море

Утренний берег пустынен. 

И лишь у самой воды, на облупленном лежаке, сидела рыжая девчонка, обнимавшая острые коленки.

— Море смеялось! Прямо как у Максима Горького, — радостно и громко произнес Ершов, обводя горизонт руками. — Море смеялось! Замечательно написано. Море смеялось!

Девчонка презрительно покосилась на Ершова из-под рыжей челки и отвернулась к воде.

Смеющееся море серебрилось спинками молодой кефали, жгло влажный песок солоноватым ветром, прозрачно отражалось в синей керамике неба. Ершов похлопал себя по белому незакаленному животу и сделал несколько глубоких вдохов.

— Ну, реально курорт, — выдохнул Ершов и опустился на песок.

Он полежал на спине, поболтал в воздухе босыми ногами и весело перевернулся на живот. Лежал и рассматривал загорелую спину рыжей девчонки на холсте утреннего моря. На спине теснились веснушки, особенно густо на плечах, но ниже свободно разбегавшиеся к широкой резинке купальных трусов. Трусы были розовые, а бюстгальтер голубой. А ярко-желтая застежка бюстгальтера была поломана и чуть приоткрыта. Ершов прикинул возраст девицы — лет восемнадцать, не больше, как и его дочери.

— А я рано утром приехал, — доверительно сказал Ершов золочёной девичьей спине, — и сразу на пляж, всё равно до девяти никто не поселит. Как тут у вас с кормежкой?

— Не знаю, — рыжая резко дернула плечом, словно сгоняя назойливую песчаную муху, — не хожу, и не интересно.

— Худеешь, что ли? — сказал Ершов, пересыпая послушный песок из руки в руку. — Вот вы взяли моду, дочь у меня тоже худеет, сидит на одной минеральной воде и зеленых яблоках. Жена с ней с ума сходит, всё время — доча, ну съешь курочки, доча, ну съешь котлетку, тьфу, ей-богу, тошно. Я пацаном был, всё начисто подметал: картошку, рыбу, капусту, яйца, только молоко не любил. Ну не мог я молоко пить, с рождения не мог. Я всё лето в деревне жил, родители к бабке отправляли, ну ты можешь представить — жить в деревне и не любить молоко? У бабки корова была своя, Зорька, на лбу звездочка и хвост с кисточкой до земли. И вот бабка утром надоит парного молока и мне наливает в огромную синюю кружку.

— Ты заткнешься или мне уйти? — спросила рыжая, не поворачивая головы.

— Ты чего такая злющая-то? — споткнулся в мыслях Ершов, — не хочешь — не слушай.

Рыжая стрельнула плевком в море, встала и пошла в сторону санатория. Ершов посмотрел ей вслед и как-то неожиданно ощутил, что хочет эту рыжую. Ее попа была в красных полосках от сидения на лежаке. Попа была красивой и неожиданно-неожиданно крупной для такой юной фигуры.

— Спятил, да? — одернул себя Ершов. — Она тебе в дочери годится, постыдился бы.

От испытанной неловкости Ершов нахмурился, повернулся на бок и, подперев голову рукой, посмотрел на солнечное небо. Жаркое солнце походило на попу рыжей девки, еще не отсиженное облупленным лежаком.

— Хорошо-то как, — сказал небу Ершов. — Целых две недели отдыха!

Десять следующих дней Ершов купался, загорал, ел и спал. Он был образцовым отдыхающим, ни разу не потерявшим голову от сладкого порочного аромата ночной ривьеры. Умелые ветреные дамы строили Ершову выразительные глазки, кокетливо спрашивали про погоду и неустанно просили за обедом передать то соль, то горчицу. Ершов молча и споро обедал, шел на пляж, читал детективы, играл в волейбол и много плавал, далеко за ограждающими буйками. Он загорел, пробудил рельеф мышц и приобрел шаткую походку курортника, родственную пижонской поступи шарнирной обезьянки.

Совершенно неожиданно, в мирном пряном дендропарке, Ершова укусила огромная африканская пчела. Про то, что пчела африканская, уверенно сказала местная продавщица мороженого. Она приложила к огромному волдырю от укуса пачку шоколадного пломбира и окутала Ершова зовущими нотками ночной фиалки.

Вообще эта продавщица оказалась милой смешливой блондинкой с пышным пучком волос, схваченных красной лентой. Она продиктовала Ершову номер своего мобильного телефона на случай, если тому ночью захочется освежиться сладеньким. При этих словах продавщица зашлась тихим грудным смехом, умело дирижируя своему притягательному голосу тяжелой загорелой грудью.

Ночью Ершову не хотелось ровным счетом ничего, потому что адски пёк окаянный волдырь, пронзая огненной болью до макушки.

Утром Ершов пошел в медпункт. Он сидел возле белой филенчатой двери и невольно слышал разговор в кабинете врача.

— Что, залетела?

— А что, похоже?

— А что, нет? Я тебя сколько раз предупреждала не давать воли мужикам? Тут курорт, тут рестораны, споят — и не заметишь, как влипнешь! Короче, на вот тебе тест, иди и проверяйся. Следующий!

Дверь открылась, и из кабинета вышла рыжая девчонка. Она была в красном топике и в низко сидящих джинсах. В пупке колечко. Глаза зареванные.

Ершов поднялся и невольно повернулся вслед девчонке. Да, попа у неё действительно классная, а в джинсах она еще лучше — выше и туже.

Три дня Ершов не ходил на море. Лежал в номере, пил громадные таблетки и менял компрессы. Два раза в день ходил на уколы. Волдырь медленно отступал, оставляя вокруг места укуса красную паутинку сосудов. Когда немного полегчало, Ершов стал посещать бильярдную, вечерами расписывать пульки и даже поехал на экскурсионном автобусе в древние разрушенные крепости.

Ершов был правильным отдыхающим и приехал именно отдыхать. В разрушенных ходах укреплений пахло полынью, в холодных подземельях летали студеные сквозняки, а изломы старых каменных стен припорашивали глаза сухой пылью. Ершов фотографировал море из контуров сколотых бойниц, выковыривал на память камушки-сердечки из старой известки, ловко делал всем желающим глянцевые панамки из местных туристических буклетов. На буклетных панамках устрашающе скалились воинственные башни, а сразу за ними смеялось веселое море. Море смеялось.

Ночью было душно, и Ершов ворочался, часто поднимался с кровати и цедил охлажденную в холодильнике минералку. Потом вышел на увитый хмелем балкон. Он стоял и дышал югом. Ниже тоже был балкон. И на нижнем балконе раздавались приглушенные голоса. Ершов невольно прислушался.

— Я не хочу, и вообще я беременная!

— Да? И что?

— Ничего! Не хочу и всё!

— Пей и не ломайся.

— Мы даже не знакомы.

— Выпьешь, познакомимся. Давай, не тяни!

— Без презерватива?

— Зачем тебе презерватив, если ты беременная?

— Без презерватива не буду! 

— Ты выпей, выпей! Потом поговорим!

— Не о чем тут говорить!

— Выгнал бы суку, но нравятся мне рыжие!

— И что?

— Через плечо! Держи! Мне, рыжая, денег на тебя не жалко. Вот еще держи! И поворачивайся! Живей, живей!

— Не торопитесь! Осторожнее! Мне больно.

— Это пройдет, не дергайся!

— Нет, я больше не могу, не могу!

— Говори, говори, это меня заводит. А так? Нравится?

— Мне больно! Отпустите! Пожалуйста-а-а-аа!

Ершов вернулся в комнату и плотно закрыл дверь. Стало совсем душно. Нечем дышать, как под водой. Ершов лежал и не дышал. Просто смотрел в потолок остановившимся взглядом.

Рано утром он пошел на пляж. От бессонницы болела голова. Ершов зашел в воду и долго плавал, не чувствуя радости. Нырнул и попытался достать дно. Слишком глубоко. Он вернулся на берег и лег на влажный, еще ночной, песок. Закрыл глаза.

— А я уезжаю, — прозвучал девичий голос, — попрощаться пришла с морем.

Ершов открыл глаза и увидел рыжую девчонку. Она стояла над ним, низко наклонившись. Рыжие волосы свесились по обе стороны лица, затеняя глаза. Она была голой. Голубой бюстгальтер с поломанной застежкой и розовые трусы лежали на облупленном лежаке у воды.

— Тебе чего? — хрипло спросил Ершов. — Чего тебе надо?

— Это тебе надо, — сказала рыжая, опускаясь на песок рядом с Ершовым, — трахни меня, ты же хочешь.

— С ума ты сошла, — сказал Ершов, садясь на песок, — ты мне в дочери годишься.

— Не гожусь, — покачала головой рыжая, — я не дочь, я сука. Жаль только, что ты не мой папа, ты хороший. Трахни меня, не мой папа!

— Вали отсюда, — Ершов отвернулся к морю. — Я думал, ты умная, а ты дура!

— А кто меня такой сделал? — истерично крикнула девчонка. — Меня со школы клеили! И клеили, между прочим, такие же папы, как и ты. Своих дочек берегли, а чужих клеили. И ты такой же, только в мыслях, а чем это лучше?

— Не о чем нам говорить, — сказал Ершов. — Иди, прощайся, море там.

— Не торопи меня, папа, — девчонка всхлипнула и обняла Ершова, — ну, трахни меня, чего тебе стоит? Я за тобой, папа, всё время следила, ты тут ни с кем не трахался, а домой приедешь и вспомнить нечего будет, да? Все мужики подлые, а ты, папа, честный. Я знаю! Такого у меня никогда не было. И не будет.

— Успокойся, девочка, — Ершов неловко погладил рыжие волосы, — это пройдет, ты просто немного устала, поверь, я знаю. Ты хорошая, молодая, у тебя вся жизнь впереди.

— Да, папа, я ведь и вправду не сука, — шмыгнула носом рыжая, — и аборт я делать не буду. Рожу себе ребенка, буду его любить, я нормальная, папа, ты мне веришь?

— Ребенок — это замечательно, — сказал Ершов, ощущая уколы совести, своей бы дочери он бы такого не сказал, — станешь матерью, жизнь наладится. Всё у тебя будет хорошо!

— Ладно, поверю, пожалуй, — рыжая смахнула слезинки, — а пока трахни меня, папа, а то у меня денег на дорогу совсем нет. За полцены! Ты семейный, значит, без хламидиоза. Мне, беременной, зараза некстати, если что.

— Так, — Ершов медленно поднялся, — нормальных слов, я вижу, ты не понимаешь. Уйди с глаз долой, пока не ремень не достал.

— Бей! — рыжая вскочила и повернулась к Ершову спиной. — Бей меня прямо по попе! Она же тебе нравится, папа? Ты же на неё так пялился, так пялился! Краснеешь, папа?

— Ну и что? — сказал Ершов. — Ну и что?

— А то, — рыжая запрыгала на месте. — А то, что заплати и трахни. В попу дороже, но дешевле, чем другим.

— Да катись ты, — отмороженно сказал Ершов, собирая свою одежду.

— Да покачусь, не переживай так! — рыжая подняла руки, оттолкнулась от песка, сделала одно колесо, потом другое и также красиво покатилась к морю. В воздухе мелькали её тонкие ловкие руки и ноги, медной мелочью горели веснушки.

Ершов пошел к санаторию. Он не хотел оборачиваться. Вернее, хотел, но не оборачивался. Он шел и громко считал шаги. Через пятьдесят шагов он обернулся. Девчонки на берегу не было. И в море не было. Нигде не было.

Ершов побежал обратно. С разбегу бросился в воду, бешено заработал руками. И стал нырять. Выныривал, хватал воздух и снова погружался, насколько хватало сил. Погружался и погружался, пока не наткнулся на тонкие руки. Схватил их и стал тащить вверх. Воздуха не хватало. Ершов не мог бросить эти руки и всплыть за воздухом. Отпустит — не найдет их в этой соленой темноте, море утащит их, превращая в безвольные мертвые водоросли.

Ершов тащил эти руки и чувствовал, что поднимается. Но слишком медленно, слишком. Не хватит сил. Не вытащить ему рыжую. Не вытащить к солнцу, к жизни, к радости.

Утренний берег пустынен.

Море забавлялось с забытым на песке облупленным лежаком. На лежаке лежали синий бюстгальтер с приоткрытой поломанной застежкой и розовые трусы. Море смеялось.