Притча о сойке и трубаче

«Wewe ni msomaji mzuri, sio wavivu. Sasakusoma!»

(это суахили, загугли перевод, лентяй)

 

Трубач (частное мнение) — визгливый, словно не по нотам. Не музыкант, а истеричка с самомнением. Отыграет и требует восхищения. Прохвост. Хам. По гороскопу дева.

Дирижёр (выглядит спокойным, но далеко неспокоен) — за шестьдесят, невысокий, склонный к полноте. Не терпит фальши в музыке и жизни. Вдумчивый человек. Вспыльчивый. Мыслит иногда странно. Боится умереть за завтраком.

В этот день всё было не так. Оркестр играл, как испорченное механическое пианино. Не стройно. Дирижёр заводился, краснел, и высокий лоб его блестел от пота.

А лажал больше всех трубач. Дул от души, но мимо. Понимал это, но вида не показывал, подлец. Еще гневно косился в строну пианиста, явно ожидая срыва репетиции.

Дирижёр терпел это пижонство, но наконец не выдержал:

— Вы же конь, понимаете? Глухой, бездарный конь пегой масти. Вам трубу красивую дали, говорят, играть научили, а вы мне щёки надуваете невпопад! Как можно два раза дунуть мимо бемоля? Ну, перед вашим же конским рылом партия, голубчик! Давайте, скажите ваше слюнявое оправдание, и мы продолжим с третьей цифры.

Трубач снял с пояса кожаный индейский кисет:

— Вы не против, я полагаю?

Дирижёр заинтересованно нахмурился:

— А что у вас там?

— Пейотль, разумеется.

— О, мескалин! Что же вы, голубчик, его до репетиции не приняли. Сейчас бы блистали.

В зал влетела голубая сойка. Трубач пожал плечами:

— А я и блещу, уж будьте покойны. Это пианист лажает.

Маэстро посмотрел на кисет и улыбнулся:

— Пианист? Голубчик, у нас духовой оркестр. Тут что-то не сходится.

Музыкант посмотрел на пианиста. Тот подмигнул ему левым глазом, сложил рояль в футлярчик и был таков. Трубач озадаченно погладил пюпитр:

— Хорошенькое дело. Не желаете?

Дирижер понюхал предложенный мешочек и положил под язык небольшой кругляш:

— Перу?

— Мексика.

Маэстро задумался:

— Давно хотел у вас спросить, трубач. Какое ваше тотемное животное?

Трубач снял и продул мундштук:

— Утконос, естественно.

Дирижёр закивал:

— Ах, ну конечно, конечно. А я муравьед, представляете?

Трубач хмыкнул:

— Очень даже представляю. Это многое объясняет.

— Вот как? Что же именно?

— Да вы дирижируете, как стрёмное животное! Длиннохвостый тамандуа, вот вы кто!

Дирижер вспыхнул, но его быстро потушили пыльной тряпкой:

— Ах, вот вы как заговорили, однопроходный вы наш! Так, может, вы сами попробуете? Возьмите палочку, дерзните!

Трубач положил инструмент и взял дирижерскую палочку:

— Да запросто! Оркестр! С третьей цифры.

 

(вот отсюда начинается притча...)

 

И стал трубач дирижировать с чувством, с эмоцией. Да так разошёлся, что потом пошел в кабинет дирижера и съел его обед — салат из дайкона с перцем чили и картофельные зразы с грибами. Потом надел пальто дирижёрское драповое, сел к его водителю и поехал к дирижёру домой. Насвистывая по дороге незатейливую мелодию «Маленькая сойка с ветки на ветку».

Дома у дирижёра, трубач помог сыну исправить двойку по географии, выпил дорогого коньяка и от души поласкал дирижёрскую пышногрудую жену. Да не раз.

Та очень обрадовалась такому повороту. Ведь дирижёр старенький был, больной. Давление скачет, суставы болят, аритмия. А она, женщина ещё молодая и славная, уж приуныла давно на этот счёт. И тут вдруг такая прыть. Ну, счастье же!

А трубач тем временем отужинал щами кислыми со сметаной и спаржей в сливочном соусе, разместился в удобном кресле и стал обзванивать лучших концертных директоров и заказывать себе гастроли заграничные, с прибыванием в отелях богатых. Потом аккуратно стер пыль с дирижёрской коллекции винтажных паровозиков, выпил ещё коньяка и снова стал на дирижерскую жену заглядываться. Звонко шлепнул её по упругому заду и повел наверх, в спальню. Так голубки и уснули в обнимку.

Проснулся трубач утром, а жёнушка ему уже омлетик с ветчиной приготовила, зелёным лучком посыпанный. Сока грейпфрутового стаканчик надавила. И сама всё вьётся рядышком, вьётся. То запонку поправит, то воротничок пригладит. Счастливая.

Надел трубач фрак отутюженный, да на дирижерской машине на репетицию поехал. Приезжает, в зал заходит, а на его месте дирижёр с трубой сидит. Да молодой такой, радостный. Не дирижёр, а загляденье. Трубач увидел его, разозлился и решил дирижёром навсегда остаться. Квартира большая, жена ласковая. Паровозики опять же. Турне. Валюта. Только вдруг сердце у него словно тисками сдавило. Посмотрел на свои руки трубач, а они старые стали, морщинистые, трясутся. Глянул он на свой оркестр притихший, поднял палочку в последний раз... и умер с третьей цифры.

Голубая сойка села ему на плечо, клюнула воротничок и выпорхнула в окошко.

 

(вот здесь притча заканчивается)

 

Дирижёр устало посмотрел на рухнувшего замертво трубача:

— Тромбон, гобой, поднимите его. Там пыль, окурки. Зоя Павловна на больничном.

Трубача подняли, отряхнули и привели в чувство. Дирижёр участливо завязал ему шнурок:

— Что же вы так частите, голубчик? Третий раз за неделю. Вы не молчите, утконос. Говорите со мной, а то у вас мозг пузырями пойдёт.

Трубач протер покрасневшие глаза:

— Кофр.

Дирижёр удивился:

— Что кофр?

— Да слово прикольное, благородное такое. Кофффр.

Маэстро улыбнулся и с вожделением посмотрел на кисет трубача:

— Да, Мексика замечательная страна. Плодородная. От голубой агавы до шиповатой паркинсонии. Опунция мелковолосистая, ципоцериус. Давайте, коллеги, набрасывайте.

Оркестр оживился:

— Гуннемания.

— Маммиллярия Шиде.

— Замия шелушащаяся.

— Хурма Концатти.

— Индигофера полукустарниковая.

Дирижёр многозначительно поднял вверх палец:

— Вот трубач, слышите — индигофера! Индигофера, мать её, а вы всё с кофром нянчитесь. Не совестно? Вы, голубчик, коль скоро так впечатлительны, воздержались бы от флоры запретной. А то с ума ещё сойдёте, станете вместо меня оркестром дирижировать. Хлопотать, суетиться. Ладно, проводите этого водоплавающего домой, он ещё долго отходить будет.

Когда тромбон и гобой повели трубача на выход, за спиной дирижёра раздался голос пианиста:

— Альберт, а как сойка в притче оказалась?

Маэстро вздрогнул, и на глаза его навернулись слёзы:

— Привилегия семейства Давид. Ветрены они, мой старый друг, ветрены. А ты совсем не изменился.

Пианист покачал головой:

— Галлюцинации не стареют, Альберт. Сколько же мы не виделись?

Дирижёр улыбнулся:

— Да, лет тридцать пять, я думаю. Но как вчера. Как вчера.

— Последний раз, кажется, в общежитии на Невского. Да, летит время.

Пианист достал из футлярчика рояль и разложил на глянцевой крышке большую коробку с резными деревянными нардами:

— Может, партейку, как в старые добрые?

Оркестр, гуманно оценив разговор маэстро с невидимым старым другом, начал привычно собираться домой, нестройно гремя духовым инструментарием.

А двое давних друзей принялись за нарды, напевая себе под нос бравую песенку:

Доносится в окно плеск уличного гама.

И солнце по щеке щекотится лучом.

Он не идет гулять. Зубрит он вечно гаммы.

Он твердо стать решил великим трубачом.

 

Под сводом концертного зала вьётся стайка голубых соек. Но это уже совсем другая притча.