О пчелином животе и рыбьем дыхании. Зачем нужны поэты и поэзия

Ты же кудрявый. Ты мой. Тебя любит Бог.

Пресноводный Христос, белоствольный туман и мох.

Русский суффикс и русская жизнь, непрозрачные смысл и дым.

Был серебряным ты, а стал теперь золотым.

«Жизнеловля пресноводных рыб»

Дмитрий Воденников 

Слова, музыка и тишина в равной степени вызывают тревогу с примесью усталости в последнее время. Вот я и работаю под белый шум проливного дождя или океанских волн, бьющихся о скалы. Нахожу запись на Ютубе, надеваю наушники, настраиваю громкость. Это помогает расслабиться, собраться, не пропустить лишний раз ошибку или опечатку в очередном скверном детском стихотворении.

 Мы пчёлки-пчёлки-пчёлки,

Красивые девчонки.

Лапки, крылышки, глаза,

Брюшко в жёлтые цвета.

На мгновение зажмуриваюсь, сдерживаю раздражение, злое и вместе с тем озорное какое-то. Думаю о том, что некто маленький, пустой и хрупкий услышит этот стишок от родных, купивших книжку по красной цене, или заучит с подачи замотанной до равнодушия воспитательницы детского сада, и жизнь начинающего человека сложится иначе, нежели у меня.

Едва ли хуже. Не обязательно лучше. Иначе.

Я дитя добра и света,

Я чистейшая краса,

И душа моя согрета

Тайным зовом в небеса.

Наверное, это первое четверостишие, которое я полюбила и присвоила. Вольдемар Бонзельс, «Приключения пчелки Майи», чей-то, очевидно, неплохой перевод, раз девочка лет пяти в самом начале 1990-х снова и снова просила перечитывать ей этот стишок, а вместе с ним всю сказочную повесть о добровольном пчелином изгнании, о долгом странствии, о приключенческом иночестве и возвращении домой ради спасения своей пчелиной королевы. Оказывается, пчела может долго летать-блуждать среди стрекоз, муравьев и кузнечиков, но забыть о том, что у неё есть королева и народ (и песня) — никогда.

    Я — Майя.  

…«Я — Гойя»…

Дети изначально подозрительны к человеческому. Наблюдательным взрослым это известно, отсюда тьмы и тьмы зверей-птиц-рыб в сказках, мультипликационных и игровых фильмах для самых маленьких.

Почему так?

Животных отличает от людей, прежде всего, немота. Произнести первое невнятное слово — «мама» или (гораздо чаще) «дай!» — сродни клеймению, третьему изгнанию из рая. 

Первое изгнание — рождение.

Второе — обучение прямохождению.

Третье — освоение речи вместо физиологически гораздо более приятного крика, плача, мычания. Чтобы обезболить травму, нужен более-менее плавный переход через нечто ритмизованное, интонированное, текучее — стихи, песни. Благополучного ребенка стихи пеленают, кутают, отвлекают, как погремушка, и он вроде бы не протестует и даже заливисто смеется, когда слышит простые рифмы.

палка-галка

свечка-печка

кошка-крошка

кашка — вы догадываетесь

Стихотворение схоже с гулом ветра или мерными ударами большой воды о камень, или зовущим воем зверя. Этим оно помогает примириться с тем, что в лес, океан или космос больше не вернуться. Никогда.

Если только...

...Помню, что когда-то пыталась восставать против открывшегося мне лукавства поэзии. Так, с известным упрямством трехлетки я отказывалась правильно читать стишок Агнии Барто про искалеченного игрушечного медведя.

Всё равно его не брошу,

Потому что он хороший… Мишка!

Я настаивала на своей версии, хотя меня терпеливо поправляли. Точность, гармония, симметрия размера уже не вводили в заблуждение. В моей картине мира появлялось место для непредсказуемости, хаоса, заусенцев, ошибок, клякс, внезапной, нелепой конечности. Бычок Барто шел, качаясь, по зависшей в пустоте доске судьбы, готовый оступиться. Рано или поздно.

Примерно в этом возрасте — три года — я просыпалась ночью с отчаянным плачем. Человек разумный стал Человеком смертным.

***

Лапки, крылышки, глаза,

Брюшко в жёлтые цвета.

В эссе «Мой Пушкин» Марина Цветаева писала: «...я до трех лет твердо узнала, что у поэта есть живот... в который Пушкин был убит... нас всех в живот ранили».

Пчела — Майя, пчела — МАЯ ( так бы я могла написать в раннем детстве); Пушкин — мой, весь мой, вместе с золотым, как его век, животом. Часть улья, часть небес. Он, конечно, вернется и спасет Королеву, и весь свой народ-медоносец.

палка-галка

свечка-печка

глаза-цвета…

(еще раз)

глаза-цвета…

Я зажмуриваюсь. Ради Бога, прости, незнакомое дитя, за то, что тебе достанется книжка безымянного, неумелого рифмача под моей редакцией. Но ты рано или поздно кое-что должен узнать, если уж сложился из атомов — человеком.

Хорошее стихотворение — ошибка выжившего поэта, выжившего каким-то блаженным, немыслимым образом. Но зато — зато! — плохое стихотворение и так себе поэт помогут тебе постепенно принять и понять нашу не-естественную сущность, и сводится она к глазкам (не самым зорким), лапкам (не самым добродетельным), крылышкам (неположенным), а главное — к смертности, стыдной и затёртой, как найденная на вокзале монета, потому что смертность у нас осознанная, она угадывается с самого начала.

Плохой поэт, карикатурный такой, в кричащей рубашке и нелепой шляпе, сам весь из себя кричащий, пестрый — в нем больше Человека Смертного (самоуверенного, пошлого, родного), чем в медно-золотом, крылатом гении. Плохой поэт в футляре-смокинге напрокат, с уложенными седыми кудрями за столиком ресторана ЦДЛ. Или с татуировками на лице и искусственными, будто пчелой укушенными губами, как у дочери Морского Царя из мультфильма «В синем море, в белой пене» (или это был другой мультик студии «Арменфильм» — «Ух ты, говорящая рыба!». Там нищий, старый рыбак отпустил обратно в море говорящую рыбу, а потом рыба эта, обратившись в красноречивого, немного безумного молодчика, спасает старика от чудовища и прощается с ним навсегда словами «Вот я тебе и пригодился»).

Поэт тонкий. Толстый. Обласканный. Залайканный. Отменённый. Не замеченный никем. Плохих поэтов много, они частотны, они ведь не выжившие, а живущие. Не ошибки, а подтверждения правила.

Да и как вообще понять, поэт он или нет, не зная, какой у него живот?..

***

В книге психотерапевта и писателя Ирвина Ялома «Лечение от любви» я когда-то прочитала о четырех данностях существования:

* одиночество

* свобода

* неизбежность смерти

* отсутствие очевидного смысла жизни

С этими данностями соприкасается всякий, способный чувствовать, осознавать, накапливать опыт и беззвучно стонать от ужаса и отвращения за стенкой в ничем не примечательную ночь с понедельника на вторник. 

Они от нас неотделимы и неизбежно причиняют страдания, как нервная система.

...Не глупо ли искать утешения в поэзии? Но мы ищем. И по-разному — находим. 

Можно взять с полки сборник Эдуарда Асадова или Андрея Дементьева и вспомнить, что если ты будешь хорошо себя, вести, то и с тобой все будет хорошо. Потерпи, ты еще ощутишь причастность к кому-то и чему-то; свобода станет радостью, а не грузом ответственности и вины; смысл жизни, разумеется, в детях и служении (людям, стране, делу, искусству, Богу...), а смерть вот-вот вылечат, надо только подождать.

Второй тип утешения — «я тебя понимаю, я с тобой». Состоявшийся поэтический текст уникальным образом схватывает индивидуальное переживание и «докручивает» его до абсолюта, что позволяет читателю или слушателю эмоционально разрядиться.

И третий: самой своей структурой, инженерией, поэзия бросает вызов распаду, энтропии и ходу времени. Если Вселенная расширяется, рассеивается, остывает, то культура накапливает, уплотняется, нагревается — об этом много рассуждает в своих книгах и публичных беседах философ Вадим Руднев: «Идея бессмертия, как она заложена в культуре, заключается в том, чтобы все время при помощи возрастания непредсказуемой и интересной информации эту энтропию глушить... для того, чтобы достичь некоторого культурного бессмертия, нужно жить против жизни. Чем менее человек физиологичен, тем более он настроен на исчерпание энтропии и увеличение информации» (из интервью порталу «Theory and Practice»). 

Мы порой говорим «срифмовалось», когда замечаем совпадения, цикличность, ритмы, повторы в нашей судьбе и судьбах близких. Спасительная апофения. Когнитивная ошибка, которая дарит нам возможность хотя бы иногда робко предположить неслучайность нашу, ненапрасность. Если читатель талантливого стихотворения переживает инсайт — «тот, кто это написал, в большей степени я, чем я сам!» — отступает одиночество. Наконец, человек способен на поэтический акт только в состоянии свободы, и чтение поэзии есть обучение бытию-в-свободе, никогда не заканчивающееся, даже если перечитывать одно и то же произведение годами. 

Когда мы вырастаем ( а точнее — вызреваем), поэзия уже — не погремушка и не колыбельная. Она не прячет, данности бытия, она вообще не может ничего спрятать, потому что прозрачна, как непролитая слеза. Смерть, бессмысленность, одиночество, свобода: этими холодными, режущими гранями переливается кристалл каждого настоящего стихотворения. Как он играет на солнце!..

 «И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не о том, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет».

Дмитрий Воденников

***

Когда родители понимают, что пришло время познакомить сына или дочь с заурядностью смерти и счастливой случайностью жизни, они покупают аквариум с золотыми рыбками. Рыбки то выпрыгивают из воды, чтобы потрепыхаться на ковре, то всплывают на поверхность вверх брюшками. Рыдания. Всхлипывания. Скорое утешение.

Поэт нужен примерно для того же. Жить за всех. Не выживать. Выпрыгивать из своей среды в никуда спиной назад. Покидать аквариум и возвращаться, и спасать. Открывать рот и пускать круглые пузыри кислорода — выше, выше, выше, чтобы хоть один из этих сгустков дыхания оказался словом, непреходящим и сверхновым, и взорвалось слово, и осталось — после всех.

***

— Ух ты, говорящая рыба!..

…Вот я тебе и пригодился.