем просто хлеба!

Комнаты наполняет смех, прорывающийся сквозь улыбки. Его не слышит никто, даже мы, но только не комнаты... Они запоминают каждую руку, искавшую в их стенах опоры, всякую улыбку и словцо. Должно быть, комнаты жилого дома это его верные доносчики. И знаешь, меня никто не запомнил. Только ты и они, больше никто, представляешь? А скрипучие половицы моих знаний в доме давно изгнили. Они и на вкус стали словно сентябрь. Мы нарушили круг вечного возвращения, в котором каждый из нас в своих жизнях любил, ненавидел и приходил. Камера-обскура. Заброшена. Ползут слизни.

Я не переношу щекотки, потому что зависим от нее. Вы вдвоем каждый раз за руку вытягиваете смех из дверей моей души за собой в сад. Пляска. Постараемся не забыть плётку?

Я терпеть не мог повелевать плёткой, говорить привычные, культурные, устоявшиеся вещи. Не потому что не способен был это сказать, напротив. Уж слишком способен бывал, да ещё и как.

Скажу, бывало, а они глядят стеклом и кивают. А затем как примутся понимать...

Меж двух скал брошена лестница. Сад цветет любимыми белыми пионами... Каждый год, во время цветения, идут проливные дожди и половину соцветий ты срезаешь на букеты, так как большая часть лежит на грязной земле... Стены помнят лишь четыре руки. Долины ковров смеются над разной обувью на ногах и любят встречать рассветы...

 

В долине густая заря ложится на игривую листву гигантских анчаров, концами своих затейливых сяжков касаясь губительной темноты дальних уголков. Заполняет собой озорные луга и делает воду озёр прозрачной. У долинных рек, где всё мертвое плывет по течению и противится течению всё живое, деревья склоняют ветви в воду и создают приют в своих корнях малькам и ракам. 

В глубине долины, куда не успел забраться добровольный рассвет, среди наваленных, поросших мхом камней, ютятся синие слизни и скользкие змеи, собравшиеся в клубки. А рядом с озаренными полями, в неоприходованной степи, растут терпкие ягоды дикой ежевики, без единой мысли о том, что завтра будут съедены соловьями. Без прорицаний и рассуждений... 

Без единой мысли о сне, пробуждении и тоннах прилагательных долина вступает в день охот, пиров и договоренностей. Комья облаков клубятся над лучистыми полями, небольшие горы заботливо окидывают взглядом устья рек и тихонько качаются кусты у берлог... 

Сидя у винной бочки, принесенной из садов к полю, старая улитка копошилась рожками в памяти и всеми силами старалась не замечать обработанного, скованного железом дерева в метре от себя. 

Услышав возню в окладистой, пышной траве, улитка впервые поборола привычку прятаться в свою панцирную раковину и привела все органы осязания в готовность. 

— Ну чего же ты, здравствуй, — обратилась она к торопливому мышонку, выскочившему перед ней с поджатыми передними лапками. 

— У тебя есть еда? 

В голове мышонка каждую секунду колебался маятник между прощанием и беседой. 

Расслабившись всецело, улитка молвила: 

— И каждый раз наш диалог начинается с одного... Только теперь я — улитка. 

И добрый смех стовекового или стодневного мудреца глухим эхом звучал в голове мышонка...

— Может здесь есть хлеб? — напористо продолжал юный покоритель обочин.

— Однако...

— Ягоды? — перебил улитку мышонок.

— Все ягоды этим летом завяли до твоего рождения, милый друг. Однако в юго-западной стороне находятся еле-объятные моря пшеницы — поля. Их садят те, кто не терпит твоего поедания хлеба и моей любви к ягодам. Но ты прибежишь туда за пару дней до того, как колосья станут хлебом и ни за что не дождешься хоть минувшей минуты на месте. 

Мышонок, промолчав добрую вечность и улитка, не говорившая пару секунд, чутко и выжидательно слушали шелест вод и трав, казавшийся таким далёким. 

— Но ты можешь, — продолжала улитка, — но ты можешь бежать за пределы долины и найти большие муравейники с хлебом, зерном и ягодами. Я плохо помню, что в них... Да и откуда помню — не ведаю. Те, кто их строят, не понесут твоего нахождения там. Хотя твоя ветроногость способна выдержать заслуженную жизнь в воровстве... 

— Усталость от твоей философии чувствую я! Думаешь, один ты можешь менять слова и значения местами? Где практичность? Кто они, кого ты называешь «те»? Я не хочу покидать пределы родины... И умею делать запасы! Моя матушка всегда говорила: «закопал и попрыгал дальше».

— Закопал и попрыгал дальше... Милый мышонок, я жил так, уверяю тебя... Это девиз всех муравейников. Что не закапывают они — на том прыгают. Будь спокойней, ибо с тех пор, как у нас есть язык, ты рискуешь ускакать слишком далеко, а я — высказаться до конца и оставить после себя пустую раковину.

«Проворный» — подумала улитка. Глаза мышонка отпечатались в каждой памяти. Он смотрит на него перед ним, он смотрит на него в себе самом... Образы. Человеческое дитя тихо мяукает в коляске, пока за окном снег упрямо ломает ветки деревьев. И те с треском поддаются. Падают, скидывая с себя тяжёлый, нежеланный груз. Мышонок... Первый мышонок, что заставил что-то запомнить и вспомнить. 

Молодая мама, пока ещё не умело держит малютку на сгибе локтя, смотря на него взглядом полным нежности и скрытого таинства. Как будто лёжа среди этих маленьких подушек, за занавесом, кто-то на фоне завывания ветра не даёт ей убедиться в том, что это её кроха. И она сжимает её чуть крепче, гладя слегка по щеке, чувствуя почти не ощущающийся пушок на коже. Комната поглощала холодный свет и, давясь им, выплёвывала рассеянную теплоту. Они обе дышали и, казалось, за окном, уже ничего нет. 

Предзакатное солнце ласково трепало макушки долины и служило рассветом для многих её жителей. В дальнем бору плакали глухари, а мышиная возня созвездий готовилась к началу ворошения. Тихо стрекотали стрекозы, красотки и кузнечики. Подшучивали друг над другом вороны на сухих деревьях, с верхушек которых открывался потрясающий вид на закат из-за гор... За горами.

Мышонок тарахтел. Крохотными словами осыпал всё вокруг. Лица... Соседский мальчик оторвал у куклы ногу. На третьем этаже завелся котёнок, весь совсем белый, с красными глазами. 

Он медлительно и осторожно обнимал ползающее по нему тёплое существо, вглядываясь в огромные, сплошь темные, без белков, глаза. Прижимался щекой к пухлой, заросшей золотым шелковистым пушком щечке.

Мышонок слушал речи улитки с незаполняемой пустотой в глазах, поджатыми лапками и вечно дёргающимся носиком. 

И так продолжал собеседник:

— Коль не хочешь утомлять свои ноги и потеть в беге за долину, ты можешь подождать заката здесь... Сегодня у Них большой праздник и они должны прийти сюда, к винной бочке, и боготворить еду, название которой мы знаем лучше, чем Их имена. Хлеб... После их ухода...

— П-правда? — вновь перебил мышонок.

«Правда?» — эхом раздается в панцире. Подушки устало возвращались в свое обычное состояние, медленно разгибаясь от массы тел, только что на них лежащих. Казалось, всё в этой маленькой комнате тихо шептало всему другому быть потише, лишь бы не вспугнуть приятную мысль. Малютка спала и она вовсе не спешила открывать своих, пока ещё голубых, глаз.

И она позволила себе улыбнуться какому-то наверняка забавному... волшебному сну... Но он никогда не узнает, что же заставило её так сделать. Остаётся лишь догадываться. Может это было что-то... крайне спокойное... Может только жалеть, что медлил. Что не успел оттянуть от дороги. Что никогда не торопился.

«Я хочу, чтобы свет в окне всегда горел... не хочу, чтобы время заканчивалось. И пожалуй в этом мой промах»

Сидя у окна в тени, на скрипучем кресле, он останавливал холодный свет лишь своим телом... Он готов отдать всё, просто для того, чтобы это никогда не заканчивалось.

Он слышал как она живёт. И пусть треск дров никогда не заканчивается, пусть снег падает, лишая его возможности уйти. Он готов. Ведь он и не собирался этого делать.

Бархатные занавески. Деревянные подлокотники у кресла. Бордовые стены. Тихое мяуканье ребенка в коляске.

— После их ухода здесь останется много крошек и прочего... Это накормило бы даже твою семью... Закатные лучи вот-вот заставят подсвечиваться мой панцирь. В очередной раз мой мир рухнет, будет куплен, раздавлен, но на этот раз с другими чувствами. На этот раз плач сменится отвращением, а хруст чавканьем. Вороны в сосновых лесах уйдут на покой и шутки не будут доноситься к ушам сквозь тропы. Твой голод усилится. Лапки начнут сильнее дрожать. Но наконец ты наешься... Они будут петь и пить, пить и петь... Прибегут сюда, убежишь ты. А меня раздавят.

— И будет хлеб?

— И будет хлеб...

В долине тягучая заря заигрывает с шумной листвой гигантских анчаров, извилистыми щупальцами торкая слизней, ютящихся на мшистых камнях. Наполняет собою непроходимые луга и делает воду озёр кроваво-прозрачной. Деревья склоняют ветви в воду и создают приют в своих корнях головастикам и речным креветкам...

Все прорицания сбылись. Поутру мышонок с полным животом собрал остатки пиршества, вспоминая слова далёкой семьи. Окинул долину нежным взглядом, будто вечно последний раз и заботливо сохранил запасы. Закопал и забыл. Закопал и побежал. 

Закопал и попрыгал дальше...