Пятнадцатый трамвай. Часть раз. Учительница

Я был пугающе трезв и подготовлен к обследованию, то есть умыт, выбрит, причесан, собран. Меня можно было без проблем отправлять в палату, на хирургический стол, даже в морг, если буду признан бесперспективным. Можно было не переодевать, иконку только всунуть в руки и толкнуть в воды Стикса. Из-за этого было противно и страшно. Да и трамвай вел себя плохо. Он дрожал, скрипел, повизгивал, когда поворачивал на Дворянскую, микроскопический подъем вызывал у него животный ужас: лампы внутри мигали, железо дрожало, а по салону стремительно распространялся запах жженой резины.

— Ужасный маршрут, — сказал я просто для того, чтобы не молчать. — Просто путешествие на дно города.

Народ обдал меня холодным безразличием и боевым перегаром, но даже не отодвинулся. Парень с наушниками не дернулся, девочки-подростки не прекратили болтать, рыжий песик продолжил сопеть на коленях тучного господина. Только тетка в синем пальто и вязанной шапочке покосилась, но промолчала. За окном мелькнула кирха. Когда-то символ всего полуразрушенного и непригодного для жилья с тонким намеком на готику. В неформальской тусовке о ней говорили с придыханием, но в окрестностях ее не собирались. Возможно пугались страшных рассказов, а может быть пиликающей и завывающей консерватории напротив. Сейчас она благоухала свежестью: стены отскоблили до ракушника, укрепили, подравняли, заделали дырки, да и оставили как было. Из-за всех этих манипуляций новый концептуальный вид храма подрастерял готичность и выглядел, как офис в стиле лофт, вывернутый наружу. В общем, еще одно точка на карте.

— Почему все это говорю? — продолжил я. — Мы живем в каком-то жутком месте и я ни понимаю, когда мы в нем оказались. Куда вообще идет этот трамвай?

— На Слабодку, — просипел какой-то подросток, потерянный в огромном пуховике. — Это пятнадцатый.

— Нет. Мы едем в мир косых заборов, толстых задниц и самовольного строительства. Место, где полуразрушенная хибарка стоит рядом с трехэтажным особняком, а с другой стороны ее подпирает заколоченный бар...

— Полоумный какой-то, — уверенно произнесла женщина в розовой шубке.

— А ты за кого голосовала, страшная? — немного нелогично выдавил из себя. — Ты в тренде? Как и все? Засунула язык в жопу собственному благополучию? — и прогнусавил, — Что угодно, ваше панство, только не забирайте мою шубку, в которой так тепло, мою квартирку, где так приятно обрастать целлюлитом. Не трогайте нас, не трогайте нас, мы тихие и послушные...

У меня истерика. Вот не знаю, зачем я это все сказал. Мне насрать на политику толстых потных мужиков, которые лезут друг на друга на парламентской трибуне в неистовой тяге отсосать у государства несколько миллионов баксов. Я ненавижу всех ньюсмейкеров, заставляющих народ сосать высунутые прямо из телевизора политически нечистоплотные члены партий, движений и фронтов. Мне тошнит от губастых аналитиков и экспертов, которые обтирают жир, кровь и прочую мерзость, которая просачивается через социальные поры. Но это все пустяки. Выбешивает молчаливое согласие всех непричастных зрителей. Даже понтующая творческая тусовка, гордая своей независимостью, непричастностью и разухабистой социальной беспечностью, сейчас суетливо лакает из корыта свою ублюдочную пайку: месиво из грантов, стипендий и спонсорского соучастия. Жиденько, но хоть что-то... Выклянчивает великодушного заказчика и работодателя, готовая по щелчку пальцев тяжело задышать, постанывая в нужных местах. Все это так утомило за это лето, что хотелось руками разорвать этот город, вытащить за шкирку всех его жителей и ткнуть носом в его червивые останки, который они называют домом.

— Обратись к богу, сынок, — произнес смутно знакомый голос сзади.

Я резко повернулся.

— Приходи на наше собрание, там душевно и спокойно, — произнес мой личный демон-искуситель.

Кто-то фыркнул и произнес негромко: «Два идиота», но я не стал обращать внимание. К богу меня звала Мария Федоровна — императрица средней одесской школы. Добрейшей души человек с обескураживающими эротическими фантазиями, которые прорываются иногда в стихах. Про ее увлечение поэзией в школе мы только подозревали. К таким высотам мы никогда не стремились, нам хватало пройти на бреющем к восходящему солнцу цинизма, а слюнявые амурчики и треснувшие от трения органы чувств — слабо нас трогали. Во взрослой жизни, мы могли даже пересечься, но наши векторы благоразумно развело в разные стороны. А в школе она методично искушала меня добропорядком, здоровым образом жизни, верностью... Тут она всегда запиналась. На язык лезло стремительно устаревающая фраза про идеалы коммунизма. После короткой борьбы с условными рефлексами, она находила подходящий образ, которому можно было бросить в ноги свои слабости, чтобы идея вытерла об них ноги. Еще искушала необходимостью расти над собой и духовных обогащением. Безрезультатно, я спася.

— Мария Федоровна, милая, дорогая учительница словесности и правописания, я восхищен вашей гражданской смелостью. Если бы я слушал ваши поучения, закончил бы жизнь порядочным куском сала.

Она близоруко прищурилась, но быстро сдалась и полезно в сумку. Как выяснилось за очками и какой-то брошюрой. Интеллигентная тоненькая оправа серебренного цвета.

— Максимчик! Думала, ты давно пропал из города. Уехал в Москву или Тель-Авив.

— Ладно Москва, но что я забыл в Израиле? С моей-то национальностью.

— Ты всегда был такой выдумщик, — и подмигнула.

Она посмотрела не меня с каким-то сомнением, но потом все же протянула свою брошюрку.

— Тебе будет полезно. Ты же хочешь услышать слово о Боге?

— Вы думаете? — вырвалось меня. И быстрее, пока она не стала что-то отвечать, добавил. — Давайте вашу бумагу. Буду просвещаться. Благо мне уже пора с ним знакомится поближе...

Буквально выдернул брошюру и развернулся. Спорить и безумствовать как-то резко расхотелось. Трамвая кидало из стороны в сторону, настроение мое трусило еще сильнее. Желание погрубить за политику как-то стремительно рассыпалось. Кое-что бездарно выплеснулось и теперь было стыдно. О политике захотелось помолчать. Ведь по большому счету никто из тех кому я кричал и не виноват.

Трамвай задребезжал, как брошенная в эмалированную кастрюлю копейка, и застыл на Комсомольской, я открыл брошюру, но даже не опустил взгляд к благолепному спасению, снова оглядел присутствующих при моем грехопадении. И совершенно неожиданно для лобных долей беспричинная ненависть к спрятавшимся в молчание обывателям сменилась такой же немотивированной и острой жалостью. Полупустой депрессивный маршрут из забалковской слободы в самый центр ежедневного транспортного коллапса. Они все несчастны. Девочки-подростки — всего лишь жертвы с промытым до фаллопиевых труб сознанием. Толстый господин с собачкой снятый с картины какого-то передвижника. Мадам...

— А почему ты все-таки не уехал? — спросила моя бывшая учительница.