Реквием

Будучи последним фагоцитом, уничтоженным раковой опухолью сладкомордого безразличия, хочу выложить напоследок наивное сочинение о бессилии своего бесстрашия, кое было последней попыткой наивно-рефлексирующей андрогинии. Лучше мне, похоже, «за древностию лет» не написать, а хуже не хочу.

ЗЫ. Простите за этот наивный ресентимент, ибо пьян, но трезветь рано, а умнеть — поздно. 

 

Выдрав око из вспухшего века

В мутной темени между

Умираньем австралопитека

И прорывом в надежду

Потной склизи похмельного тела,

Исходящего смрадом,

Ночь в окошко привычно желтела

Опостылевшим задом

Королевы бессонниц дежурных,

Что гвоздила глазницы

В междометьях попыток сумбурных

Выжить с новой страницы.

Как их марано много и сиро

Под резон, вроде, веский,

Что билет не возьмёшь у кассира

Для повторной поездки,

Что, пускай, хоть сегодня досы́та,

Коли жизнь всё брюзжала:

— Где на всех напастись колбасы-то?! —

Через сжатые жвала.

И ржавело недвижное било,

Что, хоть, лихо не будит

В кутерьме бесталанного «было»,

Без надежды на «будет».

А в висок боль всё лает вопросом:

«Не пожить ли теперь хоть?»

Вновь на sero venientibus ossa

Сыпля времени перхоть.

И не сдержан галоп миокарда

Медитаций стоп-краном,

В лоб впечатан кулак, как кокарда

Самопальным брахманом.

Извивается тело больное

На измятой постели,

Запекаясь кровавой слюною

Рта искусанной щели.

И дневник замусоленных мнемо

Всё сжимает шагрени,

Волю вновь беспощадно и немо

Утопивши в мигрени.

…

… а, собственно, с чего бы эта прыть?

С чего душа в стремлении раскрылась

Верзальню своей памяти порыть,

Как и свинья в навозе не порылась?

Кого скобарь, ненужный злобный шут

Со всем исповедальным одиозом

Заинтересовать сумеет тут

Обычнейшим для всех некробиозом?

Однако ж тянет вечная Юдифь

Моей души тягаться с Олоферном,

Как ты её заразу не паршивь

Хоть сразу всем кагалом ноосферным.

 

Итак, начну пока по холодку,

Вздыхающим бычком опять качаясь,

Нарубенсив посконному лубку

Всё то, чем я от быдла отличаюсь.

А, собственно, отличен ли? Едва ль.

Такая же постыдная мразота,

Дешёвка, если вдуматься и шваль.

Сиамец птицы Рух и бегемота.

Однако есть в пороховницах дней

Какая-то тоскливая синкопа.

И вот о ней, из дальних ебеней

Последнего поспешного окопа,

Со всей гипертрофией агитпропа,

Я на Агору выдам ахиней.

 

Итак — оно. Говно души невнятной.

Приятно вам быть может сознавать,

Что вы, ступив в спасительный попятный,

Его не в состояньи обонять.

А я так — да. Мне запах этот близок.

Я не гнушаюсь тушею вкушать

Обмылок, тупорылочек, облизок…

Зовите, как хотите, вашумать!

Говно души… Вы вырвать глаз согласны

Чтобы не видеть этот артефакт.

Ах, сколь его амбре огнеопасно

Для ваших органичных катаракт.

Сарынь на кичку, голь души бесштанной!

Поговорим о вас и обо мне,

О пьяненькой слезе кафешантанной,

О…

в целом всё о том же — о говне.

 

Иштар блудила. О, какое время!

Божественному был тот блуд под стать.

И в темя било яростное семя,

Из коего титанам вырастать,

Законы мироздания лексемя.

Но сутью расплодившихся отар

Не стали громы их Мафусаилов.

А мозга онанический катар

Их выродил до пошленьких зоилов,

Которым непригож любой овчар.

То — лучшие.

Которые в дороге,

Которые хоть слышали тот звон,

Что бил набатом не о мёртвом боге,

Издохшем в полемическом итоге,

А тот, что без попов и без икон

Зовёт за грань кривыми зеркалами

Адептов василисков и медуз,

Для коих на спине бубновый туз,

Хоть ныне расписными куполами,

И выжит, всё ж привычней, чем хомут,

Что туго нам напялили на шеи

Вопросов вечных вязкие траншеи

Для прошлых и грядущих наших смут.

 

Заторканый долбёжкой бытия,

Испитый до синюшного подглазья,

Таким, возможно, мог бы быть и я.

Но я всегда искал разнообразья.

Мой чёрт и бог якшались меж собой

Как два БИЧа в заплеванном шалмане,

Стахановским всегда был мой забой

На дыры, как в башке, так и в кармане.

Гуляй, рванина! Пусть у лошадей

Родятся думы под башки размеры,

Пускай с заплебсовелых площадей

Опять гундосят идолы химеры,

Пускай от «Эврик» эхом по ушам

Стучит не мне — я столь уже их слышал…

Отдайте же волыны латышам,

А пальцы, столь привычные к шишам,

Сложите снова для «законов-дыш (е)л».

 

«И я там был». Да весь, по-счастью, вышел.

 

Росла дурниной первая строка,

Которая, втирали мне, от бога,

 В ней было ровно столько дурака,

Сколь и сама она была убога.

Но пёр на свет непрошенный сорняк —

Байстрюк от скудоумья и амбиций.

Поллюций, как оргазмов репетиций,

Был ипостасью этот порожняк.

Но что с того и сердцу, и уму,

Когда в те дни ни то, и ни другое

Не знали слов богаче, чем му-му?

И глухо было ухо их тугое.

Но свет плеснул в тоннеля окоём —

Я оказался с критиком вдвоём.

Да на беду — противного мне пола.

И всё чему меня семья и школа

Учили, мол, Per Aspera Ad Astrum,

Померкли перед юным алебастром

Двух полусфер…

Так просто с нашим братом

И Демосфена сделать Гарпократом.

И это был, увы, на тот момент

Довольно-таки веский аргумент,

Которые так рьяно обнажались,

Столь пропорциональны и свежи,

Что, вопреки пословице, ежи

Напуганные в страхе разбежались.

А вместе с ними мой хромой Пегас

Хирел и чах, и, наконец, угас.

Так лиру безнадежно зачехляет,

Взяв у пера полночные часы,

Кто счастье планомерно исчисляет

Всегда в квадратных метрах колбасы.

 

Раз коготок увяз, и птичке — жопа.

И вот уже настойкой из укропа

Пою ночами я орущих чад,

А дни давно, с резьбы сорвавшись, мчат

В хрипящем задыхалове галопа.

И места нет для алых парусов

Среди пелёнок ссаных и трусов.

 

Я резал бриз своим печальным ростром

Не сираня мадленам даже пьян.

А на стене гимнастом Pater nostrum

Висел, как кот в парах валериан,

В смиренье христианском поджидая,

Когда же жид родится из джидая.

 

Ан, не срослось…

Был выброшен божок,

Как прочий хлам на ближнюю помойку.

Не разрослось прощание в попойку.

Едва лишь так, слегка, на посошок.

И вот тихонько, за стишком стишок

Шажком стежков сермяжных гобеленов

Я выпрастался сапой из кримпленов,

Навязанных тогдашнею попсой.

И маленькою юркою хамсой

Ушёл на горный нерест лососиться,

Хоть, ей-же-ей, пора перебеситься

Мне было двадцать лет тому назад.

Я ж за собой ищейкой, как Моссад

За мюнхенскими тварями, пустился

На склоне зря кастрированных лет,

Но, не нарывши чуйкой верный след,

Я с бредом ностальгическим простился,

Чтоб погрузиться в следующий бред.

 

А он был крив, как тот гитарный рифф,

Что музыкант пальцует ласторукий,

Как маргинал в гармонии докуке,

Как миф про желтопляжный Тенериф. 

Как ни зови, Тернёф Ньюфаундленда

Не лучше и не хуже. Но теперь

Всё ближе эталон эквивалента.

И глаз куда придирчивый не вперь —

Везде одна и та ж, по сути, херь,

Озвученная точно, как ни странно,

В задумчивом софизме Буридана,

Иль в анекдоте с длинной бородой,

Про то, как просветлённый и седой

Отшельник, одилеммленный богами,

Баблу в итоге мудрость предпочтя,

Её приобретя, изрёк, грустя:

«Однако, надо было брать деньгами…»

 

И что в остатке? Водка да кураж

На издыханье спринтерского срока,

Что быстротечно, стало быть, жестоко,

Проводят свой паханский арбитраж.

И хоть ты уорись: «Аллё, гараж!»

А зуб опять не ймёт, что видит око.

 

И глас в пустыне зряшно вопиёт.

И Васька снова — слушает, да пьёт.

 

2008